- Я связывался с Лусиншэ, прежде чем поехать к вам в университет. В Лусиншэ нет записей о том, что здесь проводилась подобная операция. Они сообщили, что никаких действий, связанных с пропажей профессора Хейвуда, не предпринималось.
- Но-но я сам, собственными глазами видел сотрудников Лусиншэ. Я… я смотрел их документы. У них были полномочия. Все документы в порядке. У-у них были все полномочия.
- У них могли быть какие угодно полномочия, только это были не Лусиншэ.
Слюна на губах университетского сотрудника напоминает Пиао белую пену, остающуюся на берегу Сучжоу, когда волна схлынет.
- Но ни-никто не будет выдавать себя за Лусиншэ, ни-никто не посмеет. И кто мо-может подделать документы, ра-распоряжения?
Он воняет дешёвым лосьоном, писсуарной водой из Гонконга, расфасованной в яркие поддельные коробки.
- Безопасность? Или те, кто отнял у профессора Хейвуда жизнь?
Снова шёпот в благоухающее ухо…
- А может, это одна организация? Безопасность и убийцы профессора?
Молчание, в этот раз долгое, пустое, нет ничего бестолковее такого вот молчания. Этот человек восстанавливает оборону, Пиао больше ничего от него не узнает. Барбара уже идёт к двери, глаза в тени, и прочитать по ним ничего нельзя.
- Мистер сотрудник университета, хотите ли вы сообщить мне ещё что-нибудь? Вы по-прежнему ничего не знаете об американце по имени Бобби Хейес? Возможно, студенты что-нибудь знают об американце, Бобби Хейесе?
- Я ни-ничего не знаю ни о Бобби Хейесе, ни о профессоре Лазаре Хейвуде. Студенты нашего университета так же ничего не знают.
Осознавая жажду, иногда осознаёшь заодно, что колодец пуст.
Старший следователь натягивает китель и застёгивает, верхней пуговицы как не было, так и нет.
- Ну что ж, возвращайтесь к себе в кабинет, мистер сотрудник университета. Сообщите мне, если снова объявятся люди из Лусиншэ. Или если вы вспомните что-нибудь про американца по имени Бобби Хейес.
Фудань большой. У Пиао уходит битых два часа, чтобы показать Барбаре все его бежевые коридоры, каждый лекционный зал, где склонились над тетрадями чёрные головы. Барбаре не быть благодарной туристкой, ноги у неё устают уже через двадцать минут. Полы твёрдые, неумолимые. Голова звенит от вихря вопросов без ответа, нераспутываемого клубка мыслей. Пиао, старший следователь отдела по расследованию убийств - увлечённый гид. Это её удивляет, она не видела в нём такого качества. Лишь его настойчивость тянет её вперёд, а хочется ей сесть и выпить пива. Потом забраться под одеяло, где темно, как в пещере, и позволить себе снова быть восьмилетней девочкой.
На центральной площади университета Фудань пусто. Они идут по её периметру. Небо шерстяного серого цвета, воздух рвёт горький холодный ветер. Их шаги прерывает сирена, а потом из каждой двери, из каждого уголка площади накатывает волна студентов. Топот их ног по бетону, болото электронного визга. Типичные студенты, может, чуть опрятнее, чем обычно. Прилив джинсовой синевы. Бейсболок. Балахонов с капюшонами. У девочек волосы соблазнительно прикрывают один глаз. Это удивляет Барбару. Она подсознательно ждала френчей и красных книжек, стиснутых на уровне лба?
- Господи, вылитый пригород Нью-Йорка…
Она взмахивает одной рукой, вторая покоится в ладони Пиао. Его мягкость, его прохлада… в этот миг во всей вселенной ничего больше не существует.
- …майки с кока-колой, микки-маусы на куртках. Смотри, бейсболка Лейкерс. Невероятно. Один в один как в США.
- Да, ваша страна подарила нам лучшее, что породила ваша культура. Мы с благодарностью перенимаем ваш опыт.
