В "Южном Кресте" автор, сам проживший много лет в Латинской Америке, рассказывает о сложной судьбе русского человека, прошедшего фронт, плен участие во французском Сопротивлении и силою обстоятельств заброшенного в послевоенные годы далеко на чужбину - чтобы там еще глубже и острее почувствовать весь смысл понятия "Отечество".
Содержание:
-
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
-
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 32
-
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 65
-
Примечания 87
Юрий Григорьевич Слепухин
Южный Крест
Памяти Валентины Ивановны
Беденко-Слепухиной - матери,
друга и незаменимого помощника
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Время не гасило воспоминаний. Оно уплотняло их, сжимая в цепочку образов, и каждый такой образ постепенно разрастался, вбирал в себя все сопутствующее, становился символом.
Так образом-символом Ленинграда стала картина белой ночи. Не какой-то одной, определенной, - ночей вообще, многих, слившихся в его памяти в одну: безлюдная набережная, широкие воды за низким гранитом парапета и мостовой пролет, исполинским крылом взнесенный в пустое, прозрачное, обесцвеченное близким рассветом небо.
В июне того года ему пришлось много работать - уже началась сессия, а еще нужно было дописать курсовую, оставались хвосты по зачетам, лабораторные отработки; он возвращался поздно и дома еще просиживал до часу, до двух. Дни так и мелькали, пронеслась неделя, другая, третья, и - жизнь со всего разгону вылетела в иное измерение. Двадцать третьего, вернувшись из военкомата, чтобы собрать вещи, он с недоумением окинул взглядом заваленный книгами стол - странно, еще сутки назад все это представлялось таким важным…
А что было затем? Запахи казармы, ритмичный топот сотен сапог на асфальтированном дворе, "на первый-второй ра-а-ас-считайсь! ", соломенные чучела и деревянная винтовка с отточенным стальным прутом вместо штыка; потом затемненные перроны Витебского вокзала, лязг буфетов и тоскливые крики маневровых паровозов, синие фонари, неумолчный грохот колес под полом, зарева по ночам. Он завидовал ополченцам - их бросили под Лугу, а Юго-Западный фронт оказался так далеко от Ленинграда; под Белой Церковью были еще леса, роскошные лиственные дубравы, а потом степи, уже в начале августа, и именно эта украинская степь стала для него образом-символом войны - давящий зной, неубранная пшеница в выгоревших пепельно-черных проплешинах, свирепое солнце сквозь тучи пыли над бесконечными дорогами. Он долго не видел вблизи ни одного немца, только издали - сквозь прорезь прицела над подсыхающим на бруствере черноземом, - зеленоватые фигурки бежали рядом с танками, а танки казались неподвижными, серые угловатые формы медленно вырастали из дымной мглы, и эта кажущаяся медлительность их движения странно не согласовывалась с торопливым бегом взблескивающих на солнце гусениц…
Первого немца рядом с собой он увидел позже, уже в лагере. Увидел - и не удивился, приняв эта за продолжение бреда. Сознание возвращалось медленно, он потерял много крови, и смысл случившегося дошел до него не сразу, а как бы самортизированным. Другим амортизатором была на первое время твердая уверенность, что он все равно скоро умрет - и более крепкие гибли сотнями и тысячами; с его осколочным ранением в грудь шанс выжить в тех условиях практически равнялся нулю. Эта мысль примиряла с окружающим, была лишь горечь, мальчишеская обида на судьбу - все могло кончиться там же, в окопе, среди своих, стоило лишь проклятому осколку пройти чуть глубже, рванув своим бритвенно-зазубренным краем какую-нибудь аорту или что там еще находится в этом месте…
Но он выжил. Через полгода ему уже стыдно было вспомнить, что не так давно ждал смерти как избавления. Если и было что-то, чего он мог стыдиться, то это не сам факт плена - в этом не было его вины; вина была в том недолгом периоде малодушия, когда ему хотелось умереть, сдаться еще раз - теперь уже добровольно.
