Джек Данлэп, муж Одри, был одним из тех финансовых гениев, которые иногда рождаются в Техасе. К тридцати годам он стал миллионером. К тридцати пяти, когда он женился на Одри, число принадлежащих ему миллионов значительно возросло, он был владельцем профессиональной футбольной команды, имел значительное влияние в демократической партии, состоял в совете директоров дюжины крупнейших корпораций и души не чаял в спорте и охоте. В 1972 году, охотясь на куропаток в Северной Дакоте, он перелезал через изгородь из колючей проволоки, его дробовик выстрелил, и Джека Данлэпа не стало. Мне кажется, что мой племянник очень похож на него. А моя племянница - вылитая мать, и в этом ей повезло, потому что внешне Джек был, мягко говоря, некрасив.
- Сколько она живет у тебя?
- Шесть лет, с рождения Нельсона. Я наняла ее как личного секретаря, потому что Джек настаивал, что без него мне не обойтись. Когда я спросила, что должен делать личный секретарь, он сказал, что не знает, но читал про них в книгах. И я наняла Салли, она только что закончила с отличием университет. Для девочки, родившейся в этом городе между Девятой улицей и У-стрит, это считалось большим успехом.
- Это точно, - согласился я.
Одри помолчала, о чем-то задумавшись.
- Четыре недели назад, - наконец сказала она. - Это началось четыре недели назад.
- Между Салли и Квейном?
Одри кивнула.
- Да, через пару недель после того, как я порвала с Арчем, вернее, он порвал со мной. Я места себе не находила, и Салли вновь пришла на помощь. Она убедила меня, что надо побольше говорить о нем. Что я и делала.
- Как ты узнала о ней и Квейне?
- Я не знала, что это Квейн. Но поняла, что у нее появился мужчина. Она уходила в разное время, обычно днем. Раз или два я спросила о нем, Салли сказала, что он белый и женат и она знает, что ведет себя как дура, но предпочла бы говорить о моих глупостях, а не о своих. Поэтому мы говорили об Арче Миксе и обо мне.
Я встал в шесть, позавтракал в половине седьмого и уже успел проголодаться.
- Где хлеб? - спросил я.
- В хлебнице.
Найдя хлебницу, я кинул два ломтика в тостер.
- Ты будешь есть? - спросил я Одри.
- Нет.
Я вытащил из холодильника масло и клубничный джем, намазал то и другое на подрумянившиеся ломтики и вновь сел за стол.
- Вы с Арчем говорили о профсоюзе? - спросил я, принявшись за еду.
- Конечно. Мы говорили обо всем. Я же рассказывала тебе.
- Перед тем как вы расстались, не возникло ли в профсоюзе каких-нибудь проблем? Я имею в виду что-то необычное?
Одри как-то странно посмотрела на меня.
- Он много говорил о тебе. Не просто о тебе, о твоем участии в кампании по выборам президента профсоюза в шестьдесят четвертом году.
- И что он сказал?
- Я слушала, Харви, но ничего не записывала. Наверное, напрасно, потому что недавно Салли спрашивала меня о том же.
- Когда именно?
Она задумалась.
- Не больше месяца назад. После исчезновения Арча.
- Что же ее интересовало?
- Видишь ли, мне хотелось говорить о том, какой он отвратительный, мерзкий сукин сын, но Салли искусно меняла тему, и оказывалось, что я пересказываю ей наши с Арчем разговоры. Салли далеко не дура, и я думала, что этим она хочет мне помочь, - Одри посмотрела, на меня и печально улыбнулась. - Она выкачивала из меня информацию для этого Квейна, так?
Я кивнул.
- Я не виню ее. Квейн умел манипулировать людьми. Это его профессия. Одна из нескольких.
Одри взглянула в окно на играющих в саду детей.
- Интересно, сказала ли я ей то, что хотел знать твой приятель Квейн?
- Я думаю, ты сказала ему именно то, что он хотел знать.
- С чего ты так решил?
