Но туг председатель заорал, как зарезанный. Он категорически отказывался ставить себя на его место. Адвокаты истицы, размахивая рукавами мантий, точно вороны крыльями, выкрикивали по его адресу всякие слова. Сама Метивье поднялась на своих костылях, трясла седыми патлами и визжала, чтобы его расстреляли немедленно. Адвокат Лавердона во все горло требовал психической экспертизы. Вот это был хай! Когда шум улегся, Даниель вспомнил, что на тюремном жаргоне адвокаты зовутся "слюнявыми". Здорово сказано!
С тех пор прошло почти восемь лет. Нет, Даниель ни на кого не сердился. Он убивал, когда приходилось, но без малейшей ярости. Топя Метивье в ванне, он не испытывал никакого удовольствия. Ему просто нужно было знать, где спрятан передатчик. А та коммунистка, которую они изнасиловали. Она была бы теперь старухой, если бы осталась жива. Просто-напросто люди делают вид, будто ничего не понимают, и председатель, и адвокаты наверняка побывали на войне. Да и этот кюре, по всей вероятности, тоже. Будто судьи не знают, что имеют дело с беднягами, прошедшими через лапы легавых? Так чего же прикидываться святыми? Видимо, этого добивалась та сволочь, что добралась до власти. Иначе какой смысл закрывать глаза? Если хочешь поддерживать порядок, разбираться в средствах не приходится. Он, Лавердон, лишь выполнял свою работу. Полезную, необходимую работу. Такую, где сердиться нельзя, где нужно сохранять полное хладнокровие…
Аббат, по-видимому, не хотел нарушать размышлений Даниеля. Лишь когда тот поднял голову, аббат опять принялся за свои вкрадчивые вопросы.
- Есть у вас семья, сын мой?
- Нет… Автомобильная катастрофа в сорок втором…
- Ах так. Понятно. - сказал аббат.
В его тоне Лавердону послышалась нотка снисходительности, и он обозлился. Ни черта он не понимает, этот аббат! Мсье Лавердон старший потерял ногу под Верденом. Пенсии по инвалидности не хватало, жена его держала лавочку-закусочную в Кукурд, между Роанн и Сент-Этьеном, на 7-й национальной магистрали. У отца Даниеля был брат, моложе его десятью годами. В сарае, пристроенном к лавочке, он открыл мастерскую по вулканизации автопокрышек. Дело пошло. В тридцать девятом его мобилизовали. Уходя, он оставил мастерскую на старшего брата. Великое Бегство обеспечило папаше Лавердону небольшое состояние.
В тот год Даниель рассчитывал получать награды в роаннском коллеже. Разгром превратил его в чернорабочего и мальчика на побегушках. Ему только что исполнилось шестнадцать лет. Неистребимо отвращение подростка, вынужденного прислуживать и получать чаевые от автомобилистов. Шумным, непрерывным потоком удирали они по Голубой дороге на юг, платя за все втридорога.
У старика хватило ума правильно поместить свои деньги. Он ловко создал запасы всего того, что исчезало, что становилось редкостью. В марте сорок первого, когда по карточкам не давали почти ничего, в доме Лавердонов отпраздновали первый миллион. Через три недели пришло извещение о смерти дяди, убитого при попытке бежать из немецкого концлагеря. Покойник так и не успел обвенчаться с женщиной, с которой жил.
Папаша Лавердон увидел в гибели брата два положительных момента: возможность не отчитываться по мастерской и возможность заявить во всеуслышание, что эту проходимку он и знать не хочет. Та имела наглость рассердиться. В качестве аргументов она выставила шестимесячного младенца и пачку писем, из которых явствовало, что отец признавал ребенка. Тогда Лавердон старший припомнил, что брат встретил эту особу на празднике, организованном коммунистами. Как только Гитлер напал на Советский Союз, дамочка оказалась в концлагере, а ее отпрыск был передан общественной благотворительности. Тогда же господин Жозеф Лавердон был назначен командиром Легиона бывших фронтовиков и начал всерьез подумывать о политической карьере.
