Она выходит в коридор. Пиао сзади разглядывает её ноги.
В комнате 201 тепло, но пробирает холодная дрожь, будто ты спрятался под крылом громадного необъяснимого чудовища. Барбара сидит на кровати, сложив под собой ноги, будто грациозная газель. Голова опущена. Волосы золотой занавесью прикрывают глаза, прячут мысли. Яобань стоит у окна, ковыряется в носу, в зубах, чешет жопу. За столом Пиао читает доклад по Бобби, письма и открытки погибшего сына. На это уходит сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд без сигареты. Изредка он подходит к окну, вплотную к Шишке… с открыткой в руке он вглядывается в городскую версию горизонта. Солнце стоит высоко, жёлтые иглы домов держат простыню бесцветного неба. Когда старший следователь закрывает доклад, Барбара поднимает голову.
- Что скажете?
Пиао вздрагивает. Он ненавидит давать быстрые оценки. Он расследует убийства. Это строители быстро всё решают. Портные тоже. А вот детективы… их слова должны быть взвешены на аптекарских весах, с точностью до тысячных.
- Думаю, у вашего сына был враг с длинной тенью, и в нём разгадка этой тайны. В нашей стране несложно похитить человека, но стереть его жизнь, вырвать каждый след его существования - совсем другое дело. Для таких задач нужны связи в Лусиншэ, в БОБ, в Службе Внутренней Безопасности… так что это другое дело, да. Надо сидеть высоко наверху, быть во власти.
Пиао бродит по комнате. Выводы из его собственных слов заставляют его подойти к кровати.
- Вы говорите, что тут заговор… вы говорите, что мне трахают мозги с той минуты, как я сошла с самолёта?
Да, тебе трахают мозги. Этот процесс уже стал системой. Тот, кто отправил тебя к Юню с его гордыми речами, чётко знал, что делает. Замести грязь под ковёр. Детектив, который не нашёл бы собственный хуй в штанах… ацзен-чу, не способный арестовать суку в течке. Да, тебе трахают мозги… на самом высоком уровне.
Пиао кивает. Разворачивается. Снова идёт к окну. Он сознаёт, что эта женщина готова содрать всю кожу со змеи, и ей плевать на кровь на полу. Под глазами старшего следователя начинает пульсировать боль. Хватит. Пора уже докопаться до правды. Проведя рукой по оконной раме, он ощущает потёки краски на краях. Небрежная работа… как он ненавидит небрежную работу. Пиао втыкает ноготь в одну такую оплывшую слезинку, оставляя серп отпечатка… к ногтю прилипает белое. Красили недавно.
- Яобань.
Шишка идёт за Пиао к двери и в коридор. Коридорный тут недалеко, через несколько дверей. Старший следователь кивает в его направлении, и Яобань хватает его за локоть, прибивая все жалобы отблеском красно-золотого жетона. Яобань вытаскивает из кармана паренька могучую связку ключей и заставляет показать, какие из них подходят к дверям по соседству от номера 201. Дублёными костяшками пальцев Шишка осторожно стучит в каждую дверь прежде, чем открыть. Ему не отвечают. Комнаты пусты. Пиао хватает тридцать секунд, чтобы всё выяснить, запереть двери и вернуться к Барбаре.
- Что это было?
Она слезла с кровати. Что-то в её походке напоминает Пиао качающийся тростник на берегу реки. В этом он не специалист… много лет прошло с тех пор, как он видел тростник на берегу. И уже восемнадцать месяцев он даже не смотрел на женщин.
- Я проверял, что ремонт делали только в этой комнате, где жил ваш сын.
- И?
Он идёт мимо неё в ванную. Она следует за ним, оправляя юбку, заглядывает ему в лицо.
- И?
Снова она хочет слов, ещё не взвешенных, не отмеренных, ещё не выбитых на камне. Ему от этого сильно неуютно, будто его душат.
- Я убеждён. Тут вдумчиво поработали. Проверим, насколько.
Пиао вытаскивает боковую панель ванны. Яобань опускается на колени, чтобы помочь, пыхтит… пот буквально течёт у него по лбу.
