Вот он и заткнул ему клюв, этому мужлану. Даниелю показалось, что на губах аббата мелькнула тонкая улыбка. Та самая поповская улыбка, которую почти нельзя уловить. Он сердито посмотрел на аббата и вспомнил рассказ одного бывшего попа, сидевшего с ним в Центральной. Тот-то сидел не по политическому делу… Он рассказывал, что и среди священников были такие, что путались с коммунистами. Что делать, разложение проникло повсюду, даже в клир. Даниель недоверчиво взглянул на своего спутника. Пожалуй, этот братец слишком молод и слишком красив, чтобы быть честным, истинно верующим католиком. Даниель захохотал. Неверующий кюре!
Однако он ничего не сказал, только засмеялся еще громче. Как, черт возьми, их называли, этих типов, которых Рим лишил сана? Забыл. По правде говоря, в тюрьме это его не очень-то волновало.
Они въехали в пригород. Замелькали дома - маленькие, приземистые, грязные. Даниель вздрогнул, представив себе людей, которые живут в таких курятниках всю жизнь… Страшное дело. Вроде тех историй, что рассказывал ему по вечерам мальчонка Деде. Ба, не стоит об этом думать! Скверно то, что денег, которыми он только что хвастался перед аббатом, было совсем немного. Лавердон с тревогой подумал о дороговизне. В тюрьме ему наговорили, что ни к чему нельзя подступиться. Девка - и не первого сорта - берет будто бы пять тысяч. Даже учитывая склонность тюремной публики к преувеличениям, приходилось признать, что с десятью тысячами далеко не уедешь. А у него даже их не было, полных десяти тысяч. Это американцы со своими проклятыми долларами так безобразно вздули цены. Пожалуй, стоит порасспросить о ценах попа. Нет, лучше не надо. Ведь до Труа остается всего несколько минут. Серьезного разговора все равно не выйдет.
Они проехали мимо высокого забора, заклеенного сверху донизу пестрыми афишами. На одной оборванец в берете держал ворох газет. Даниель прочел заголовки: "Юманите", "Леттр Франсэз", еще какие-то… Газеты были сложены гармошкой. Крупными буквами было написано: ОБЕЩАНИЯ СОБИРАЮТСЯ ЛОПАТОЙ. Ниже: Слова Жака Дюкло, музыка… Какая-то русская фамилия на "ов". Разобрать ее Даниель не успел. Он наклонился к аббату:
- Это против коммунистов?
- Что именно?
- Вот эти афиши на стенах?
- Ах, да, - рассеянно ответил аббат. - Ничего особенного, это лозунги Жан-Поль Давида. Они вам что-нибудь напомнили?
Опять эта тонкая ироническая улыбка. Даниель проворчал:
- Сволочь.
- Возможно. Но так ничего не изменишь. Я думал, вы это поняли.
- То есть? - Даниель был готов обозлиться.
- Я сказал, что не следует возрождать времена Петэна. Скоро вы сами это увидите.
Лавердон стиснул зубы. Этот гусь считает своим долгом читать ему мораль. Он тоже не без греха, этот попик. И что тут удивительного, когда евреи в правительстве… Лавердон пожал плечами. Все же лучше сохранять вежливость, раз его бесплатно привезли в Труа. Теперь надо во всем разобраться. Такие афиши на стенах - хороший признак. Значит, возвращаются добрые старые времена. Черт с ней, с этой сутаной, ну что она ему может сделать?.. Впрочем, нет. Пожалуй, не стоит показывать попу, куда он едет. Мало ли что, береженого бог бережет. Конечно, такие афиши - это прекрасно, но чересчур доверяться им тоже не следует…
Слева открылась большая площадь, и Даниель сказал, что приехал. Кюре скромно улыбнулся.
- Желаю вам счастья. Постарайтесь употребить во благо вашу свободу.
Можете быть спокойны, господин аббат.
Даниель колебался. Надо ли пожать ему руку? Он наклонился и проговорил очень быстро, заговорщически подмигнув:
- По сути, господин аббат, мы с вами всегда были по одну сторону баррикады. Возможно, встретимся опять, когда начнется потасовка. Ваше дело - успокаивать людей, а мое - идти вперед, бросаться в атаку…
Аббат опять улыбнулся и порозовел, как мальчик из церковного хора, которого похвалили.
- Quis tulerit Gracchos de seditione quaerentes? Вы, надеюсь, не совсем забыли латынь?
- О, конечно! - Даниеля осенило: - Кто потерпел бы, чтобы Гракхи жаловались на мятеж?
- Кто потерпит, - поправил аббат.
- Правильно, кто потерпит… Вот видите, мы с вами сразу поняли друг друга!
