- Вторая поправка только гарантирует право штата на вооруженное ополчение, - отпарировал Манчини. - В ней нет ни слова о том, что частные лица имеют право приобретать оружие.
Брэкмен с шумом выдохнул воздух, как бы показывая, что это одно и то же.
- Я знаю, такой аргумент всегда приводят сторонники более строгого контроля над оружием, - принялся оправдываться он, решив, что Манчини ищет повода как-то его уязвить. - Тем не менее я убежден, мы можем доказать, что подобный закон идет вразрез с конституцией.
- Разумеется, можем, но есть ли в этом необходимость?
Брэкмен бросил взгляд на развешанное над камином оружие.
- Да, я считаю, что есть, - теперь уже не колеблясь, заявил он.
- Почему?
- Почему? - Брэкмен обеспокоенно заерзал в своем кресле. - Ну, во-первых, таким манером мы наверняка утрем нос президенту!
Манчини забарабанил пальцами по столу.
- Ты думаешь?
- Да, мистер Манчини, - ответил Брэкмен, радуясь, что никто не в состоянии заметить, что во рту у него пересохло, как в пустыне Мохейв. - А вы - нет?
- Я - нет, - ровным тоном отозвался Манчини. - Я считаю, что этот мерзавец именно того и добивается, чтобы мы выступили против усиления контроля над оружием… А теперь позволь задать тебе еще один вопрос: зачем, по-твоему, он сидел и ждал последнего года своего второго срока, чтобы выпустить на свет божий такого гада, как этот идиотский законопроект?
- Я… - Брэкмен в отчаянии оглядел сидевших за столом, но они изо всех сил старались не встречаться глазами ни с ним, ни с Манчини. - По-моему, он рассчитал, что реальная возможность вписать этот проект в свод законов появится у него только тогда, когда на улицах станет по-настоящему опасно…
Пальцы Манчини, все громче и громче отбивавшие барабанную дробь на столе, вдруг замерли.
- Чепуха! - резко бросил он. - Президент отлично знает, что у него нет ни единого шанса вписать свой проект в свод законов! И могу добавить кое-что еще: этот сукин сын и не хочет его вписывать. И ничего общего вся эта шумиха с реальным контролем над оружием не имеет. Она поднята лишь затем, чтобы, когда президенту придет пора уходить, посадить в Белый дом Форрестола.
- Генерального прокурора? - недоуменно вытаращил глаза Брэкмен. - В Белый дом?
- А кого еще? Форрестол ближе всех к президенту. Он молод, честолюбив, богат и не лишен способностей: если захочет, одним своим обаянием может заставить человека раздеться догола. А больше кандидату в президенты ничего и не требуется, - заключил Манчини.
- Предположим. Но что это нам даст, если мы не станем поддерживать законопроект?
Манчини принялся играть акульим зубом, висевшим у него на цепочке.
- Последние пятьдесят лет результаты опросов общественного мнения свидетельствуют о том, что население активно поддерживает идею усиления контроля над оружием. Верно? И что же происходит? Ничего. А почему? Да потому, что противники этой идеи, те, кого он назвал "крепко организованным меньшинством", стараются сделать так, чтобы этого не случилось… Вчера вечером я побеседовал кое с кем из Национальной ассоциации стрелков и Союза стрелкового спорта. Они готовятся дать Капитолию такой бой, какого не бывало со времен введения сухого закона… Так что, похоже, законопроект, за который ратуют семьдесят пять, а то и все восемьдесят процентов американцев, снова будет заблокирован. Только на сей раз люди не ограничатся тем, что, пожав плечами, забудут об этом. На сей раз, поскольку речь идет о том, что мишени расставлены прямо на наших улицах, они себя покажут вовсю. И вот тут-то у Форрестола и появится превосходный лозунг для предвыборной борьбы. Ни с того ни с сего он превратится в святого Георгия, избиратели - в преследуемую девицу, а противники нового закона - в дракона!.. Вот почему, джентльмены, мы должны всеми правдами и неправдами способствовать тому, чтобы этот законопроект был принят, и принят целиком и полностью. Если это произойдет, Форрестол очутится в таком дерьме, в каком очутился в шестьдесят восьмом году Бобби Кеннеди, когда Джонсон отказался баллотироваться, то есть он окажется кандидатом, которому не за что бороться.