- Очень сложно вытравить все-все улики…
Панель выколупнута, старший следователь принимается вывинчивать сифон.
- …потому что улики остаются везде. Человек оставляет следы, что-нибудь всегда остаётся…
Труба, ржавая сталь, осыпающаяся краска… со звоном падает на пол. Плеснула вода. Разливается тяжёлая канализационная вонь.
- …люди, слизняки, разница минимальна. И те и те всегда оставляют за собой полосу слизи…
Пока Яобань с ворчанием поднимается, Пиао вытряхивает трубу в миску.
- …проверь другую комнату.
Шишка кивает, вываливается из ванной, своими граблеподобными руками разминая спину. Старший следователь закатывает рукава и промывает сифон потоком холодной воды. Комок слизи высовывается с нижней стороны. Слипшиеся волосы, горелые спички, обрезки ногтей, бычки сигарет. Пальцами он вытаскивает комок, раскатывает его. Вонь разливается по комнате. Желчь подходит к горлу Барбары, она автоматически руками зажимает рот… прячет губы за решёткой побелевших костяшек и ногтей в розовом лаке. Но занятие Пиао так притягивает её, что интерес удерживает тошноту на расстоянии.
Взяв в каждую руку по карандашу, тот медленно перебирает массу. Разделяет на мелкие кусочки. Обнажает волокнистые внутренности.
- Господи, - слышит он вздох Барбары над плечом. Толстый слой золотистых волос обнаруживается среди чёрных. Богатая жила волос Бобби, американское золото… в мешанине местных, уверенно чёрных. Пиао убирает образец волос в целлофановый пакет и закрывает его. Пинцетом достаёт другие объекты из волосяного комка и отправляет их в другой пакет.
- Что-нибудь всегда остаётся, - выдыхает он.
Потом он идёт в спальню, где его встречает жопа Яобаня, выпучивающаяся из-под кровати. Если бы жопу можно было продать по цене свинины, Шишка сидел бы на целом состоянии.
- Как результаты?
Яобань садится, как Будда, смахивает пыль с кителя, пуговицы рубашки вот-вот выскочат из дырок.
- Один презерватив, использованный. Три таракана, мёртвые. Минимум сотня сигаретных бычков, только подслушивающих устройств ни хуя нет. Шестое Бюро не следило за этим вай-го-жэнь. Не похоже, чтобы они прорабатывали эту комнату. И уборщики тоже не отличились усердием.
- Уверен?
- Так же, как мой живот уверен, что пора подкрепиться.
Уверенней быть нельзя. Пиао возвращается к окну. Город движется. Медленные струйки бликующих стёкол выезжают из тени. Снова он выглядывает парк Хуанпу… причал речных путешествий, зная, что невозможно увидеть его из комнаты 201. Снова он перечитывает две открытки от Бобби. Да, так и есть. Без сомнения. Когда светит солнце, ничего больше не остаётся.
Вид, о котором он писал, нельзя было увидеть из окон номера 201. И из любой другой комнаты отеля Цзин Цзян тоже. Когда Бобби Хейес писал эти открытки, он сидел в другой комнате, в другой части города… и смотрел на совсем другой вид из окна.
Тёплые пальцы зарываются в холодную воду. Она держит клок волос Бобби, вьющихся в струе.
- У вас есть дети?
Он еле слышит её через шум воды.
- Нет. У меня была жена, но детей не завели.
Она чуть поворачивается к нему. Слёзы, одна за другой, текут по щеке.
- И не надо. Так больно их терять. Лучше уж совсем не иметь.
- Но сколько воспоминаний осталось вам…
Барбара поворачивает ручку крана, оборачивается к нему. Вытирает руки и заворачивает ком волос в платок. Глубина молчания подобна ножу, прижатому к горлу Пиао.
- Воспоминания…
Пиао думает, что ни разу в жизни не слышал слова, сказанного с такой тоской.
- Извините, - говорит он, выводя её из ванной. Рука её холодна, как лёд.