Очень скоро Даниель стал одним из тех молодых людей, о которых говорили на модных курортах - Руайа, Шательгюйон, Виши. Он числился студентом лицея в Клермон-Ферране (его отец только что купил в этом городе большое кафе), но предпочитал показываться там не слишком часто. Его видели в компании политических деятелей, любивших окружать себя "новой молодежью". Он лелеял смутную надежду на теплое местечко в одном из министерств. Папаша Лавердон уже видел сына в красивой форме начальника отряда "Французской молодежи".
В лицее, однако, господствовало вредное направление. Несмотря на высокие связи Даниеля, его дважды срезали на экзаменах. Вишистский журналист разразился громовой статьей, бичующей преподавателей, зараженных коммунистическим духом, но статья не залечила ран, нанесенных самолюбию Даниеля. Мечтая о мести, он остался на первом курсе на второй год. Через три месяца снежной ночью Жозеф Лавердон расплющил свой мощный "Ситроен" о поломанный грузовик, с потушенными фарами стоявший на дороге. Он возвращался с банкета, на котором председательствовал адмирал Дарлан. В виде исключения на этот раз с ним была жена: банкет носил официальный характер.
Чтобы вытащить трупы, пришлось резать кузов автогеном. Даниель прибыл к месту происшествия на рассвете и упал в обморок. Этого обморока он никогда не мог себе простить.
Его жег стыд. В отместку самому себе он не стал соблюдать траура и пустился в безудержный разгул. К концу сорок второго года у него не было ни гроша. Нотариус известил его, что задолженность уже превышает сумму, которую он должен получить по достижении совершеннолетия. Он ограбил еврея в Канне, выдал несколько необеспеченных чеков, но все это были лишь кратковременные отсрочки. Со смертью отца денежный источник безнадежно иссяк. Еще до получения повестки, приглашавшей его явиться в полицию, Даниель сделал серьезный шаг. Он вступил добровольцем в милицию, только что созданную Дарнаном по немецкому образцу. Он не видел другого способа сохранить вопреки всему то, что определяется досадным англицизмом: свой "стэндинг"…
Все это Даниель выложил аббату без запинки. Он ничего не пропускал и не прикрашивал, подсознательная потребность в исповеди руководила им. На минуту он испугался дремавших в нем воспоминаний, но тут же успокоил себя. Возможно ведь, что аббату понравится как раз то, чего он так стыдился. Он покосился на аббата. Тот спокойно ожидал, когда Даниель окончит свой рассказ. Затем сказал, не отрывая глаз от шоссе:
- Печально, сын мой, что у вас нет семьи. Однако не судите строго своих родителей. Простите им!
- Да нет же! - воскликнул Даниель. - Папаша был славный парень. Такой ловкач и умница… - голос его дрогнул.
По лицу аббата скользнуло неудовольствие. Он упорно смотрел на дорогу, но было заметно, что мысли его заняты рассказом Даниеля. Даниель воспринял это как легкую бестактность. Ведь кюре совсем не походил на ханжу, а отец и вправду был молодчина. Он любил пожить в свое удовольствие и не любил, когда ему мешали. Зато он все понимал гораздо лучше, чем мать. Когда Даниель сделал ребенка одной девчушке из бюро Мишлэна, в Клермон-Ферране, мамаша решила, что все пропало. Она требовала, чтобы Даниель немедленно записался в организацию "Французская молодежь", другого выхода она не видела. А родитель без звука отсчитал нужную сумму. Больше того, он дал еще и адрес клиники, где не будет никаких историй. Это проливало некоторый свет на папашины привычки.