- Макс позвонил мне вчера. Он, как ты говоришь, нервничал, что совсем не похоже на Макса Квейна. Он сказал, что должен встретиться со мной. Я спросил зачем, и он ответил. Повод оказался серьезным. Он узнал, что случилось с Арчем Миксом.
Одри встала, подошла к буфету, достала жестяную банку с надписью "Перец", вынула из нее сигарету. По кухне поплыл сладковатый запах марихуаны.
- Черт. То есть Квейна убили из-за того, что я сказала Салли?
- Квейн сам виноват в своей смерти. Если он действительно узнал, что случилось с Миксом, то попытался поживиться на этом и связался не с тем, с кем следовало.
- Что же я ей сказала?
- Может, Салли чем-то интересовалась с особой настойчивостью?
Одри еще раз затянулась, пододвинула ко мне банку с сигаретами, в которых не было табака. Я покачал головой.
- Салли очень умна. Она не стала бы спрашивать в лоб.
- Но что-то ее интересовало.
Одри задумалась.
- Постель.
- Ее интересовало, что вы делали в постели?
- Не совсем. Но однажды я сказала, что после… ну, ты понимаешь, он любил лежать и рассуждать вслух. Он расслаблялся и чувствовал себя так уверенно, что мог говорить о чем вздумается.
- И о чем он говорил?
- Об этом и спрашивала Салли, и продолжала спрашивать, хотя тогда я не обращала на это внимания.
- Но она хотела узнать что-то определенное.
- Да, теперь я понимаю. Особенно ее волновало, о чем говорил Арч перед тем, как мы расстались. Она возвращалась к этому снова и снова, как бы в поисках истинного мотива нашего разрыва. Поэтому я сказала все, что смогла вспомнить.
- А затем ей потребовалось что-то совсем конкретное.
- Откуда ты знаешь?
- На месте Квейна я поступил бы точно так же.
- Какое ты дерьмо.
- Перестань, Одри. Так что ты ей сказала?
- Она постоянно переводила разговор на две последние ночи, когда Арч говорил о тебе и профсоюзе. Он не ругал тебя. Просто он узнал что-то, побудившее его вспомнить о тебе и твоей роли в предвыборной кампании шестьдесят четвертого года.
- Что же он узнал?
- Я сказала тебе, что не вела записей. И потом, я уже засыпала.
- Повтори мне то, что ты сказала Салли.
- Я сказала ей, что Арч сказал мне, что они собираются использовать профсоюз точно так же, как использовали его в шестьдесят четвертом году, но теперь, слава богу, есть он и он этого не позволит. Или что-то в этом роде.
Я наклонился вперед.
- Когда ты сказала ей об этом?
- Несколько дней назад. Может, неделю, как бы между прочим. В обычном разговоре. Так мне тогда казалось. В этом есть какой-нибудь смысл?
- Будь уверена, для Макса Квейна эти сведения означали очень многое.
- А для тебя?
Я подумал о Максе, лежащем на зеленом ковре с перерезанным горлом.
- Надеюсь, что нет.
Глава 9
Я воспользовался телефоном Одри и позвонил сенатору Вильяму Корсингу. Сенатор был на совещании, но просил передать, что хотел бы встретиться со мной в десять утра, если мне это удобно. Если нет, он готов увидеть меня в одиннадцать.
Голос молодой женщины, с которой я говорил, обволакивал, как мягкая ириска, а когда я сказал, что приеду в десять, ее благодарность не знала границ, и я положил трубку в полной уверенности, что теперь с моей помощью республика все-таки будет спасена.
Потом я позвонил Мурфину, и вместо приветствия он сказал:
- Макс не оставил страховки.
- Жаль, - ответил я.
Мурфин вздохнул.
- Я и Марджери провели с ней почти всю ночь. Она все время повторяла, что покончит жизнь самоубийством. Ты же знаешь Дороти.
