* * *
Когда Лиз спустилась в гостиную, оказалось, что мать ее опередила. Мадам Рувэйр была не одна, с ней сидел какой-то нелепо одетый верзила. Верзила забился в угол, точно профессиональный регбист, которого заставили играть в шахматном турнире. Лиз решила игнорировать его. Регби и футбол она одинаково презирала, а играть в шахматы не умела. Она ловко приласкалась к матери, и ее представили верзиле. Тот, помимо всего прочего, именовался Лавердоном. Лиз сразу вспомнила романы Жоржа Куртелина. Что-то старомодное, допотопное… Тем не менее она слегка присела, сделав подобие реверанса. Она знала, что это движение подчеркивает красоту ее нового платья, перекупленного у манекенши от Диора. Платье было очень широкое, того светящегося, бледно-зеленого оттенка, который той весной стал модным для кузовов машин. В полутемной гостиной оно, наверное, выглядело прелестно. Лиз осталась довольна произведенным эффектом.
Она почтительно выслушала все, что рассказала ей мать о мсье Лавердоне. Мадам Рувэйр рассказывала со вкусом, употребляя вздохи вместо знаков препинания. Она говорила о непереносимых страданиях, не забывая, однако, уголком глаза посмотреть, нравится ли ее рассказ самому страдальцу.
Что бы Лиз Рувэйр о себе ни думала, она была еще в том возрасте, когда нельзя знать, какой тебя видят окружающие. Мать говорила с ней, как со школьницей. Разочарованная женщина в Лиз рассудила, что мсье Лавердону вряд ли будет интересна воспитанная девчурка, благоговейно выслушивающая мамашины рацеи. Она решила выступить в роли видавшей виды девицы и обрадовалась своему решению.
- Ты понимаешь, Лиз, - продолжала мадам Рувэйр, - все эти ужасы тюрьмы…
- А много у вас там было педиков? - спросила Лиз с потрясающей простотой.
- Кого? - холодно бросила мадам Рувэйр.
- Педерастов, мамочка, - соболезнующе пояснила Лиз.
Верзила улыбнулся и взглянул на нее совсем по-другому. Всю эту классику Лиз знала назубок. Сен-Жене - Комедиант и Мученик, третий пол и прочее. Она читала даже отчеты Кинсея. Ни мать, ни гость не годились ей в подметки. Мать просто ничего не поняла, а у гостя, видимо, нехватало теоретической подготовки. Имя Жана Женэ было для них пустым звуком. Сообразив это, Лиз решила переменить пластинку. Наивным голосом подростка она спросила:
- Вы верите в фатум, мсье Лавердон?
Никакого впечатления. Мадам Рувэйр перебила ее весьма сухо:
- Твой отец погиб не от фатума.
Лиз подняла глаза к потолку. Сейчас последует очередной куплет о террористах, оплачиваемых Москвой. Неожиданно гость пришел ей на помощь:
- Мне кажется, я понимаю вас, мадемуазель. Я верю в Судьбу, верю в свое призвание. Я верю также, что имею право на многих людей.
- Вы столько страдали, Даниель! - Мадам Рувэйр была в экстазе.
Страдал? Это не бросалось в глаза. Пожалуй, заметны были лишь легкая одутловатость лица да глуповатый вид, который придавал ему слишком короткий бобрик…
- Восемь лет? - спросила Лиз тоном знатока.
- Это сущие пустяки. Пикник, не так ли? - едко сказал Лавердон.
- А у вас с комплексом клаустрофобии благополучно? - с чуть преувеличенной развязностью Лиз продолжала свой допрос. - Ну, знаете, чувство страха и удушья в запертой комнате и прочее… Вам следовало бы подвергнуться психоанализу…
Это прозвучало, как добрый совет (мол, поступайте, как хотите, если вы такой умник), и Лавердон проглотил приманку. Эта маленькая кривляка принимает его за сумасшедшего.