К счастью, это прошло скоро. Те, кого каждое утро выволакивали из барака и поленницей громоздили поодаль, в снегу, - они были уже бессильны, им было уже не рассчитаться во веки веков. Счет вели живые. И этот страшный счет рос с каждым днем, с каждой поверкой на "аппель-плаце", где вьюга шатала шеренги живых скелетов в обрывках летнего обмундирования. Наверное, они только потому и оставались живыми, что кому-то ведь нужно было видеть, запоминать; кто-то должен был рано или поздно рассчитаться - сполна и за все…
И он тоже смотрел, запоминал, ждал своего часа. Шли месяцы, закончился сорок второй год, после силезских копей было какое-то подземное строительство в Мекленбурге, удушливый от постоянной утечки газов цех гигантского химического комбината "Буна", бараки, бараки, нескончаемые километры колючей проволоки, пулеметные вышки, лай овчарок… Вести о ходе войны доходили с опозданием, но все же доходили; пленные знали о Севастополе, о Сталинграде, о Курске. После Курска немцы особенно свирепствовали - вероятно, это была их последняя ставка, она оказалась битой.
Двумя месяцами позже он на очередной селекции попал в новую "арбайтскоманду", которую той же ночью загнали в эшелон. Ехали долго, - судя по солнцу, а также по названиям некоторых станций, которые иногда удавалось разглядеть через щель в стенке вагона, их везли дальше на запад. Эшелон подолгу простаивал на запасных путях, выли сирены, остервенело били зенитки, и, сотрясая землю, слитными волнами раскатывался обвальный грохот фугасок; по ночам щели светились красным - будто горела вся Германия, окровавив небо Европы исполинскими заревами своих пожарищ.
На шестой день пути эшелон пересек какую-то большую реку, вероятно это был Рейн. А потом опять пошли угрюмые шахтерские края - дождливая равнина, терриконы под серым небом, медленно вращающиеся на вышках колеса подъемников. Названия станций были уже не немецкими, пленных привезли то ли в Бельгию, то ли в Северную Францию. Но кончились и терриконы, вокруг стало позеленее. На глухом полустанке, когда наконец стали выгонять из вагонов, кто-то успел перекинуться словом с оказавшимся рядом железнодорожником из местных - тот сказал: "Франс, Норманди… "
Нормандия, ставшая для него землей свободы и мщения! Это случилось в ноябре - из лагеря их на грузовиках возили ремонтировать железнодорожное полотно, засыпать воронки, менять порванные бомбами рельсы; в один из вечеров, на обратном пути в лагерь, колонну обстреляли с двух сторон, из-за зеленых изгородей. Все произошло так быстро, что охрана даже не успела открыть ответный огонь. Он стоял в кузове у заднего борта, рядом с солдатом; все попадали друг на друга, когда машину занесло и развернуло поперек дороги от резкого торможения, и он так и не узнал, сам ли задушил этого немца, или его добили другие, но автомат оказался у него в руках - он прыгнул с высокого борта и, в упор полоснув очередью по кабине заднего "бюссинга", бросился напролом через колючий, мокрый от дождя кустарник…
Дино Фалаччи оборвал художественный свист, которым безуспешно пытался привлечь внимание сеньориты, скучавшей за соседним столиком, и вопросительно глянул на Полунина.
- Чего это ты вздыхаешь?
- Не всем же быть свистунами…
- Ты прав, для этого нужно призвание. Но все-таки - что случилось?
- Да ничего не случилось, - Полунин пожал плечами и допил пиво. - Просто предчувствия одолевают. Знаешь, какой я сегодня сон видел? Будто вы с Филиппом набили мне морду и возвращаетесь в Европу.