Я действительно знал Дороти. Двенадцать лет назад мы с Дороти встречались короткое, исключительно печальное время, за давностью сжавшееся до одного долгого дождливого воскресенья. Потом я познакомил ее с Максом Квейном, и тот увел от меня Дороти. За что я очень благодарен Максу. Макс никогда не говорил, рад ли он тому, что я познакомил его с Дороти, а мне как-то не пришлось спросить его об этом.
- Так чем я могу помочь?
- Ты бы мог нести гроб, - ответил Мурфин. - Я никого не могу найти. Человеку тридцать семь лет, и я не могу найти шестерых мужчин, которые понесут его гроб.
- Я не хожу на похороны.
- Ты не ходишь на похороны, - эхом отозвался Мурфин таким тоном, будто я сказал, что не ложусь по ночам в постель, а сплю, повиснув на стропилах.
- Я не хожу на похороны, поминки, свадьбы, крестины, церковные базары, политические митинги и рождественские вечеринки в учреждениях. Я сожалею о том, что Макс умер, потому что он мне нравился. Я даже готов заехать к Дороти и предложить ей и детям пожить немного на ферме. Но гроб я не понесу.
- Вчера вечером, - вздохнул Мурфин, - они сообщили о Максе в шестичасовом выпуске новостей. Мы с Марджери приехали к ней в половине седьмого, возможно, в семь, а она уже билась в истерике. Ну, ты понимаешь, мы решили остаться на пару часов, максимум на три-четыре, а потом, думали мы, придут соседи и возьмут все на себя. Не пришел никто.
- Никто?
- Кроме полицейских. Не было даже телефонных звонков, если не считать газетчиков. Такое трудно представить, не правда ли?
- Действительно, трудно, - тут же согласился я. - У Макса было много знакомых.
- Знаешь, что я тебе скажу? - продолжал Мурфин. - Я думаю, кроме меня у Макса не было друзей. Возможно, и кроме тебя, но в этом я не уверен, так как ты не хочешь нести гроб.
Я повторил, что заеду к Дороти, и спросил:
- А что сказал Валло?
- Ну, он, похоже, решил, что Макс специально устроил так, чтобы его убили. Он сказал, что сожалеет и все такое, но как бы походя. В основном его интересовало, кем мы заменим Макса. Я обещал подумать над этим, и он попросил связаться с тобой и узнать, нет ли у тебя каких-нибудь предложений.
- Нет, - ответил я.
- Ты сам и скажи ему об этом. Он хочет встретиться с тобой сегодня.
- Когда?
- После двенадцати.
- В какое время?
- Половина третьего тебя устроит?
Я на мгновение задумался.
- Я приеду в два, и мы подумаем, как помочь Дороти.
- Да, возможно, ты придумаешь, как объяснить Дороти, откуда у Макса взялась эта подруга.
- Кто?
- Согласно данным полиции, очень милая негритянка.
- Они сказали Дороти?
- Пока еще нет.
- Полиции известно, кто она?
- Она снимала квартиру на имя Мэри Джонсон, но в полиции полагают, что имя не настоящее. Платила сто тридцать долларов в месяц, включая коммунальные услуги. - Мурфин, как всегда, не мог обойтись без подробностей.
- И что думают в полиции?
- Они думают, что у нее был поклонник, а возможно, и муж, который выследил ее и Макса и набросился на него с ножом. Перерезал ему горло. Ты представляешь, что это такое?
- К сожалению, - ответил я.
- Я ездил в морг и опознал его, потому что Дороти к тому времени уже тринадцать или четырнадцать раз сказала, что наложит на себя руки. Знаешь, что я тебе скажу?
- Что?
- Макс выглядел совсем неплохо. Для человека, которому перерезали горло.
Я сказал Мурфину, что приеду к нему в два часа, набрал номер Ловкача и пригласил его на ленч. Когда я объяснил, где и когда я намерен перекусить, у него вырвалось:
- Ты, конечно, шутишь?
- Теперь это семейное дело, дядя, - возразил я, - и мне не хотелось бы говорить там, где нас могут услышать.
- Ну, тогда мы сможем выпить немного вина.
- Если ты привезешь его с собой, - ответил я и положил трубку.