Помощник вице-президента корпорации "Эльдорадо" озабоченно покачал головой.
- Смущает меня все это, Фрэнк. Очень смущает. Не твой анализ политики тут, разумеется, все правильно. И не Восточные штаты меня смущают. На Востоке контроль над продажей оружия проглотят с такой же легкостью, с какой глотают устриц. Но на Юге и Юго-Западе, а также на Среднем Западе, - он с силой втянул в себя воздух, - игра будет иной. Малейший крен не в ту сторону, и мы начнем терять читателей и доход от рекламы с такой скоростью, что только держись!
Манчини кивнул в знак согласия.
- Именно поэтому я и намерен координировать эту кампанию лично.
- Лично? - Помощник вице-президента был как громом поражен. - Но, Фрэнк, дорогой, нас ждет схватка не на жизнь, а на смерть…
- И ты считаешь, что с моим сердцем мне не по зубам ею руководить? - Манчини почесал покрытую коричневыми пятнами руку. - А вторая новость, которую я приготовил для вас, вот какая: к осени я намерен полностью приступить к своим прежним обязанностям - в лучшей форме, чем когда-либо прежде!
3
- Эйб, - сказал Манчини, откладывая в сторону гранки, которые он захватил домой, - устрой, чтобы мне сделали пересадку сердца.
Абрахам Зимински вздохнул. Маленький подвижный человечек со скорбным лицом и похожей на ржавую проволоку шевелюрой, он уже давно был личным врачом Манчини. Чересчур давно. По правде говоря, перед тем, как у Манчини случился инфаркт, Зимински так остро ощутил себя в положении мыши в советниках у кошки, что всерьез решил послать своего подопечного ко всем чертям, посоветовав ему подыскать себе нового врача.
- Понятно, - отозвался он, собирая карты: он раскладывал пасьянс. - Пересадка мозга - это еще куда ни шло, - продолжал он, обращаясь к воображаемой аудитории. - Но пересадка сердца?
Цокая языком, он вынул из черного докторского саквояжа стетоскоп и, заставив Манчини снять рубашку, с минуту слушал его сердце.
- А теперь, - усевшись на место, сказал он, - что это за глупые разговоры о пересадке?
Целых пять минут Манчини втолковывал ему, что, по его мнению, кроется за предложением президента об усилении контроля над продажей оружия и что лично он, Манчини, намерен делать по этому поводу.
- Фрэнк, - сказал Зимински, грустно качая головой, - я вижу тебя насквозь. Ты мечтал, чтобы произошло нечто подобное, молил бога послать предлог, который позволил бы тебе вернуться к делам.
Манчини подошел к бару и откупорил бутылку виски "Джек Дэниелс".
- Я тебе вот что скажу: доведись мне и дальше сидеть здесь без дела, я бы спятил.
Ничего удивительного, подумал Зимински, не без раздражения окинув взглядом огромную, на двух уровнях комнату. Года два назад кто-то подсказал Манчини, что в моде вещи сороковых годов, и он набил комнату невзрачной, фанерованной мебелью, игральными и музыкальными автоматами, патефонами, афишами старых кинофильмов и вывесками из жести, какие, бывало, висели над входом в лавки.
- Что ж, жизнь твоя, ты ею и распоряжаешься, - сказал Зимински, беря стакан, протянутый ему Манчини. - Могу только предупредить, что если ты будешь вести себя так, как вел сегодня, то рождество, по всей вероятности, тебе придется праздновать уже на том свете.