Он уже уходит от неё, руки больше не касаются. Любой сотрудник БОБ тоже почувствовал бы. Нарастающую опасность и возбуждение, суть которого - смазка в её шестернях. У неё есть запах, запах пепла роз. Есть ощущение - пальцы в перчатке, стиснутые сзади на шее. Толпа студентов скапливается в центре площади, не разбредается по тропинкам. Такие собрания запрещены… считаются контр-революционным саботажем. С 4 июня 1989 года… Тяньаньминь… такие действия запрещены. У студентов осталось единственное право - быть поколением, питающим Дэна Сяопина и его прихлебателей.
Время ожидания - это не смерть, и это не жизнь.
Знамя развевается. Жёлтое на красном.
Возродите Богиню Демократию.
Яростный красный цвет на лопухах бейсболок, куртках с микки-маусами и молотящих оливково-зелёных руках БОБ. Всё больше полицейских бегут к знамени, но другая группа студентов собралась в дальнем углу площади… и ещё одна группа. Капюшоны надвинуты на глаза. Бейсболки натянуты как можно ниже. Знамёна реют на ветру алыми ранами. Старший следователь держит Барбару под локоть, уверенно ведёт её к выходу, прочь с площади, к машине.
- Плохо дело. Нам нельзя оказаться замешанными. Надо уходить.
Холодает, становится всё холоднее, но Барбара чувствует, как пот заливает лоб. Едва захлопнуты двери машины, как она срывается к главным воротам. Студенты потоком текут на дорогу. Пиао борется с рулём. Тысячи глоток ревут в протесте. Сотрудник БОБ стоит в отдалении, с поднятой рукой. За ним опускается шлагбаум. Шанхай содрогается от удара. Старший следователь достаёт значок из внутреннего кармана и прижимает к лобовому стеклу; высунув голову в окно, орёт…
- Отдел убийств. Отдел убийств. Отдел убийств.
Сотрудник БОБ пытается понять, что за машина несётся на него. Глаза - чёрная прорезь на лице. Рука тянется к бедру, к пистолету, закрытому в маленькой аккуратной кобуре. Вдруг до него доходит. Узнавание. Всплеск адреналина. Обеими руками он поднимает шлагбаум, едва увернувшись от облезающей хромировки бампера. Красно-белая палочка шлагбаума падает за их спинами. Пиао вливается в поток машин на Хункоу, в сторону стадиона. Городские высотные ландшафты улетают за спину. В руке старшего следователя, зажат в кулаке… значок. Пятилучевая звезда врезается в ладонь. Он убирает его в карман. Красно-золотой проблеск канул во тьму.
На Площади Людей вихрятся краски. Крестьяне, одетые в национальные костюмы, съехались на автобусах из дальних деревень. Длинные венгерские костюмы. Изукрашенные шёлковые кимоно. Мантии ладакхов, шёлк на чёрном сукне, отороченный мехом. Валенки. Халаты до земли из Туркестана, оранжевый перетекает в жёлтый, потом в белый. Длинные куртки с вертикальными и горизонтальными полосками… чёрными, красными, синими, жёлтыми. В новый год будут много танцевать, их увлечёт музыка всех провинций. Новый год станет парадом цвета земли и огня; фейерверки разорвут небо. Но превыше всего… хорошая организация.
- Помедленнее, притормози, я хочу рассмотреть.
Барбара кладёт ладонь на плечо старшему следователю; Пиао нежно вжимает ногу в тормоз. Она опускает стекло. Ветер доносит перестук барабанов и свист дудок. Волосы её разлетаются.
- Море цвета, а посмотрите на костюмы, сколько разных. Когда я вижу это зрелище, я понимаю, до чего же бледна Пятая Авеню. Америка бедна на краски.
Пиао поворачивается, чтобы разглядеть в боковом окне медленно движущуюся толпу. Вереницы крестьян, наряженных в костюмы, выстроены в порядок; их удерживают в правильном месте и ведут правильным путём товарищи со строгими лицами и суровыми голосами… Улыбайся, улыбайся. Ты же не у себя в свинарнике!
Всё это он уже видел, каждый год. Старший следователь уверенно вжимает ногу в педаль газа.
- Надо же. Америка бледна. Бедна на краски. Несмотря на кока-колу, балахоны и куртки с микки-маусами?