- Полагаю, мадемуазель, мне удалось сохранить ясность рассудка.
Мадам Рувэйр начинала сердиться. Это можно было угадать по тому, как вздрагивали ее крупные белые ноздри. Лиз скрестила ноги, потянулась, словно кошка, всем телом и спросила с очаровательной улыбкой, нет ли в доме сигарет "Голуаз"… Марки "Голубой диск", разумеется… Расчет был точен. Никогда мадам Рувэйр не пошлет за сигаретами Мелани и никогда не разрешит дочери войти в табачную лавочку. Операция удалась. Верзила отправился за сигаретами с видом побежденного на олимпийских играх. Черт возьми, сравнение неплохое! В бурном порыве дочерней нежности Лиз бросилась матери на шею. Мадам Рувэйр сначала сопротивлялась, но Лиз прочла полный панегирик очаровательному мсье Лавердону. Как только мамаша смягчилась, Лиз увлекла ее в смежный кабинет, где находился несгораемый шкаф. Ей надо было получить свои шестьдесят тысяч до возвращения Лавердона.
* * *
Обед длился бесконечно, как это часто бывает в провинции, когда продолжительность обеда превышает разговорные возможности сотрапезников и приходится много есть. Лиз сияла, она получила от матери даже больше, чем предполагала. Теперь она кокетничала с Лавердоном просто так, чтобы позлить мамашу.
- Лизетт, доешь все, что у тебя на тарелке! - сказала мадам Рувэйр.
- Ну, конечно, мамочка!
Лиз обменялась с Лавердоном понимающим взглядом, который не остался незамеченным. Молчание сгущалось. Они еще не добрались до сыра. Лавердон ел торопливо, набивая рот большими кусками. Что это, дурные манеры или жадность человека, давно не пробовавшего ничего вкусного? Лиз только собиралась задать этот невинный вопрос, как вдруг Лавердон громко расхохотался.
- Лизетт, я думаю об утреннем разговоре… Ну, насчет фатума… По-моему, всем вам, женщинам, недостает военного опыта.
Лиз так взбесилась, что решила не отвечать на подобную глупость. Какое право имеет этот тип называть ее Лизетт? Она уткнулась носом в тарелку, точно надувшийся ребенок.
- Не понимаю, что вы хотите сказать? - проворчала мадам Рувэйр.
- Только то, что на войне становишься мужчиной, - начал было задетый Даниель. Лиз выпрямилась, точно ужаленная. Губы ее судорожно искривились от злости.
- Подразумевается, что женщиной становятся в постели?
- Ах, Лиз! Как ты можешь говорить такие вещи!
- Не глупи, мама. Пусть на траве. Я-то понимаю, что имел в виду этот господин…
Лавердон грубо расхохотался.
- Ведь именно это вы подразумевали?
- Вовсе нет. Я об этом и не думал.
- Во всяком случае, ваша точка зрения абсурдна. Она нелепа. Да и вообще, что вы можете знать о войне?
- Лизетт, ты переходишь границы! Дорогой друг, извините ее, не сердитесь…
Но Лавердон не сердился. Наоборот, ему очень интересно было бы узнать… Лиз продолжала, торжествуя:
- Во время бегства мне было шесть лет. Помнишь, мама, как нас бомбили в Жиене? Одной старухе оторвало голову, а тебя мы никак не могли найти. Ты спряталась под телегой. Мне было столько же, когда отца принесли на носилках, а наш дом до сих пор забаррикадирован. Мне было одиннадцать лет, когда атомная бомба упала на Хиросиму. Водородная взорвется, вероятно, к моему двадцатилетию. Не знаю, поймете ли вы меня, но я привыкла к войне. Войной меня не удивишь, придумайте что-нибудь другое.
- Конечно, Лизетт, - свысока начал Лавердон. - Конечно, вы познали страхи войны, познали ее ужасы. Но вам не приходилось бывать в бою. Именно там становишься мужчиной.