Манчини бросил жетон в стоящий рядом музыкальный автомат. Первая пластинка, опустившаяся на диск ярко освещенного проигрывателя, оказалась песней, которую исполнял вокальный квартет. "Мое сердце вздыхает по тебе, - пели голоса, - тоскует по тебе, истекает кровью по тебе". Он поморщился: до болезни он и внимания не обращал, как часто в популярных песнях говорится о вздыхающих, тоскующих, истекающих кровью сердцах.
- Именно для того, чтобы вести себя так, как сегодня, мне и нужна пересадка, - отозвался он и сел.
- Сколько можно повторять одно и то же! Пойми, у тебя неважное сердце, но, слава богу, не настолько уж оно и плохое. Если ты будешь смотреть на жизнь легко, избегать волнений и стрессов, жить по календарю, а не по секундомеру…
- Об этом забудь, - перебил его Манчини. - Если жить так, как советуешь ты, по-моему, лучше вообще не жить. Господи, Эйб, пора бы уж тебе понять, что я умею черпать только полной мерой. Мне нужно новое сердце, да поскорее.
- И где же ты предполагаешь достать это новое сердце? - вдруг вышел из себя Зимински, с силой ударив стаканом о стол. - В подвальном этаже "Мэйси"? - Носовым платком он вытер пролитое на стол виски. - Или ты хочешь, чтобы я дал тебе свое?
- Кончай, Эйб, я говорю серьезно.
- И я тоже. Ты, наверное, совсем спятил, Фрэнк. Пойми, пересадка сердца - дело куда более сложное, чем, например, пересадка почки. Если происходит отторжение почки, удовольствие, конечно, небольшое, но это еще не конец света. Ты снова садишься на диализ и ждешь очередного донора. Но если отторгается сердце - это все. Занавес.
Манчини тряхнул кубиком льда в стакане.
- А почему ты решил, что меня ждет отторжение?
- Потому что, во-первых, - ответил Зимински, - если почку можно хранить вне человеческого тела, то сердце нельзя. Его приходится пересаживать непосредственно от донора реципиенту. Во-вторых, подготовка реципиента к трансплантации включает обработку организма иммунодепрессантами до и после пересадки, а цель этой обработки - сделать иммуноотвечающую систему реципиента максимально толерантной к антигенам донора, так как полная тканевая совместимость возможна только у однояйцевых близнецов. Но вот тогда-то и приходит настоящая беда, ибо, если иммунный ответ подавлен, человек подвержен любой инфекции. Черт подери, я видел сидящих на иммунодепрессантах людей, у которых все лицо было изъедено язвами, как при герпесе.
- Тот, к кому я собираюсь обратиться, не применяет иммунодепрессантов, - объявил Манчини. - Ему они не нужны. Он пересаживает абсолютно совместимое сердце или какой-нибудь другой орган.
- Понятно, - мягко отозвался Зимински, с трудом удерживаясь от улыбки. - А позволь узнать, как зовут этого волшебника?
- Его фамилия Снэйт.
- Уолтер Снэйт? - Зимински едва удержал крик. - О котором было столько разговоров несколько лет назад?
Манчини кивнул.
- И ты хочешь, чтобы я поговорил о тебе с Уолтером Снэйтом? Попросил сделать пересадку сердца? Правильно я тебя понимаю?
- А что тут такого? - Манчини угрюмо посмотрел на него. - Макс Спигел получил у Снэйта новое сердце и отлично себя чувствует. Похоже, что его последняя картина принесет невиданный доход, - добавил он, словно это обстоятельство тоже было заслугой Снэйта как хирурга. - И завершил он ее досрочно, и из бюджета не вышел!
Зимински стукнул себя по голове, как делают, когда хотят пустить вдруг остановившиеся часы.
- Но, Фрэнк, - не веря услышанному, заметил он, - ведь это из-за твоих людей Снэйт лишился средств для исследований!