Барбара поднимает стекло, музыка глохнет. Тишина вдруг кажется ему угрожающей, Пиао жалеет, что поднял эту тему.
- Какую крамолу я сказала, да? Представительница Америки нелестно отозвалась о своей стране. У нас в США это считается изменой, как вы говорите, контрреволюционным саботажем. Если узнают, мне впаяют от двадцати пяти до тридцати лет заключения в Диснейленде.
Старший следователь испуганно смотрит на неё.
- Правда? Даже в Америке бывают такие суровые приговоры?
- Нет, нет, я шутила. Юмор такой.
Барбара откидывает голову и смеётся. Звук, на вкус Пиао, похож на воду, льющуюся на булыжники.
- В первый раз я слышу, как вы смеётесь.
- А я смеюсь впервые за долгое время. Обычно я смешливая женщина. Просто в последнее время поводов смеяться как-то не выдавалось.
Какие знакомые слова… и знакомые ощущения.
- Смеяться труднее, чем плакать. Смеяться - значит приближаться к пониманию того, что же имел в виду Бог, создавая мир.
Рука Барбары снова ложится к нему на плечо; и как он хочет, чтобы она никогда её не убирала.
- Красиво сказано. Прелестно. Где вы это услышали? У Конфуция?
- Нет, это не Конфуций. Я вычитал эту фразу в одной старой американской книге. Кажется, она называлась "Ридерз Дайджест".
Она снова смеётся. Пиао втискивает машину на дорогу Цзиньлин, он впитывает её смех, хотя и не понимает, чем тот вызван. Вот уж истина - американцы очень сложные люди.
В отеле Шанхай Цзин Цзян суетится народ. Машины впритык стоят на Маоминьаньлу. Пиао паркуется вторым рядом, водитель запертой машины шлёт его на хуй, но тут ему в глаза бросаются красно-золотые эполеты старшего следователя. Он возвращается к выпуску "Пиплс Дейли" трёхдневной давности, прячет глаза за обличительной колонкой по поводу данных статистики по выпуску в Liberation Trucks.
- Если вы не сочтёте это обидой или серьёзным неудобством, я буду благодарен, если вы сделаете мне большое одолжение.
Барбара наклоняется, берётся руками за открытое окно, взгляд упирается в Пиао, сидящего внутри. Последний человек, попросивший "сделать ему большое одолжение", тучный конгрессмен из Айовы, обратившийся к ней в тесноте кабины лифта в Вашингтон Хилтон, до сих пор разминает отбитое колено.
- Дети моего двоюродного брата, Чэна, которого убили, любят шоколад. Я бы угостил их, но купить его нелегко. У меня нет карточки торгового центра "Дружба", а в отеле что-то купить может только турист. Можете ли вы купить для меня шоколада?
В ней вскипает облегчение. Мировой мужик всё-таки этот следователь. Только что летел на машине под дулом пистолета под опускающийся шлагбаум, а через час просит купить шоколада для заплаканных детишек брата.
- Конечно, конечно. Буду рада помочь. Это вы хорошо придумали. Тут, в отеле, отличный магазин. Что лучше купить, TwinKies, M&Ms, батончик Hershey?
- А швейцарский шоколад есть, или английский… Cadbury?
- Cadbury? Да, вроде был. Думаю, решаемый вопрос.
Старший следователь суёт ей в ладонь аккуратно сложенный пресс купюр. Ей стыдно их брать.
Она в час зарабатывает больше, чем расследующий убийства детектив за месяц. Барбара идёт по ступеням отеля, в толпе итальянских туристов, они машут руками, как нелетающие птицы, и тут Пиао её догоняет.
- Барбара Хейес, это дело, ваш погибший сын, остальные. Никакого движения. Иногда, в таких ситуациях, надо "перевернуть труп кошки". Изменить ситуацию. Подход. Может, подвергнуть себя риску…
Она осознаёт, что он положил ей руку на плечо. Непонятно, почему, но это нервирует её так же, как лилии. Как разбитое зеркало. Но в то же время ей невыносимо думать, что он её уберёт.