- Э, ерунда, - подумав, сказал Дино. - Бабка моя уверяла, что сны нужно понимать наоборот, а уж она-то в этих делах разбиралась. Она была ведьма, Микеле, я тебе не рассказывал? Ведьма, клянусь спасением души. И какая! Впрочем, в Лигурии что ни женщина, то ведьма. - Синьор Фалаччи поплевал через плечо и потыкал вокруг себя рогами из пальцев, отгоняя нечистую силу. - Инквизиции в наших краях не было, соображаешь? Попробуй сегодня найти ведьму в той же Испании…
- Не было разве? - рассеянно спросил Полунин.
- Ну, была формально, но рвения особого не проявляла. А за что мы тебе били морду?
- Да все за то же, - сказал Полунин. - За всю эту затею.
- Брось, опять ты принимаешься каркать. Лично я убежден, что мы разыщем сукиного сына. Главное было установить, что он здесь, согласен? Прекрасно! Это установлено. Разумеется, снимок в газете мог ввести в заблуждение, поди там разгляди, кто есть кто, но когда тебе удалось раздобыть негатив - сомнений больше не осталось, верно?
- Не ори. Ты когда-нибудь научишься держать язык за зубами?
- Э, да кто здесь понимает по-французски, - возразил Дино, но голос понизил почти до шепота. - Так вот, я хочу сказать - этот тип здесь, и вряд ли он будет так уж рваться обратно в Европу…
Полунин усмехнулся.
- А ты представляешь себе размеры этого "здесь"? Южная Америка, старина, это семнадцать миллионов квадратных километров. И сто с чем-то миллионов населения.
- Найдем, - уверенно сказал Дино.
- Ну да, ты же у нас всегда ходил в оптимистах…
Ветер гнал по тротуару листья платанов, они сухо шуршали под ногами, стайками взвихривались за пролетающими машинами. Намело и сюда, на открытую террасу кафе. Осень, подумал Полунин, настоящая уже осень, как у нас в начале сентября. А ведь по календарю - апрель. Странно, но к этой путанице времен года привыкнуть труднее всего. Постепенно привыкаешь к чужим звездам, к чужим городам, к чужой речи вокруг, - а вот к жаре на Новый год привыкнуть трудно. Или к тому, что листья облетают в апреле.
Щурясь, он посмотрел вдоль залитой ослепительным осенним солнцем авениды и надел защитные очки, словно отгораживаясь от опостылевшей экзотики. Настроение сегодня поганое, и неизвестно даже почему. Так, по совокупности. Воспоминания следует держать под замком, сколько раз себе говорил. А тут еще утром - не успел выйти из отеля - встретилась женщина, издали похожая на Дуняшу. Волосы, походка - Полунин решил даже, вопреки здравому смыслу, что Евдокия вдруг действительно взяла и прикатила. Глупости, конечно, что ей делать в Монтевидео? А уверенности в обратном все равно не было, пока он не оказался ближе и не убедился в ошибке; за эти несколько секунд чего только не передумалось! Нелепо ведь все до предела - глупо, неустроенно, и с этим призрачным "треугольником" тоже одна нервотрепка. Особенно для нее, можно себе представить.
Поди вообще разберись, действительно ли это треугольник. А если прямая между двумя точками? Дуняша однажды сказала: "Знаешь, у католиков есть учение о мистическом браке - ну, они имеют в виду церковь и Христа, - так вот, конечно c'est un sacrilege , я понимаю, но - бог меня прости - этот мой Ладушка, в сущности, тоже вполне мистический супруг, хотела бы я в конце концов знать, где его черти носят… "
Хорошо бы вызвать ее сюда. Хотя бы на день-другой. Увидев ту женщину, он понял, до чего стосковался по Дуняше. По ее голосу, болтовне, по ее забавному русско-французскому жаргону. По ее телу. Зайти на ближайший телеграф и написать на бланке - "приезжай, люблю". А по-испански будет совсем хорошо, у них ведь "любить" и "хотеть" - синонимы. Смелый, не боящийся прямоты язык. "Хочу тебя, приезжай"… И утром он мог бы встречать ее в речном порту. Сюда ведь из Буэнос-Айреса всего одна ночь пути - все равно что из Москвы в Питер. Размечтался, дурак…
- Когда он обещал прийти? - спросил Полунин; глянув на часы.