Ресторан в отеле закрыт, но красно-золотой значок Пиао открывает им двери; доллары Барбары обеспечивают кофе… горький и еле тёплый.
- Вы знали своего сына?
Барбара закуривает. Она сидит так близко, что он вдыхает дым, запах кожи и мёда. Он отдал бы средний палец за одну-единственную американскую сигарету.
- Мне кажется, да…
Она так решительно втягивает в рот длинный фильтр, словно это спасательный трос. Кончик сигареты разгорается до цвета зрелого мандарина.
- …я знаю, что он всегда ненавидел носить памперсы… моментально их с себя стягивал. Когда ему было шесть, у него была аллергия на арахис. Я дважды отвозила его в больницу. Когда ему было восемь, от нас ушёл отец. Я знаю, что Бобби это тяжело далось, но мы никогда об этом не говорили. Знаю, что в десять лет, когда он нашёл в саду дедушки наконечник стрелы Чероки, он решил стать археологом…
Губы её тают вокруг окурка. Мягкие, спокойные реки, окружающие, обнимающие скалистый остров.
- Вы знаете сына-ребёнка, сына-мальчика, может, даже подростка, если вам повезло. Но знаете ли вы сына-мужчину? Кто вообще разбирается в мужчинах?
Дым течёт изо рта. Туманит глаза.
- Мужчины никогда не говорят женщине ничего важного. Сыновья говорят матерям только то, что считают нужным. Знает ли ваша мать, что вы ходили в больницу менять повязку на пальцах? И что вы вообще были ранены?
Руки старшего следователя ныряют в карманы штанов.
- Понимаете, о чём я?
Руки погружаются всё глубже. Вот оно.
- Когда вы говорили по телефону, он хоть раз упоминал о девушке?
Барбара качает головой.
- Нет, никогда…
- Точно?
- …ммм, да, точно. Он никогда не говорил мне о девушке.
Взгляд Пиао уплывает, ускользающая мысль мелькает у него в голове. Хотя Цзин Цзян - самый престижный отель Шанхая, выглядит он пыльным, замученным. Любимая тётушка, которая медленно угасает посреди застиранного красного вельвета, обветшалых красно-жёлтых узорчатых ковров. Он смотрит, как через двойные двери выходит группа туристов, лица раскраснелись от душа, слишком горячего, слишком сильного. Ни единого проблеска маечек и слаксов. Чтобы провести хотя бы одну ночь в роскоши Цзин Цзян, ему придётся отвалить трёхмесячную зарплату. Он отводит взгляд.
- Вы что-то знаете. О чём таком вы молчите сейчас?
Он уже держит целлофановый пакетик в руке, его содержимое вываливается на страничку записной книжки. Шесть полумесяцев обрезков ногтей кровоточат ярко-красным лаком. И от них… идёт запах той ночи на побережье. Грязь… её тяжёлая, чёрная вуаль соскальзывает, обнажая побелевшие пальцы ног с красными ногтями. Как перезрелые вишни.
- О девушке, про которую никогда не говорил ваш сын.
Пиао карандашом показывает на обрезки ногтей в красном лаке.
- Проститутка?
Интересно, почему мать автоматически считает, что в ванне его сына может мыться только е цзи? Может, лак на ногтях слишком яркий? Слой его слишком толстый? Может, она думает, только проститутка может стричь ногти в ванне?
- Нет, не проститутка. Дикие фазаны слишком заняты, чтобы на работе ухаживать за ногтями. Е цзи или лежит на спине, или на заднем сидении такси едет в отель, чтобы там лечь на спину. Время - деньги. Деньги - ебля.
Она не краснеет. Пиао чувствует себя обманутым. Барбара понимает логику. Её руки нащупывают в кармане локон волос Бобби; она катает их между пальцами. Тайна на тайне. Как слои лука.
- Нет, эта девушка расслаблялась, чувствовала себя как дома. Они хорошо друг друга знали. Игра в маму-папу. Игра в семью…
Волосы, скрутившись между пальцами, кажутся колючей проволокой.