- …за нами следят. За вами или за мной. Не уверен точно, кто из нас их интересует. Но мне упорно кажется, что сотрудница американского правительства - улов пожирнее, чем старший следователь. Особенно такая сотрудница, которая до сих пор оплакивает сына, найденного мёртвым в Хуанпу.
Она молчит, но в изгибах её бровей - вопросы… и ответы.
- Может быть, сотрудница американского правительства хочет сказать старшему следователю что-нибудь, что поможет расследовать убийство её сына?
Она молчит. Её губы, нежные, но закрытые ворота для тайн.
- Тогда предупреждаю вас, будьте бдительны, готовы ко всему. Не верьте никому на слово. Только тем, кого вы знаете по имени.
Барбара восходит на следующую ступеньку, в её глазах - лёд и огонь. Его прикосновение потеряно.
- Вы уже это сделали, подвергли себя риску. Господи, что же вы сделали-то?
Но слова Пиао уже не долетают до неё. Когда он смотрит назад, в зеркало, она идёт одна по лестнице отеля, последняя в длинной очереди туристов, всасывающейся в крутящиеся двери отеля.
Труп кошки перевёрнут.
Он уезжает в сторону рёва парка Фусин… Цао-му цзе-бин…
Барбара спала три часа. Без сновидений. Коридорный тихо зашёл и тихо ушёл, оставив термос на прикроватном столике. Она, проснувшись, налила себе чаю. Улунча. Глотки, налитые горечью, до и после душа. Она берёт телефонную трубку ещё до третьего звонка, откидывает штору, комнату заливает свет цвета недозрелого лимона. На том конце провода тишина. Звонящий молчит, прячась за анонимностью расстояния. А потом мужской голос… шепчет.
- Мадам Хейес. Это мадам Хейес у телефона?
- Да. Кто вы?
Снова тишина. Долгая, насыщенная, сочащаяся ожиданием.
- Ваш сын, Бобби Хейес. Я знал его, мы были друзьями. - Имя, звучащее из уст того, кто тоже его знал; будто Бобби снова дышит. Слова бросают Барбару на постель. Она задаёт вопросы, но голос будто принадлежит другому человеку.
- Кто вы? Откуда вы знали Бобби?
- Телефоны, их могут прослушивать. Лучше я не буду называть своего имени.
- Конечно, конечно, понимаю. Но откуда вы его знали?
Его голос становится ещё тише. Барбара вжимает трубку в ухо, вслушиваясь до звона.
- Университет, Фудань. Я студент. Бобби, ваш сын… мы были друзьями. Он угощал меня сигаретами, Мальборо. Подарил мне бейсболку Лос-Анджелес Рейдерс.
Она зажмуривается, так сильно, что болят глаза. Вспоминает бейсболки Рейдерс. Серебро на чёрном. Бобби вечно носил эти бейсболки. Конечно, только тот, кто знал Бобби, может знать, что тот курил; знать про эти бейсболки.
- Откуда вы узнали, что я в Шанхае… и где меня искать?
- Вы же сегодня были в университете? Я видел, как вы проходили мимо аудитории, где я слушал лекцию. Вы так похожи на Бобби…
Труп кошки перевёрнут.
Ах ты сукин сын. Так я была приманкой. Он не просто так водил меня по Фудань. Это был его план. Показать меня всему миру.
- …я знал, что вы остановитесь в отеле, где жил Бобби. Цзин Цзян. Мы в шутку называли его боббиным отелем. Комната 201, его комната, так? Сколько он там прожил. Вполне мог на эти деньги купить себе квартиру. Вы знали?
- Да. Да, я знала.
Она чувствует, как кровь толчками несётся через сердце. Столько вопросов толпится в голове, хочется получить так много ответов. Честных.
- Вы знаете, что мой сын мёртв?
В трубке нет слов, пауза наполняется лишь сдавленным дыханием и отдалёнными голосами чужих разговоров.
- Мёртв?
Он всхлипывает. Такая откровенность, такая прямота потрясает.
- Его вытащили из реки. Его убили.
- Я не знал. Простите. Простите. Мы были друзьями, а я не знал.