- В десять, мамма миа! А уже без четверти одиннадцать. Таковы французы. Помнишь ту историю с конвоем? Леблан должен был быть со своим отрядом ровно в два пополуночи - ждали этих рогоносцев чуть ли не до рассвета. Хорошо еще, не сорвалась вся операция.
- Немцы тогда тоже опоздали.
- Только это нас и спасло! Нет, я тебе говорю - иметь дело с французом…
Дино допил свое пиво и, свистнув официанту, жестом попросил повторить.
- Ладно, - сказал Полунин, - вы в этом смысле тоже хороши.
- Мы! - Фалаччи даже привскочил от возмущения. - Римляне еще в древности были самым организованным народом, - мы дали миру администрацию, право…
- Знаешь, это было так давно, - Полунин зевнул.
- О, да! Твои предки, Микеле, и предки мсье Филиппа еще бегали по своим лесам в волчьих шкурах. Ха-ха!
- Осторожно с историей, римлянин. А то ведь можно вспомнить кое-что и поближе, тебе не кажется?
- Вот тут ты меня поимел, - согласился Дино.
Официант принес две запотевшие бутылки и разлил пиво, заменив картонные кружки-подставки новыми. Дино с наслаждением отхлебнул из своего стакана, облизал с губ пену.
- Единственное, что меня примиряет с этим чертовым Уругваем, - сказал он, - это пиво. Пиво здесь хорошее.
- В Буэнос-Айресе лучше, - заметил Полунин. - "Кильмес-Кристаль", например.
- А помнишь сидр в Нормандии?
- Не говори. У меня после него всегда голова трещала.
- Э, вот и наш Филипп, - сказал Дино, оглянувшись. - Да еще с женщиной, мамма миа, это уже что-то новое…
Полунин тоже оглянулся.
- По-моему, с ним какой-то парень?
- Иди ты! Такой же парень, как я - римский папа. Не спорь, итальянец распознает женщину на любом расстоянии, у нас глаз наметан… Ну, что я тебе говорил?
- Ты прав. Издали я принял ее за мальчишку.
- Да все они теперь такие, чего ты хочешь, - заметил Дино, не сводя глаз с приближающейся пары. - Кстати, не местная, держу пари…
Девушка, которая шла рядом с Филиппом, оживленно говорила что-то, размахивая пляжной сумкой. Коротко стриженная рыжеватая блондинка в очках без оправы, она показалась Полунину похожей на типичную студентку из Штатов, каких он много видел в Буэнос-Айресе. Пара поднялась по ступенькам террасы и подошла к столику.
- Салют, дети мои, - сказал Филипп. - Извините за опоздание и позвольте представить вам нового сотрудника экспедиции - мадемуазель Астрид ван Стеенховен…
Фалаччи и Полунин молча посмотрели на блондинку, потом на Филиппа. Дино опомнился первым и, вскочив, придвинул для девушки кресло.
- Несколько неожиданно, но тем более приятно, - пробормотал он и показал в широкой улыбке свои ослепительные зубы.
- Знакомьтесь, - продолжал Филипп. - Дино Фалаччи, научный руководитель. Мишель Полунин, технический эксперт.
- Очень рада, - девушка тоже улыбнулась, протягивая руку, - очень рада… Но я не знаю… мсье Маду, вы меня уже представили вашим друзьям как коллегу, а ведь мы еще ничего не решили…
- В принципе решили, - возразил Филипп, - детали обсудим позже. Мадемуазель любезно согласилась выполнять у нас обязанности переводчицы, - пояснил он, выразительно глянув на каждого из приятелей.
- Да, но… - Дино посмотрел на него с еще большим недоумением. - Мишель ведь владеет испанским?
- Заткнись и слушай. Не обращайте внимания, мадемуазель, мы с доктором Фалаччи старые друзья. Так вот - дело в том, что мадемуазель владеет немецким.
- А, - сказал Полунин. - Ясно. И в каком объеме вы им владеете?