- Первой о нем заговорила "Вашингтон пост", - возразил Манчини, - а это не моя газета. По крайней мере пока…
- Статья в "Вашингтон пост" была разумной и объективной, а твои люди переиначили ее так, что получился скандал. Господи, Фрэнк, некоторые из твоих газет даже поместили карикатуру, где Снэйт был изображен Франкенштейном!
Но Манчини лишь отмахнулся.
- Зато сейчас Снэйт в полном порядке, - сказал он, вынимая сигару из серебряного портсигара, на котором были изображены летящие гуси. - У него две шикарные клиники: одна в Майами, а другая на Багамских островах. И деньги есть: он вложил их в недвижимость, в микропроцессоры - всего не перечислишь. - Манчини сорвал с сигары обертку, скомкал ее и щелчком отправил в камин. - Господи, да мы этому сукину сыну, если на то пошло, одолжение сделали!
- Одолжение? - возмутился Зимински. - Сделай ты подобное одолжение Дженнеру, Пастору или Листеру, в медицине по-прежнему царило бы средневековье!
Манчини чиркнул спичкой и принялся раскуривать сигару.
- Мы только сообщили, что большинству не по душе то, чем Снэйт занимался. Разве не долг прессы быть объективной?
- А чем он занимался?
- Чем-то, имеющим отношение… - Манчини как-то неопределенно взмахнул рукой, - …не помню точно, но чем-то, имеющим отношение к "пробирочным" детям… - Он помолчал, затянувшись сигарой, первой, которую позволил себе после инфаркта. - Да какое это имеет значение? - добавил он, гася спичку. - Мы, по-моему, обсуждаем, как договориться об операции, а не играем в вопросы и ответы.
- Значит, ты не знаешь?
- Предположим, не знаю, - рассердился Манчини. - Откуда мне знать, черт побери? Я издатель, а не врач.
- Тогда я объясню тебе, - твердо сказал Зимински, стремясь использовать представившуюся возможность, о которой он и мечтать не смел: ткнуть Манчини мордой в то, что принадлежавшие ему газеты, теле- и радиостанции натворили со Снэйтом. - Когда Снэйт был еще просто хирургом в больнице имени Дентона Кули, у него возникла одна идея, и, как все великие идеи, она была, в сущности, удивительно проста. Зная, что абсолютная тканевая совместимость возможна только когда делают пересадку однояйцевым близнецам, Снэйт сообразил, что, если вынуть ядро из человеческого яйца и заменить его клеточным ядром из организма, допустим, человека с больным сердцем, в конечном итоге появится генетическая модель, чье сердце можно пересадить тому человеку, который его, так сказать, сам себе взрастил.
- Под генетической моделью, насколько я уразумел, ты понимаешь "пробирочного" ребенка?
- Да, - настороженно ответил Зимински. - Но этот ребенок зачат из находящейся вне человеческого тела яйцеклетки, которая может расти лишь в искусственной матке.
Манчини кивнул.
- А затем?
- Не успел бы зародыш обрести способность ощущать боль, как Снэйт вынул бы у него сердце, перфузировал бы его, с помощью гормонов ускорил бы его рост и пересадил пациенту, из клетки которого оно было создано.
- А что сталось бы потом с ребенком?
- Что значит "потом"?
- По-моему, я задал тебе довольно простой вопрос, черт побери! - вспылил вдруг Манчини. - Что сталось бы с ребенком после того, как у него вынули сердце?
- Ребенок… - Зимински пожал плечами. - Насколько мне известно, он подлежал бы уничтожению.
- То есть его убили бы, так?
- Это не разговор! - возмутился Зимински. - Мы же не называем убийством, когда прерывают беременность, а в год делают десятки тысяч абортов и столько же происходит выкидышей.
- Есть люди, которые именно так это и называют.
- Есть люди, которые считают, что земля плоская!
- Ну ладно. Но зачем заниматься таким сомнительным делом, когда есть возможность создать механическое сердце?