- …среди тех восьмерых, что мы вытащили из Хуанпу, была женщина. Красивая. Ногти на ногах крашены в красный. Тот же оттенок. Помню, они напомнили мне про сладкую вишню. Как давно я не ел вишни.
Пиао снова собирает обрезки ногтей в целлофановый пакетик и закрывает его; встаёт, разминает пальцы.
Путь к двойным дверям ресторана кажется опасно длинным. Он держит за зубами полу-тайну, полу-правду. И всё время чувствует её шаги за спиной… их тени накладываются, переплетаются. Когда она подходит к дверям, он видит туристов, столпившихся в коридоре. Они пахнут мылом и кожей… "баксы" и мечты. Может, этот запах выдавит из его ноздрей вонь речной грязи и тайн.
Тайны… намёк на непойманного медведя.
Она теряет его в толчее туристов, но вот его видно у лифтов… она ловит его, пока чёрный рот дверей всасывает их в давку шотландки и дерматиновых рюкзаков.
- Завтра…
Пиао поворачивается к ней лицом. Какие же синие у неё глаза… невыносимо синие.
- …надо съездить в университет Фудань, может, там мы найдём следы Бобби и Лазаря Хейвуда?
- Мы? Мне кажется, вы не очень понимаете ситуацию, наша американская гостья. Это расследование группового убийства. Приходится следовать чётким протоколам. Есть правила, которые запрещают нам привлекать посторонних к таким расследованиям. Нам тут не нужен, как вы это называете… "дружище"? Это Шанхай. Это вам не Сиэтл.
Пиао лезет в карман за мятой сигаретой из мятой пачки. Удар понимания - их не осталось.
Ну пиздец.
- Слушайте, я хочу участвовать. Мне нужно заняться…
Она пытается поймать его взгляд. Он роняет пачку на затёртый квадрат ковра.
- …мне кажется, я уже замешана в это дело. Что это убийство, убийство Бобби, может оказаться…
Слишком много думает. Слишком много говорит. Пальцы её бросаются к губам, будто в надежде удержать слова за белой решёткой.
- Может оказаться чем? Вы мне что-то не говорите?
Подчёркивая её молчание, его пальцы выбивают нервный ритм на царапанной стали дверей лифта.
- Барбара Хейес, у вас есть какие-то сведения, о которых вы умолчали? Если да, необходимо их рассказать.
Молчание. Старший следователь качает головой.
- Я уже всё сказал. Есть чёткие протоколы, особенно для туристов в нашей стране. Хотя вы и важный гость. Правила. Приказы. Это дело, оно очень сложное. Очень сложное. Ваше участие в нём не требуется. Оно не нужно. Оно невозможно.
Дверь лифта распахивается, выплёвывая их. Барбара наступает Пиао на пятки, бежит за ним, ловит, рука на плече разворачивает его; вот она, крепкая, холодная, прижата к его груди. Не пускает его. Глаза у неё серые, как сталь, и не понять их мольбы невозможно. Она не говорит ни слова, просто смотрит… в её лице огонь и дождь. Мёртвый сын… десять тысяч унций золота.
Пиао качает головой.
- Завтра я не еду в университет Фудань. Я иду на похороны двоюродного брата. Брата, который погиб из-за того, что приютил у себя на складе труп вашего сына.
Он идёт по лестнице к машине, она не отстаёт. Рукой она держит его за руку, грубая ткань его кителя зажата в пальцах.
- Мне очень жаль, я эгоистично себя повела. Могу ли я придти и отдать дань уважения?
Он тянет руку. Она выпускает его. Смотрит, как он садится в машину. Поворачивает ключ зажигания. Пиао опускает стекло, когда машина трогается.
- Наденьте белое, - перекрикивает он грохот движения. - В Китае цвет смерти - белый.
Глава 10
Город, деревня. Жизнь там и там очень разнится. И смерть тоже.
В городе, если ты умираешь, тебя кремируют… в обязательном порядке. Землю, способную рождать рис и приносить деньги, нельзя тратить на тех, кого покинула жизнь. В городе пышные, полные обрядами похороны, самая суть исходной китайской религии, культа предков… упростились; их подстригли под корень.