После Ловкача я позвонил адвокату. Его звали Эрл Инч, я знал его много лет. Он брал приличные деньги, но честно отрабатывал каждый цент, а я чувствовал, что мне необходим хороший адвокат. Когда я сказал, что у меня неприятности, он ответил: "Отлично", - и мы договорились встретиться в половине четвертого. Денек выдался почище вчерашнего.
- И какие у тебя неприятности? - спросила Одри, когда я положил трубку.
- Достаточно серьезные, чтобы прибегнуть к услугам адвоката. И Ловкача. Он может замолвить за меня словечко там, где это нужно.
- Тебе нужны деньги?
- Нет, но все равно спасибо.
- Салли, - сказала она. - Тебе придется сообщить полиции о Салли, не так ли?
- Да.
- Ей это чем-нибудь грозит?
- По-моему, нет.
- Скорее бы она пришла домой.
- Она придет, как только оправится от этого потрясения.
- Харви.
- Да?
- Если я могу чем-то помочь… ты только скажи.
- От тебя требуется только одно.
- Что?
- Приехать в субботу на ферму.
Канцелярия сенатора Вильяма Корсинга находилась в Дирксен Сенат Офис Билдинг. Как и другие служебные помещения Конгресса, канцелярия сенатора, казалось, страдала от тесноты. Столы сотрудников теснили друг друга, погребенные под кипами документов, коробками с конвертами, фирменными бланками и невообразимым количеством старых выпусков "Конгрешенл Рекорд".
Но сотрудники показались мне веселыми, деловитыми, уверенными в важности выполняемой ими работы. Возможно, так оно и было. Мне пришлось подождать несколько минут, прежде чем молодая женщина провела меня в кабинет сенатора. Я почему-то думал, что это будет взбалмошная блондинка, но она оказалась высокой стройной брюнеткой лет тридцати, с умными, даже мудрыми глазами и сухой улыбкой, дающей понять, что она знает, как звучит ее голос, но ничего не может с этим поделать, и к тому же, чего уж притворяться, голос этот иногда оказывается очень полезен.
В отличие от своих сотрудников сенатор не мог пожаловаться на тесноту. Государство предоставило ему просторный, залитый светом кабинет с кожаными креслами и широким письменным столом. На стенах висели фотографии сенатора в компании с людьми, знакомством с которыми он мог гордиться. Большинство из них были богаты, знамениты, облечены властью. Решительный вид остальных указывал на то, что они преисполнены желания подравняться с теми, кто вырвался вперед.
На других фотографиях я увидел берега Миссисипи, обувную фабрику, сельские просторы, знаменитый мост через великую реку в Сент-Луисе. В дополнение к фотографиям кабинет украшал большой, написанный маслом портрет сенатора. Серьезное выражение лица придавало ему озабоченный вид, подобающий государственному деятелю.
Тридцатилетний Вильям Корсинг был одним из самых молодых мэров Сент-Луиса, когда я впервые встретился с ним в 1966 году. Он очень хотел стать самым молодым сенатором от штата Миссури, но никто не принимал его всерьез. Практически никто, если сказать точнее. Поэтому он и обратился ко мне. Окончательные подсчеты показали, что он победил с преимуществом в 126 голосов. В 1972 году его соперника поддерживал сам Никсон, но Корсинг набрал на пятьдесят тысяч голосов больше. В сорок два года он все еще считался молодым сенатором, но его уже не принимали за мальчика.
Он располнел, но не настолько, чтобы не вскочить из-за стола при моем появлении. Волосы все так же падали ему на лоб, и он по-прежнему отбрасывал их резким движением руки. Из темно-русых они стали седыми, но улыбка не потеряла своего очарования, хотя, возможно, появлялась на лице уже машинально.
Я увидел новые морщины, естественное следствие прошедших лет. Широко посаженные серые глаза все так же светились умом, и я почувствовал, как они прошлись по мне с головы до ног, чтобы понять, как отразились на моей внешности эти годы. Я с достоинством разгладил усы.