- Вы отстаете ровно на одну войну, мой бедненький Лавердон. Вы все еще воображаете, что бои ведутся на фронте. Когда брали Берлин, мама устроила иллюминацию. Она решила, что это начало войны с русскими. Когда Трумэн послал американские войска в Корею, мама быстренько продала один из домов и купила золото. Война!.. С тех пор как я стала обедать вместе со взрослыми, за столом не говорят ни о чем другом. Значит, нечего мне рассказывать сказки. Рукопашные схватки хороши для военных сводок. Возможно, что вас они кое-чему научили. Но котировка курсов на Бирже чуточку поважнее, не так ли? И не тебе, мамочка, спорить со мной… Когда мсье Ревельон появился у нас в доме…
Услышав это имя, Лавердон дернулся и выпалил:
- К счастью, Лиз, есть еще люди, готовые сражаться с врагом. Если бы все думали, как вы, некому было бы лупить вьетов.
- А позвольте вас спросить, - упрямо продолжала Лиз - кто будет лупить врага, когда начнут падать атомные бомбы? Вы?… Вас тогда будут показывать на ярмарках среди развалин. "Спешите видеть! Спешите видеть! Даниель Лавердон, человек, спящий в обнимку с водородной бомбой!" Вы просто бредите. Тень на камне - вот что мы такое. Вы, и я, и все остальные. Мы исчезнем бесследно, никто даже не поймет, как это случилось… Если, конечно, на земле еще останутся люди, способные интересоваться прошлым…
- Но это же пропаганда! - закричала мадам Рувэйр.
Лиз не ответила. К чему? Мать не читала ничего, кроме "Фигаро", Лиз успела забыть, к чему она завела этот разговор. Ей хотелось сбить спесь с этого вояки, уколоть, сделать ему больно. Она возненавидела его. Он ей напомнил отца, которого она тоже не любила, сама не зная почему. По его вине она росла одинокой, запуганной девчонкой. А теперь этот мамашин альфонс смеет ее поучать… Оба они твердят свои примитивные истины. Как это говорит Максим: "Я не удовлетворен, значит, я есмь…" Нет, не так. "Я не удовлетворен, следовательно, существую…" Забыла. Да и все равно, им этого не понять, не стоит и трудиться. Впрочем, усталость и отвращение к себе - это колорит эпохи. Как-то, после очередного длинного разговора, Максим сел писать эссе. Вступления и заглавия Максиму удаются. Он готов рассказывать о них первому встречному. Затем заносит их печатными буквами в записную книжку. На этом обычно его работа кончается. Как это у него? Ах, да: "Мы, поколение атомной пустыни, имеем право совершать то, на что не отваживались наши предшественники. Ни божеских, ни человеческих законов для нас не существует… Это называется правом на жизнь…" Там было гораздо длиннее, но все равно, этого им не понять. Максим говорил, что этот трюк оправдывает все, педерастию и грабеж, убийство и кровосмешение. Тогда ей эта теория показалась забавной. "Право на жизнь" - это были ее слова. Но сегодня они не звучали. А тут еще мать жужжала над ухом: американцы то, американцы это…
- Я читаю газеты, мама.
- Но Даниель не мог их читать!..
Лиз приняла свой обычный пресыщенный вид. Придется дать мсье Лавердону некоторые элементарные разъяснения, как иностранцу, только что сошедшему с корабля.
- Газеты, мсье Лавердон? В них всегда одни и те же шарлатанские обещания, которым никто не верит. Мне на них наплевать, я хочу успеть пожить, пока нет войны. Жить или хоть пользоваться той жизнью, которую вы для нас создали…
Мадам Рувэйр залилась румянцем. Это ей очень шло. Лиз помолчала.
- В конце концов мсье Лавердон знал, что делал во время той войны. Он томился в тюрьме, а я томилась на свободе, это еще хуже.