В первый раз за много лет Даниель думал о своих родителях. Все-таки они были славные люди, особенно отец. Интересно, что делал бы сейчас старик, будь он жив? Во-первых, он никогда не позволил бы закатать Даниеля в тюрьму, это уже наверняка. Жозеф Лавердон был бы по меньшей мере депутатом и принадлежал бы к той же партии, что и министр юстиции. Для Даниеля все французы делились на две части. На одной стороне - порядочные люди. На другой - всякая сволочь. Сюда входили коммунисты, голодранцы, североафриканцы и евреи. Да где-то посредине были еще МРП. Коммунисты - это враги. МРП - предатели. Даниель не знал, почему именно они предатели, но ему столько раз приходилось слышать это в тюрьме. Однако МРП обладали властью помилования, так что…
Даниель успел прочесть на мелькнувшем указателе: "Труа, 14 км". Чтобы сгладить неприятное впечатление, он сказал:
- А знаете, господин аббат, мой отец ходил к мессе каждое воскресенье…
Кюре не сдержал улыбки.
- Я спрашивал вас не об этом, сын мой. Очень хорошо, конечно, что вы так любите своих родителей…
Голос кюре замер. Было похоже, что аббат не намерен продолжать беседу. Лавердон все время чувствовал, что допустил ошибку. По правде говоря, он слушал аббата с удовольствием. Кроме того, ему хотелось быть любезным, чтобы как-то отблагодарить аббата за бесплатную доставку в Труа.
Он спросил:
- И долго вы работали в тюрьме?
Аббата передернуло. Даниель сообразил, что слово "работали" не вполне уместно, но поправляться было поздно. Ясно, за последние десять лет его словарь несколько сократился. А попу нечего жеманничать.
- Да, в свое время, - уклончиво сказал аббат.
Он умолк надолго и снова напустил на себя вид всепонимающего исповедника. Ну, если он думает произвести впечатление на Даниеля…
- В то время я стремился оказать помощь людям, которых тогдашнее правительство бросало в тюрьмы…
- Тогдашнее правительство… Сволочи! - зарычал Лавердон.
- Простите им. Они же вам простили.
Даниель совсем растерялся. Что он должен прощать? Кому? Мерзавцам, которые прошли через его руки? Из них немногие остались в живых. Этой Метивье? Да она не успеет наплодить ублюдков… Пусть лучше сожрет свое свидетельство о рождении. Теперь уж он до нее доберется. Скоро будет чистка, настоящая, самая последняя. Без дураков на этот раз, без сентиментов. И чего хочет добиться этот кюре своим прощением? Помешать ему, Даниелю? Защитить своих дружков? Ну, нет!
- Всех их надо прикончить! Всех до одного! - И Лавердон обеими руками сделал движение, точно бил из огнемета. Долгими тюремными ночами мечтал он о такой минуте. Могучий поток огня вылетает из его рук - и тела, которых он коснулся, мгновенно становятся кучами пепла. Легкое дуновение - и они рассыпаются в прах. Да, огнемет - хорошая, беспощадная штука… Даниель посмотрел на аббата с высоты своего роста. У того была кислая, недовольная морда.
- Все они - враги христианской цивилизации! - с издевкой произнес Лавердон. - Как вьеты. Всех их пора в расход. Всех вьетов надо уничтожить, об этом я читал у главного бухгалтера тюрьмы. Этот тип засыпался на арасских бонах, вы, наверное, слыхали об этом. Он получал газеты, там прямо было написано - истребить всех вьетов…
Вам не следует думать об убийствах, сын мой.
Я о них не думаю, господин аббат. Я мог завербоваться в Корею, но не захотел. Впрочем, этого вам не понять…
- Почему? Вы страдали. Вам достаточно одной войны.
- Вы почти угадали, господин аббат, но не совсем. Под конец я угодил в немецкий иностранный легион СС. Я проделал все отступление с немцами от Одера до Берлина, а русские так вцепились нам в задницу, извините за выражение… Когда наверху, в штабе, фрицы решали удержать какую-нибудь позицию, нас ставили туда. А настоящие эсэсовцы, немцы, расстреливали нас, чтобы мы не бежали. Иногда случалось контратаковать. Это делалось для газет, для коммюнике верховного командования… Вместе с нами в атаку шли эсэсовские танкетки, но, конечно, не впереди, соображаете? Немцы уверяли, будто русские расстреливают пленных на месте. Кое-кто сомневался, и немцам приходилось сводить концы с концами. Газеты писали, что мы - отборные части, войска элита…
- Забудьте об этом!