Плач утихает, его прилив идёт на убыль, сменяется глубоким колодцем злости.
- Бобби долго не появлялся в университете, это так непривычно. Когда он пропал, с нами убедительно поговорили, предупредили… "ни с кем не говорите про американского парня. Его не было в Фудане. Он никогда не появлялся в Фудане…"
Он прерывается, чтобы высморкаться. Барбара считает секунды.
- …ещё вчера Бобби учился в Фудане, а на следующий день его уже никогда и не было. Но это нэй-бу, о таком не говорят. Всё, чем жил ваш сын, мой друг, стало теперь секретом. Такая ситуация может означать лаодун гайчжао. На западе вы о таком не слышали. В Китае эти слова не произносят; лао гай, "исправление трудом", лао цзяо, "перевоспитание трудом". Много, много людей погибает.
Барбара уже вскочила на ноги; носится по комнате, чтобы унять злость. Свинчивает крышку с бутылки бренди, наливает на два пальца в толстый стакан, налив лужу на стол. Резко выпивает. Эффект появляется немедленно, сосредоточившись подо лбом.
- Кто предупреждал вас, чтобы вы не говорили о Бобби?
- Людей я не знаю. Они были не из нашего университета. Но если даже не знаешь лиц, это не значит, что ты не опознал угрозу…
Она понимает. Молчание - единственное, чем она может ответить ему.
- …мадам Хейес, я бы хотел встретиться с вами. Отдать вам бейсболку Рейдерс, которую подарил мне Бобби. Ваш сын бы одобрил, я знаю.
- Да, Бобби точно одобрил бы. Я тоже знаю.
- Но в отель Цзин Цзян придти я не могу, вы же понимаете? Хорошо бы нам встретиться на улице. Например на углу Маоминьаньлу и Шаньсилу. Наверно, в чайном магазине нам будет удобно. За час вы успеете собраться, мадам Хейес?
- Да, за час вполне успею. Договорились. Вы не против, если со мной придёт детектив БОБ из отдела расследований убийств, он занимается убийством Бобби? Он хороший человек. Старший следователь. Ему можно верить.
В голосе звонившего слышен надлом. Злости нет. Один страх. Неразбавленный, настоящий.
- Нет. Не надо БОБ. Никому из них нельзя верить. Я знаю…
Голос его умолкает, он берёт себя в руки. На этот раз мягче, пытается успокоить её.
- …не надо детективов, мадам Хейес, но если захотите, приводите с собой девушку Бобби. Я хотел бы выразить ей соболезнования.
Стакан выскальзывает из пальцев Барбары, она слышит звон как издалека, мысли её заняты полумесяцами ярко-алых обрезков ногтей.
- Девушка? Бобби мне о ней не говорил.
Звонящий умолкает на некоторое время. Слова его как вздох с самых высоких ветвей дерева.
- Но мадам Хейес, вы разве не знали? Ваш сын, Бобби, он готовился стать отцом. Его девушка была беременна.
Супермаркет, притаившийся в тени Цзин Цзян, раздулся от дорогих деликатесов со всего мира. Но запаха еды нет… только блеск упаковок.
- У вас есть шоколад Cadbury, вроде бы английский?
- Есть, мадам.
- Дайте, пожалуйста, на все деньги.
Барбара разворачивает банкноты Пиао, кладёт на прилавок. Продавец, открахмаленная рубашка, открахмаленный акцент, тут же подсчитывает сумму и превращает её в плитки шоколада. Суёт Барбаре пару фен сдачи. Она оставляет блестящие монетки чаевыми. Продавец улыбается, ничего не говорит, продолжает заворачивать шоколадки в подарочную упаковку.
Барбара заказывает мункейк и кока-колу. Клейкое тесто стрянет в горле.
Синьхуэйчжай удивил её; поп-арт, хромированные трубы и официантки, одетые в западную одежду 1960-х в интерпретации китайцев. За все десять лет 60-х Барбара ни разу, ни в каком виде не видела хиппи, повязавшего на голову бандану с американским флагом. Чтобы заполнить этот зияющий пробел в жизненном опыте, надо было приехать в Шанхай.