Даниель внезапно расчувствовался. Школьная латынь блеснула из темных недр памяти и взволновала его. Он был невероятно горд. Это было, как франкмасонский знак. Он не сомневался теперь, что они с кюре в одном лагере. Знак не может обмануть его. Кюре - тоже посвященный, он его товарищ. Действительно, разве сволочь может "пожаловаться на мятеж"? Скоро, очень скоро они возьмутся за бунтовщиков сорок четвертого года! "Кто потерпел бы…", нет, "кто потерпит…" Он с жаром пожал руку аббата.
- Эту культуру мы обязаны защищать!
- Поразмыслите над тем, что я вам сказал: мятежники не имеют права жаловаться на мятеж…
Машина ушла. Даниель остался на улице, бесконечно довольный собой. Гракхи - это плебс, сволочь. Нет, кюре - просто молодчина. Впервые за все утро Даниель почувствовал, что он действительно свободен и уверен в себе. Его заставили вести скотскую жизнь, но теперь с этим покончено. Внезапно он понял, что потерял безвозвратно десять лучших лет. И только теперь пережитое заключение причинило ему острую боль.
* * *
По адресу, присланному Бебе, он прибыл в двенадцатом часу. Ехать пришлось далеко, в предместье. Большой, ветхий дом стоял особняком в тихом переулке.
Множество закрытых ставен и жалюзи делали его похожим на монастырь. С шофером такси Даниель расплатился снисходительно. Он только что вышел из парикмахерской. Массаж освежил лицо, кожа стала мягкой и шелковистой. Какое блаженство!
Оказывается, он потолстел - старый пиджак не застегивался на нем. Нейлоновая рубашка, которую он успел купить, давала чудесное ощущение прохлады и комфорта. Он позвонил. Дверь открыла неприветливая особа без возраста, нечто среднее между ханжой и жандармом. Она назвала Даниеля по фамилии и повела за собой. Они вошли в мрачно-торжественную гостиную. Стены были увешаны портретами военных в мундирах прошлого столетия. Было темновато, уныло и неуютно, как на мебельном складе. Пахло мастикой. Через минуту влетела пышная дама с очень белой кожей и очень черными волосами. Ей было около сорока, но признаваться в этом она, видимо, не собиралась.
Звали ее мадам Рувэйр. Она сейчас же поправилась: Мирейль Рувэйр! - и Даниель понял, что это деликатный намек на вдовство.
Видя некоторое замешательство гостя, она охотно уточнила:
- Мой муж скончался пять лет назад. Он был начальником полиции, и в него бросили ручную гранату…
Даниель подумал, не издевается ли она над ним, но она уже рассказывала дальше. Она говорила о дочери, воспитание которой лежит на ней, дочь родилась так рано, она сама еще была девочкой… Ах, сегодня она чуть с ума не сошла от беспокойства: она ожидала мсье Лавердона гораздо раньше… Дама говорила с пафосом и легким провансальским акцентом, растягивая окончания слов. Массивная грудь вздымалась от вздохов. На ней был расшитый блестками черный пеньюар, подчеркивающий молочную белизну крепкой шеи. Даниель слушал ее рассеянно. Он размышлял о том, что по случаю выхода из тюрьмы… Почему-то они оказались совсем рядом. Они почти касались друг друга. Внезапно Даниель посмотрел ей в лицо и обеими руками спустил пеньюар с плеч на полные руки. Он повторил то самое точное и грубое движение, которым скручивал пленников в былые времена.
II
На бешеной скорости, почти под прямым углом, Лиз Рувэйр свернула в переулок, где жила ее мать. С большим трудом она выправила свою "Дину", которую занесло на неровных камнях мостовой. Пришлось резко затормозить, чтобы не задеть подвернувшегося велосипедиста. Решительно не было никакой необходимости ездить с такой скоростью. Она это делала просто так, ради острого ощущения.
Лиз слышала, как бьется сердце, подстегнутое испугом. Она остановила машину у дверей и снова нажала на стартер. Мотор заработал. Она выключила зажигание и взглянула на часы. От самого Парижа скорость была 80. Если бы сейчас навстречу попалась машина… Ну что ж, Лиз была бы теперь в больнице, а то и в морге. Боялась она только одного - оказаться изуродованной. Зато, когда так мчишься, не думаешь о жизни.
Она взяла с заднего сиденья сумочку и позвонила два раза. Как только дверь открылась, она вошла решительной походкой, почти оттолкнув изумленную Мелани.
- Мадемуазель Лиз!
- В чем дело, Мелани? Я не с того света.
- Вы не предупредили…
- Кажется, я приехала к своей матери.
- Побегу ей сказать…
- Не надо, Мелани, я сама.
Лиз поставила ногу на ступеньку, но старуха проворно забежала вперед и загородила дорогу.
- Что с вами, Мелани? Вы сошли с ума?