- Мне они нравятся, - сказал сенатор. - С ними ты похож на Дэвида Найвена, разумеется, молодого.
- Рут они тоже нравятся.
- Как она?
- Все такая же.
- Такая очаровательная, да?
- Совершенно верно.
- Тебе повезло.
- Я знаю.
- Садись, Харви, садись, - улыбнулся сенатор, - где тебе удобнее, а я попрошу Дженни принести нам кофе.
Я сел в одно из кожаных кресел, а он, вместо того чтобы обойти стол и сесть на свое место, опустился в соседнее. Подобная любезность била без промаха, и он прекрасно знал об этом, а я не возражал.
Дженни, та самая высокая брюнетка с мудрыми глазами, судя по всему, общалась с сенатором телепатически, потому что не успели мы сесть, как она внесла поднос с двумя чашечками кофе.
- Вам одну ложечку сахара, не так ли, мистер Лонгмайр? - спросила она, одарив меня сухой улыбкой.
Я взглянул на Корсинга.
- Ты сам учил меня этому, - ухмыльнулся тот. - Всегда помни, что они пьют и чем сдабривают кофе.
- Как я понимаю, вы были с сенатором во время первой предвыборной кампании, - сказала Дженни, подавая мне кофе.
- Да.
- Представляю, какой она была захватывающей.
- И столь же сладостной оказалась победа, - улыбнулся я в ответ.
- А в этом году вы ведете чью-нибудь предвыборную кампанию?
- Нет, - ответил я. - Больше я этим не занимаюсь.
- Как жаль, - она вновь улыбнулась и вышла из кабинета.
Я посмотрел на Корсинга, тот кивнул, вздохнул без особой печали и сказал:
- Это она. Уже четыре года. Умна, как черт.
- Я это заметил.
- Ты говорил с ней по телефону?
- Да.
- Каково впечатление?
- Думаю, я выполнил бы любое ее желание.
Мы помолчали.
- Аннетт ничуть не лучше, - прервал молчание Корсинг. - Даже наоборот, врачи считают, что ее состояние несколько ухудшилось.
- Это печально.
Аннетт, жене сенатора, выставили диагноз паранойяльная шизофрения, но без особой уверенности, так как за последние пять или шесть лет она не произнесла ни слова. Аннетт спокойно сидела в отдельном номере в частном санатории неподалеку от Джоплина. Возможно, ей предстояло просидеть там до конца своих дней.
- Я не могу развестись, - добавил Корсинг.
- Я понимаю.
- Моя сумасшедшая жена в сумасшедшем доме, и никого это не беспокоит. Даже приносит пару дюжин голосов. Но я не имею права развестись и вести нормальную жизнь, потому что такой поступок равносилен предательству, а сенаторы не предают своих сумасшедших жен. Пока не предают.
- Подожди пять лет.
- Я не хочу ждать пять лет.
- Да, наверное, нет, - согласился я.
- Ладно, а что случилось с тобой? - сенатор изменил тему разговора.
- Я живу на ферме.
- Харви.
- Да?
- Я был на твоей ферме. Мы нализались до чертиков на твоей ферме. Твоя ферма - очень милое местечко, но там одни холмы да овраги и выращенного тобой зерна не хватит даже для оплаты счета за электричество.
- В прошлом году наши доходы составили без малого двенадцать тысяч долларов.
- С фермы?
- Ну, в основном с поздравительных открыток, нарисованных Рут. И с моих стихов. Я теперь пишу поздравления в стихах. По два доллара за строчку.
- О господи.
- У нас две козы.
- А как насчет талонов на еду?
- Еда для нас не проблема. И вообще у нас мало проблем.
- Сколько ты получал, когда занимался выборами?
Я задумался.
- Это был семьдесят второй год. Я заработал семьдесят пять тысяч, возможно, даже восемьдесят.
Корсинг кивнул.
- Но дело не в деньгах. Я хочу сказать, ты занимался этим не ради денег.
- Нет, пожалуй, причина была в другом.
- Поэтому я опять задам тот же вопрос. Что случилось?