- Зачем чесать ухо ногой, когда у тебя есть рука? Видишь ли, сердце это образец эффективности. В год оно делает где-то от сорока пяти до пятидесяти миллионов сокращений. Самая лучшая резина рвется после шести миллионов сокращений. Кроме того, мы не знаем, чем питать механическое сердце, как варьировать его пропускную способность, как поддерживать при этом нормальный состав крови… - Зимински презрительно махнул рукой. - Но вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно: если бы Снэйту дали спокойно работать, трансплантация шагнула бы далеко вперед. Мы, наверное, уже перестали бы пользоваться иммунодепрессивными средствами и не воровали бы органы у мертвецов. Забыли бы про отторжение, и любой, кто нуждается в пересадке, мог бы тотчас лечь на операционный стол. - Зимински, высказав наконец все, что давно копилось у него в душе, с облегчением прикончил содержимое своего стакана. - Даже ты! - с насмешкой добавил он.
- В чем ты пытаешься меня убедить? - спросил Манчини. - Что Снэйт откажет мне в операции? Об этом идет речь?
- Не знаю, откажет или нет, - пожал плечами Зимински. - Меня лично интересует, почему ты стремишься в пациенты к человеку, которого сам же обмазал дерьмом и, по сути дела, выдворил из Нью-Йорка?
- Потому что, как я тебе уже сказал, Снэйт, пересаживая сердце, дает стопроцентную гарантию, что отторжения не произойдет.
- И ты в это веришь? - возмутился Зимински. - Фрэнк, бога ради, послушай меня: такой гарантии дать нельзя. - Тон его стал более мягким. - Я согласен, у Снэйта меньше случаев отторжения, чем у любого другого хирурга. Но все равно они есть. И твое сердце может оказаться в их числе.
Расстегнув нагрудный карман рубашки, Манчини вынул из него листок бумаги.
- Ну-ка взгляни на этот список, - сказал он, разворачивая листок и подавая его Зимински. - Это имена кое-кого из тех, кому Снэйт сделал пересадку. И, как и Спигел, все они в отличной форме.
Зимински нацепил на нос старомодные очки в металлической оправе и принялся просматривать список.
- Это та самая? - спросил он, указывая на фамилию известной на весь мир киноактрисы.
- Да.
- И ей пересадили сердце!
- Фаллопиевы трубы, - ответил Манчини. - Она всю жизнь мечтала иметь детей, но зачатых в пробирке не хотела. А в апреле наконец родила девочку.
Зимински стал читать дальше.
- И тебе ничего не кажется странным в этом списке? - закончив, спросил он.
- Странным? - нахмурился Манчини. - Что значит "странным"?
- Во-первых, все это люди богатые. Я знаю, что среди пациентов Снэйта не бывает бедняков, но и богатых он берет не всех подряд. - Зимински шлепнул по списку тыльной стороной ладони. - Те же, кто числится в этом списке, не просто богаты, они очень богаты, таким он, по-видимому, не отказывает. И подобное обстоятельство не представляется тебе странным?
- А что тут странного? Как говорится, за что платишь, то и получаешь…
Зимински вернул ему листок.
- Именно этот вопрос я и хотел задать тебе, - сказал он, снимая очки. - Сколько, по-твоему, стоит пересадка у Снэйта? Например, пересадка сердца?
- Точно не знаю. Знаю только, что Спигелу пришлось раскошелиться.
- Пятьдесят тысяч долларов? - настаивал Зимински.
- Ты шутишь! - расхохотался Манчини.
- Сто тысяч?
- Скорей, миллион.
- Миллион? - Зимински недоверчиво уставился на него. - Миллион долларов за пересадку сердца?
Почему-то вдруг разволновавшись, Зимински вскочил и забегал по комнате, бренча мелочью в кармане.
- Не понимаю, - наконец признался он. - Просто не понимаю, что надеялся Спигел приобрести за свой миллион? Снэйт получает органы там же, где и любой другой хирург, - в Службе трансплантации.
Манчини хотел что-то сказать, но Зимински не позволил.