Слова аббата прозвучали, как приказ. Может быть, ему неприятно слушать? Тем хуже для него. Даниель открыл было рот, но снова закрыл его. Нет, лучше помолчать. Все это слишком сложно, да и не привык он объяснять. Осенью сорок четвертого года его часть использовалась для карательных экспедиций против польских партизан. Было приказано широко применять огнеметы. То, что оставалось после их работы, должно было заставить призадуматься живых. А уж о девках нечего и говорить…
Неплохое было времечко. Они имели дело не столько с партизанами, сколько с населением, помогавшим партизанам. А потом их перебросили на охрану немецких тылов, тут им пришлось столкнуться с настоящими партизанами. Это было похуже. В январе, когда русские после двухдневного адского обстрела прорвали фронт на Одере, легион побежал на запад. На взгляд немецкого командования, он бежал слишком быстро. К ним примчался оберштурмфюрер СС и объяснил, что личное дело каждого сбежавшего будет оставлено русским. "Русские считают участие в карательных экспедициях военным преступлением. Повторяю: военным преступлением. За это они вешают". Стук люка - куик! - и веревка врезается в шею… Впрочем, эсэсовец сражается за своего фюрера до самой смерти. Так что же лучше: быть расстрелянным или повешенным? К несчастью, господин оберштурмфюрер в тот же день поймал шальную пулю в затылок и умер за честь легиона. Но это не решало вопроса.
Даниель не очень-то верил в эти россказни. Вокруг них жужжала всякая пакость, готовая уложить хоть легион ради спасения своей драгоценной шкуры. Отвратительная накипь долгих военных неудач, сметенная в кучу надвигающимся разгромом. В эти последние дни они даже не пытались задуматься над тем, что их ждет. Легионеры стали обращаться с немками, как со всеми прочими бабами. Лишь огромное количество трипперов заставило их образумиться. Казалось, войне не будет конца, как змее, закусившей собственный хвост. Но в один прекрасный день русские нажали еще разок - и все развалилось. Во Фленсбурге, столице несуществующей империи, воцарился адмирал Дениц, а легионеры занялись своими делами. Лавердон заколол кинжалом французского сержанта подходящего роста. Новая форма и документы превратили его в торжествующего победителя. При проверках он всегда стрелял первым. Победитель быстро вспомнил прежние приемы, и, если французы их не понимали, всегда находился американец, готовый оценить его искусство по достоинству. Лучше всего было возвращаться через Испанию. Для этого было достаточно попасть в конвой военнопленных, эвакуируемых в Швейцарию. Однако следовало поторапливаться, пока оккупационные власти не успели навести порядок.
Вдвоем с приятелем, владевшим несколькими барами на юге, Даниель добрался до Марселя. Там они остановились. Даниель быстро научился получать удовольствие от игры в шары и померанцевой настойки, он уже подумывал о том, чтобы надолго и на свои средства обосноваться за стойкой. А там, глядишь, подвернется возможность удрать в Аргентину… Но не вышло. Хозяин одного из кабаков, где дружок Даниеля имел приличную долю, решил, что лучшего времени для сведения счетов не придумаешь. Деликатно и умело он продал приятелей полиции. Дружок Даниеля был человек довольно нервный. При аресте он вытащил свой пистолет системы "Люгер", и его пристрелили на месте. Даниеля взяли в постели, так что он и шелохнуться не успел. Шпики заявили, что девчонка, спавшая с ним в ту ночь, несовершеннолетняя. В антропометрическом кабинете все выяснилось. Поднялся адский шум: сенсационная поимка крупного военного преступника! Полицейский комиссар утопал в блаженстве…
Скверное воспоминание. Как и тот обморок при взгляде на папашу, искупившего свои грехи. Не надо думать об этом. Не надо. Аббат теперь не отрывал глаз от дороги, руки его судорожно сжимали баранку. "Труа, 8 км".