- Мадам занята. Лучше будет, если мадемуазель подождет мадам здесь, внизу. Конечно, я не могу давать мадемуазель советов…
Мелани говорила поучающим, самоуверенным тоном. Она появилась в семействе Рувэйр очень давно, задолго до рождения Лиз, поэтому ей часто случалось решать, что следует, а чего не следует делать. Обычно Лиз сердилась и прилагала все усилия, чтобы поставить Мелани на свое место. Однако это ровно ничего не меняло. Но сегодня Лиз ограничилась недовольной гримасой. Если приподнять верхнюю губу так, что покажутся зубы, сразу приобретаешь жестокий вид. Быть жестокой - это хорошо. Она тряхнула совсем свеженькой холодной завивкой и поняла, что задуманный эффект сорвался. От этих локонов голова кажется маленькой. Мамаша обязательно сказала бы: "Ах, какая ты сегодня хорошенькая!.." Мелани посмотрела на нее, удивляясь ее молчанию и встревоженная легкостью одержанной победы.
Подумав, Лиз выбрала из своего репертуара проверенную роль Балованного Ребенка. Неплохо также говорят с прислугой героини романов Мориака. Тоном, подчеркивающим расстояние, суховатым и вместе с тем вкрадчивым.
- Мелани, прошу вас немедленно известить матушку о моем приезде. Я пройду прямо к себе.
Блестящий эффект. Мелани издала какой-то сложный вздох - смесь возмущения и бессилия. Не могла же она не пустить Лиз в ее собственную комнату! Мелани медленно повернулась. На ней все то же платье из черно-серого камлота с корсажем из сурового полотна. Платье, наверное, извлечено из сундуков какой-нибудь древней тетки Лиз, завершившей свой земной путь наставницей в монастырской школе Сакре-Кэр. Мелани двигалась, несгибаемо-прямая, чуть презрительная, точно унаследовала вместе с платьем все повадки классной дамы. Идя за ней, Лиз вновь почувствовала себя замуштрованной девчонкой. Не так уж весело, окончив уроки, найти в единственном человеке, который о тебе заботится, все ту же черствую учительницу. По-прежнему лестница имела жалкий вид, точно в дешевом отеле. И этот убийственный ковер гранатового цвета, обтрепавшийся по краям… На площадке Лиз сковала привычная неловкость. Это был родительский этаж, запретное место, сюда можно входить, только когда тебя позовут. Она вспомнила о брюках из черного трикотина, которые были на ней. Очень удобно для машины, но здесь, пожалуй, умнее было бы надеть юбку. Серьезная тактическая ошибка. Мелани это переживет, но с матерью сегодня надо помягче… Не беда, она еще успеет переодеться. Сделала же она эту дурацкую завивку. Сделала специально для того, чтобы избежать мамашиных вздохов: "Ах, Лиз, опять ты, как цыганка…" Надо жертвовать собой до конца. Пусть все будет в порядке или хоть с виду выглядит так. Завивка держится три дня, и достаточно нескольких капель воды, чтобы от нее ничего не осталось.
Она подумала, что это очень здорово - свалиться вот так, как снег на голову. Здорово… Интересно, избавится она когда-нибудь от мальчишеских словечек? Она тут же поправилась: чертовски умно, что она приехала без предупреждения. Мамаша будет податливее. Эта мысль ее обрадовала. Лиз была высокого мнения о своей цинической мудрости. Где это она читала, что ореховый цвет глаз, как, впрочем, и серый, говорит о сильной, покоряющей индивидуальности? Она поднялась на свой этаж и решила, что сегодня будет вести себя бесстыдно. Именно бесстыдно. Слово ей нравилось.
Конечно, со времени ее отъезда здесь ничего не изменилось. Мимоходом она заглянула в комнату для гостей. Ого! Повсюду разбросаны мужские вещи. Так вот оно, объяснение тайны!
Она вошла в свою комнату и осмотрелась. Сейчас комната показалась ей еще хуже, чем она была в воспоминаниях. А ведь всего полгода назад она здесь жила… Лиз поморщилась, увидев все те же идиотские книжки, аккуратно сложенные стопками на белой этажерке, приторно изящной, как "Молитва девы". Краска кое-где облупилась, обнажая темное, источенное червями дерево. На потолке - все тот же архипелаг, образованный проступившей сквозь штукатурку сыростью. Как они изрезаны трещинами, эти бедные острова… Нет, даже фантазии мечтательного подростка не удавалось найти в этом архипелаге счастливый остров Эдем. Острова Южных Морей, какое красивое вранье! Как глупо думать, будто есть еще неоткрытые земли. Совсем недавно в Океании шла война. Батаан, Омоо, Уэйк, Гуам - когда она ходила в школу, этими пряными, волшебными словами пестрели военные сводки. А сейчас этот искусственный рай отравлен затхлым запахом давно не проветривавшейся комнаты. Всегдашняя мамина мания - не открывать окон! Даже во втором этаже, даже если окно выходит во двор… Идиотский страх перед ворами и террористами. Лиз посмотрела сквозь щель ставни: скопление низеньких крыш, больше ничего. Печальный вид. Все так буднично, так заурядно. Горизонтов нет.