Взрыва не последовало. Вошла Мелани, неся поднос с сырами. Лиз с интересом наблюдала, как в пять секунд мамаша успела превратиться в гостеприимную хозяйку, непринужденную и любезную. Пользуясь минутной передышкой, Лиз возобновила атаку:
- Не знаю, почему бы вам меня не послушать. Получилось так, что нам приходится оплачивать разбитые вами горшки. Мсье Лавердон был на свободе, когда мой отец…
Сильный стук прервал ее. Выходя, Мелани в знак неодобрения бесцеремонно хлопнула дверью.
- …мой отец уже дрожал за свою жизнь, - продолжала Лиз. - С тех пор как я себя помню, я вижу только запуганных людей.
- Это потому, что мы проиграли войну.
- Бросьте, Лавердон. Мой отец был убит, когда все вы ходили победителями и были у власти. А мама баррикадировала дом. Она перестала бояться только тогда, когда ей померещилась новая война.
- Если бы мы выиграли войну…
- А разве те, кого вы сажали в тюрьму, шли туда добровольно? Нет, они боялись вас. Вы - это страх. Я ничего не боялась раньше. Но, когда мама стала ждать войны, я испугалась…
- Ты просто позируешь, Лиз.
- А ты ровно ничего не понимаешь, мамочка. Когда писали о бомбардировке корейского храма, об атомной бомбе, о третьей мировой войне, я не могла читать газет. Я не могла думать ни о чем другом. И пошла к мужчине, чтобы не умереть девственной дурой…
Мадам Рувэйр ударила по столу пухлой рукой.
- Как ты смеешь говорить такие вещи!
- Я же их делала, мамочка, и вовсе не для того, чтобы позировать. Я считала годы наоборот. Я решила стать женщиной в шестнадцать лет. Я выросла рядом со смертью. Надо было успеть взять хоть что-то. Я твердо решила никогда и ни в чем себе не отказывать. Я не виновата, что мир таков.
Опять Лиз потеряла нить. Она была довольна, что смогла высказать все это. Мадам Рувэйр сделала вид, что ничему не верит, и начала громовую проповедь против фильмов, развращающих молодежь. Есть один, особенно отвратительный. Он доказывает, что всегда и во всем виноваты родители. Кюре с амвона потребовал его запрещения, но фильм продолжали показывать всюду. Нет, она не помнила названия. Что-то из библии. Это уж верх цинизма. Теперь можно безнаказанно издеваться над самым дорогим, самым святым… Лавердон равнодушно поддакивал, украдкой поглядывая на Лиз. Та решила нанести еще удар.
- Надеюсь, мамочка, я не первая женщина, которая спала с мужчиной?
Мадам Рувэйр закусила губу. Она посмотрела на Даниеля, надеясь найти у него поддержку, но встретила лишь его любопытный взгляд.
- Я не хочу быть неудачницей, не хочу быть такой, как вы оба. Не все ли равно, сидеть в тюрьме или запереться в собственном доме, как в тюрьме? Вы сидите и скулите, что не виноваты. А кто же виноват? Кто, объясните мне? Вы, мсье Лавердон, вы типичный неудачник! Вы дали себя победить и засадить в тюрьму. Вы недавно вышли и еще не успели соскучиться. Но не беспокойтесь, это придет. Я уже вижу, как вы укладываете чемоданы и уезжаете в Индокитай. У войны есть положительная сторона, там ни о чем не надо думать. А я не хочу подыхать без капельки счастья!.. Но в прелестном обществе, которое вы для нас создали, получить эту капельку не так-то просто!..
Лиз отлично знала, что Лавердон с наслаждением треснул бы ее по черепу. Губы его дернулись и сжались в узкий, красный шрам, который на массивной нижней части лица выглядел уродливо.
- Так-то ты меня благодаришь, - сказала наконец мадам Рувэйр жалобным тоном.
- За что? За то, что ты родила меня?
Вошла Мелани с корзиной фруктов, и Лиз сама испугалась своей резкости. В конце концов чем провинилась мать?