Лавердону вдруг захотелось пофорсить.
- Знаете, господин аббат, я ничего не собираюсь забывать. Да, хорошее было время. Но сейчас, понимаете ли, я берегу себя для настоящего дела.
- Вы хотите сказать, что готовы начать все сначала?
- А что? Нам жилось неплохо. Скучать не приходилось. Но такое не повторяется…
Аббат вздохнул. Он ожидал продолжения исповеди. Даниель почувствовал, что кюре начинает действовать ему на нервы. Но в конце концов до Труа оставалось семь километров. Не стоило жаловаться, не стоило быть чересчур требовательным. Ведь столько ребят, причем самых крепких, не сумели выпутаться…
Аббат, очевидно, продолжал размышлять. Наконец он сказал небрежным тоном:
- В общем, вы ни о чем не жалеете.
- Конечно, жалею. Как и все, я жалею, что дал себя замести. Посадить, если вам так больше нравится…
- У вас не было другого выхода!
Каждое слово аббата падало, как топор. Даниель сделал над собой усилие и сказал мягко и бесстрастно:
- Выход был. Надо было в сорок четвертом году пролезть в Первую французскую армию, добить немцев, заработать нашивки и сразу же перебраться в Индокитай. Ребята, которые это сообразили, отделались сущими пустяками…
Даниель задумался. Скажем, Филипп Ревельон, старинный товарищ, подкармливавший Даниеля посылками в тюрьме… Он же прислал и деньги, которые Даниель показывал аббату… Так этот Филипп Ревельон вообще не сидел в тюрьме. Когда-то, в первые дни их дружбы, Даниель прозвал Филиппа Бебе. У него тогда и в самом деле была хорошенькая мордочка. Когда они обделывали свое первое дело на черном рынке, Филиппу понадобилась кличка, и прозвище стало кличкой - Бебе. Сначала Даниель не очень доверял этому высокому парню с девичьим лицом, изящному и хрупкому. Однажды Мардолен, милицейский шофер, позволил себе пошутить над Ревельоном. Он уверял, что Ревельона надо звать не Бебе, как его звал Даниель, а Фифи, раз его имя Филипп…
- В честь Петэна или в честь ФФИ? - спросил Бебе.
И раньше, чем эта здоровенная скотина Мардолен успел ответить, он получил великолепную, первоклассную трепку. Еще никогда ни один дарнановский молодец не получал такой трепки от другого… За смелость и ловкость Даниель обожал Бебе. Однако во всем, что касалось войны, Бебе был чрезвычайно осторожен. Порой эта осторожность граничила с членовредительством: лучше самому всадить себе пулю, чем получить ее от кого-нибудь другого. Бебе моментально снюхался с немцами, но и порвал с ними при первой возможности, не слишком выбирая средства. Что ж, на этом он ничего не проиграл. А Дуйон, бывший в милиции начальником отряда, как и Лавердон? Вернувшись из Индокитая, он отделался несколькими месяцами, самое большее годом…
Аббат молчал. Лавердон сказал поучающе:
- Сделай и я так - все было бы в порядке. Когда правительство замело всю шпану и отправило ее на Рейн, и я мог бы не менять фамилии. Вполне можно было обойтись без фальшивых документов!
Аббат отодвинул это предположение новым вопросом:
- А что вы собираетесь делать теперь?
Долго же он пережевывал! Даниель окинул его наглым взглядом.
- Собираюсь пожить, господин аббат. Думается мне, в марте должно быть неплохо в Канне. Или на Капри. Солнышко, девчонки начинают смуглеть… Уж не знаю, сможете ли вы меня понять… Во всяком случае, деньги у меня есть!