В сельской местности партийные указы вязнут в грязи полей; сминаются в жёлтых от никотина пальцах крестьян. К шестидесяти, стандартному земному сроку, бабушка скопит восемьдесят юаней, на которые можно купить приличный гроб из камфорного дерева и поставить его наготове в угол единственной комнаты в доме. А когда жизнь покинет бабушку, её положат на традиционные три дня перед буддистской звездой, которую уберегли от Красной Гвардии во время потрясений культурной революции. Вокруг неё в три глиняных горшка положат её любимую еду. Ночью её дух будут охранять внуки и правнуки. В последнюю ночь перед похоронами её положат в камфорный гроб, поставленный на стулья… и старший сын будет спать рядом с ним. Демонам ничего не достанется. Практик древней науки Фэн-Ши, геомантии "духов воздуха и воды", вычислит подходящее место для могилы. Похоронная процессия близких родственников, одетых в белые мантии, белые шапки, с полосами белой бумаги на ботинках, пройдёт через деревню, и бабушку похоронят среди елей на склоне холма.
Над озёрами, над долинами, за пределами звёздных сфер.
Семь дней близким родственникам будет запрещено есть мясное. Сорок девять дней сынам и дочерям нельзя купаться и мыть волосы. Если же ты умер до того, как тебе стукнуло шестьдесят, сложные переплетения похоронных обрядов будут жестоко попраны. Тебя назовут "короткоживущим дьяволом". Человеком, который в этой или прежней жизни совершил ужасное злодеяние, раз ему отмерили смерть в таком молодом возрасте. Тело твоё не будут почитать в семейном доме. Известно, что иных крестьян, которые умерли молодыми, например, попали под грузовик, вообще не удостаивают похоронами. Тела их оставляют лежать там, где они упали.
Фестиваль Цин Мин, в начале апреля, славит предков. В это время принято навещать могилы предков… подметать их, очищать от сорняков, рассказывать вслух истории, объяснять детям про те реки, которые текут и в их жизни. Подчёркивать реальность сегодняшней жизни событиями прошлого. Это утешение. Большой палец во рту.
Когда уходишь от могилы, надо положить на неё бумажный цветок, чтобы отметиться, показать, мол, могилу навещали, за ней ухаживают. Что предки пока что с нами; они дышат, они живут.
Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.
Партия не даёт крестьянам выходной в день фестиваля Цин Мин. Это суеверный обычай. Он прославляет предков. Подпирает склоняющееся древо религии. Более того, мешает работать. Но приезжайте в день Цин Мин в Цюаньчжоу, где холм стоит на холме. Каждый следующий подъём серее, чем предыдущий. Видите бумажные цветы?
Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.
Перекопанные до цвета потёртой кожи; идущие до горизонта, видимого с невысоких холмов, поля возделаны, вспаханы, засажены под самую кладбищенскую стену. Внутри кладбища кажется, будто небеса разверзлись и возрыдали, усеяв каждую могилу бумажными цветами, красными, синими, зелёными, жёлтыми, белыми. С каждым дуновением ветра раздаётся шелест.
Бумага на бумаге. Цвета сталкиваются. Вежливые аплодисменты благодарности от предков.
Процессия плакальщиков, как голуби, идёт с кладбища через поля, назад к дому, стоящему на краю деревни. В доме пахнет горящим деревом и слезами. Пиао отказывается от чая, предпочтя ему Дукан. Тот стоит там же, где всегда стоял. Пиао наливает себе сам. Рисовый спирт огнём падает в горло, притупляя острую боль.
Тусклый свет падает с потолка чердака, дрожит на сплетении нитей паутины. Пиао аккуратно ставит бутылку Дукан на пол, стаканы тоже, рядом со спальниками; пустые бутылки из-под пива Цинтао, тарелки с застывшим рисом в потёках соуса из красного перца разбросаны по дощатому полу.
- Я смотрю, пиво кончилось?
Бутылка, запущенная ногой Пиао, катится до самого спальника Яобаня. Шишка потягивается; кости трещат и встают на место.