Хотела заставить отца жениться на себе? Это - ее дело, и нечего читать ей мораль…
- Я вижу, стиляг сейчас не меньше, чем в мое время, - сказал Лавердон, пытаясь быть насмешливым.
На эту тему у мадам Рувэйр имелся запасной куплет. Даниель чувствовал себя побежденным. Эта маленькая стерва сумела попасть ему в самое больное место. Если бы Бебе ответил на его телеграмму, пришлось бы ехать в Париж на машине Лиз. Тогда все было бы совсем по-другому, тогда мы еще посмотрели бы… Но телеграммы нет. Что у нее за противная манера связывать его с Мирейль, говорить о них, как о чем-то едином… Не беда, все это мы переменим. Дайте только повидаться с приятелями. Мадам Рувэйр успела добраться до коммунистов, которые, по ее мнению, осквернили все. Лиз поднялась и взглянула на часы.
- Я думаю, вы договоритесь, а меня это утомляет. Продолжайте, прошу вас, надо же как-то убивать время, особенно вам, тем, кто провоевал всю войну. Я вас покину. - Она сильно нажала на "вам".
- Будем пить кофе в будуаре, Даниель, - сказала мадам Рувэйр. - Я покажу вам свой аквариум. У меня есть дивные золотые рыбки, Даниель, очень редкие рыбки.
Внезапно Лиз стало стыдно. Мать перестала казаться ей смешной. На Лавердона она не посмела взглянуть и тихо вышла. Ей было очень грустно. К счастью, скоро ехать. Когда ведешь машину, думать не приходится, совсем как на войне. По совести говоря, чем она лучше этих двух обломков, оставшихся в столовой? Так что не стоило ей задираться…
Лиз бегом спустилась с лестницы, а повеселевшая мадам Рувэйр объясняла:
- Понимаешь, мой дорогой, отец прощал ей все, решительно все… И только в память о нем…
Оглушительный стук прервал ее. Мелани всегда говорила, что Лиз не умеет по-человечески закрыть дверь.
III
Телеграмма от Бебе пришла на четвертый день, К этому времени термометр морального состояния Даниеля успел упасть до нуля. Даниель злился. Зачем Бебе направил его сюда, к этой немыслимой дуре? Еще сегодня утром она вполне серьезно предложила Даниелю жениться на ней. Она размечталась о ребенке, которого собиралась ему родить. В ее-то годы! Она рассказывала разные ужасы о своем первом муже и уверяла, что он был старик, совсем старик, в объятия которого ее толкнули родители… Это тоже бесило Даниеля. Во всяком случае, у этого человека хватило мужества на то, чтобы быть начальником полиции. Он погиб на посту, и его память следовало бы уважать. Даниель задыхался от немой ярости. Как мог Бебе довериться такой индюшке? Или он просто налаживал добрые отношения с правительством? Да нет, наплевать ему на Четвертую Республику. Хотя, по словам Мирейль, покойный мсье Рувэйр не раз оказывал Бебе серьезные услуги.
После завтрака в обществе Лиз в Даниеле все вызывало отвращение. Мирейль опротивела ему. Перезрелая тетушка, расплывшаяся, точно корова. В самый раз для неудачника. Он повторял "для неудачника" и не мог освободиться от гнетущей силы этого слова. Когда он вышел из тюрьмы, он казался себе сильной личностью, победителем. В глубине души он твердо верил, что пережитые им мерзости дают ему право на вознаграждение. Не надо ничего требовать. Не надо ничего говорить. Все придет само в свое время. Раз он на свободе, значит, обстановка изменилась. Так казалось ему вначале.
Сегодня, на четвертый день после освобождения, многое выглядело иначе. Только сумасшедший мог надеяться на справедливость, на воздаяние по заслугам. Уже в первое утро, после разговора с кюре, он понял, что не все пойдет гладко. Тогда он еще не успел осмотреться, составить себе мнение. А здесь эта девчонка… Как откровенно она его презирает!