Воспоминания нахлынули и поглотили ее. Она увидела себя пугливой девчушкой, мечтающей а ла Гоген. Потом пришли книги Мельвиля, потом - бодлеровский сплин, за ним - сумасшедший ад Артюра Рэмбо… И длинные приступы меланхолии между ними. Мать вздрагивала от каждого шороха, от каждого звука шагов, нарушавшего мертвую тишину провинциальной ночи. Она запиралась каждый вечер на все замки. "Ей было все равно. Унылая грязь зимы, мимолетная дрожь весеннего солнца, влажная жара лета - ей было все равно. Она запиралась…" Примерно так писала Лиз свои сочинения на втором курсе лицея. Писать лучше ей не удавалось. Она вздрогнула, вспомнив, как завоевала себе свободу. Поток воспоминаний окрасился в грязно-серый цвет. Однажды она случайно услышала на черной лестнице звуки поцелуев и осторожные шаги. Какой-то господин уходил от мамаши. Начались ужасные сцены из-за денег. Обе научились делать друг другу больно, находить самые злые, самые ранящие слова. Наконец Лиз добилась того, что ее ознакомили с отцовским завещанием. Она выяснила, что опекуном ее является брат отца, состоятельный тунисский колонист. Дядюшка даже не удосужился приехать на похороны своего брата. Он равнодушно предоставил Лиз пользоваться частью своего дохода.
Все это было так мизерно, что даже не раздражало, это было только скучно. Лиз приезжала в Труа с единственной целью - выпросить, выцарапать у матери прибавку к тому, что ей полагалось.
Внезапно ее охватил испуг. Вдруг она попала в ловушку, вдруг ее заставят жить здесь, в этой клетке? Теперь она жалела, что не позволила Максиму содержать себя. Пожалуй, это было бы честнее. Все равно они спали вместе, а сохранить иллюзию независимости этот дурак помог бы ей куда лучше, чем мамаша… Нет, она приехала сюда и отступать не намерена. Переходя к другому окну, Лиз задержалась у большого зеркала ампир. Конечно, эта дурацкая завивка совсем ей не к лицу. Не идет, это ясно. Она только изломала линию волос, черных и прямых, как на портретах работы Греко. На узком лице мерцали светло-карие глаза, слишком светлые для таких волос. Быть девушкой так же отвратительно, как и девкой. Она сделала несколько кокетливых гримасок. Кудряшки в стиле "хочу понравиться маме" были вполне уместны. Пережевывать отвращение к себе самой стало для нее привычкой. Она часто устраивала такие спектакли, когда они бывали втроем. Максим был партнером, Алекс - публикой. Иногда получалось забавно, но сегодня она и впрямь готова была возненавидеть себя.
Спуститься в гостиную Лиз не решалась. А ведь она дала себе клятву - не уезжать без шестидесяти тысяч. Обстоятельства ей благоприятствовали. В доме что-то неладно, достаточно вспомнить рожу, которую скроила при ее появлении Мелани. Это надо будет использовать. Внезапно она почувствовала, что, по совести говоря, ей вовсе не хочется уезжать с Максимом на пасхальную неделю, ей вообще не хочется ничего делать. И особенно сидеть в этом Париже, где собрались неудачники со всего света. Погода налаживается, а в хорошую погоду это было бы поистине грешно. Мрачные размышления Лиз привели ее к мыслям о матери. Она - случайная мать. Материнство было для нее лишь средством заставить отца жениться на себе. Хоть бы она не пряталась, не лицемерила. Пусть берет любовников открыто, к чему эти комедии… Впрочем, нет, это тоже было бы не слишком весело. Стоя перед зеркалом, Лиз сделала трагическое лицо. Оно ей понравилось. Затем она обратила свой гнев на окно, которое не желало открываться. Еще бы! В этом доме открывающееся окно показалось бы чудом. С большой тщательностью Лиз занялась своим туалетом. Одевшись, она искусно подкрасилась. Сегодня она даст ей урок, этой мадам Рувэйр, своей мамаше. Выражение ярости мелькнуло на ее лице. В зеркале ей показалось, что тяжелые черты мадам Рувэйр на мгновение проступили в ее чертах. Это сходство заставило ее вздрогнуть. Кто знает, что еще она унаследовала от нее?.. А от отца? Не надо было думать об этом. Шутка становилась опасной.