- В самом полном. Гимназию я кончала в Федеративной Республике.
- Ваше имя, простите? - спросил Дино.
- Астрид, - ответила девушка.
- Шведское, - кивнул тот. - Хотя фамилия - голландская. А вы сами?
- Бельгийка, - улыбнулась Астрид. - Точнее, бывшая.
- С расспросами потом, - вмешался Филипп. - У мадемуазель сейчас мало времени, я только привел ее познакомиться. Что вы пьете, Астрид?
- Пожалуй, я тоже выпью пива. Но мне все-таки до сих пор не совсем понятны задачи вашей экспедиции. - Девушка, непринужденно усевшись в плетеном кресле, обвела взглядом всех троих. - Мсье Маду толком ничего не объяснил…
- Видите ли, - сказал Филипп, соединяя концы растопыренных пальцев. - Мсье Маду, или ваш покорный слуга, является, так сказать, административным главой экспедиции, не более. Мсье Полунин ведает технической стороной дела - аппаратурой звукозаписи и тому подобным. А вот наш научный руководитель, как этнограф, сумеет изложить все это гораздо понятнее…
Дино бросил на него свирепый взгляд и, повернувшись к Астрид вместе со своим креслом, заулыбался еще обольстительнее.
- Ну, в двух словах это… как бы вам сказать… экспедиция по изучению особенностей быта и… м-м-м… культуры, я бы добавил… некоторых малоизученных до сих пор индейских племен бассейна Ла-Платы. Племен, нужно иметь это в виду, почти вымерших и… по существу, реликтовых - если позволительно применить в данном случае такое определение.
- По-моему, не очень, - сказала Астрид.
- Что "не очень"? - несколько опешив, спросил Дино.
- Не очень позволительно применять к племени слово "реликтовое", - пояснила Астрид. - Мне так кажется.
- Вообще-то вы правы, - согласился научный руководитель. Подумав немного, он осторожно спросил: - Вы что изучали, кроме языков?
- Я занимаюсь антропологией, в Брюссельском университете.
Дино долго молчал. Потом он полез в карман за платком, промокнул виски и, глянув искоса на Филиппа, издал ненатуральный смешок.
- Хе-хе, да вы для нас просто находка, - сказал он. - Переводчик с дипломом антрополога… Можно поздравить мсье Маду, я прямо готов задушить его в объятиях…
- Да нет, какой у меня диплом, - Астрид пожала плечами. - Я ушла со второго курса, так что это оказалось просто потерянное время. А какие именно племена вы собираетесь изучать? Я даже не знала, что в бассейне Параны сохранились индейцы…
- Вообще-то практически не сохранились, - поспешил согласиться Дино. - В массе они, можно считать, вымерли. Но кое-кто остался, о да! Немного, правда, но зато… очень колоритные Ну, скажем… аймары. Или гуарани!
- Аймары и гуарани? Любопытно, - Астрид улыбнулась. - Так вы, значит, намерены бродить по сельве?
- Д-да, отчасти. Но не только! В конце концов, многие индейцы уже ведут более цивилизованный образ жизни - работают на плантациях мате , живут в поселках… сохраняя, впрочем, некоторые черты племенного быта. Ну, и в сельве тоже.
- Очень любопытно, - повторила Астрид. - Я только не совсем понимаю, зачем вам в такой случае мое знание немецкого?
- А-а… они часто не понимают другого языка…
- Кто - индейцы?!
- Ну да, если живут и работают на немецких плантациях, - пояснил Дино непринужденно.
- Подумать только. Германоязычные индейцы, надо же! И что, они охотно позволяют себя фотографировать, записывать?
- Да как когда, знаете ли. Иной раз приходится применять специальное оборудование.
- Телеобъективы? Это я понимаю. Со звукозаписью, наверное, сложнее?
- О, это вам куда лучше объяснит Мишель, - с видимым облегчением объявил Дино. - Он у нас большой мастер по всяким таким штукам…