- Какое расписание, старина? Они работают по тайм-чартеру. Тут все зависит от фрахта - сегодня в Бразилию, завтра в Австралию. Конечно, примерный план у них есть, все-таки судно обычно фрахтуется заранее, а не в самую последнюю минуту, но все очень неопределенно. Керуак говорил мне, что у них предполагаются осенью два-три рейса в Аргентину, но когда. - Филипп не договорил и развел руками.
- Вот как… - Полунин задумался. - Неудобство, понимаешь, в том, что Дитмара придется где-то прятать, если случится задержка.
- Ничего, это ему засчитают как срок предварительного заключения! Нет у нас других проблем?
- Ну, эта тоже не из самых простых, Дино когда собирался приехать?
- Сказал, что вернется в любой момент, как только понадобится.
- Пусть пока сидит там Чем меньше вы будете здесь на виду, тем лучше. Прилетите вместе, когда все будет готово. Теперь вот еще что нужно решить: из денег Морено на нашем банковском счету осталось сейчас около двадцати тысяч аргентинских песо. Может случиться так, что какую-то сумму придется потратить, чтобы прицепить Дитмару хвост, - мне тут пришла в голову одна мысль. Ты, в принципе, не возражаешь?
- Старина, это решать тебе! Раз уж ты остаешься здесь руководить завершающей фазой операции, то сам и решай, как и на что тратить деньги. В крайнем случае, можно опять обратиться к Морено.
- Ну, это уж не совсем удобно…
- Почему? Таких, как он, надо доить, и доить энергично. Я, кстати, уже поручил Астрид поговорить на эту тему с Лагартихой, если тот еще в Монтевидео. Думаю, они сумеют заставить старика раскошелиться еще раз.
- Ты думаешь? Что ж, это, конечно, было бы здорово. Денег может понадобиться много, особенно на последнем этапе.
- Решай сам, - повторил Филипп. - Если надо - трать все до последнего сантима, пусть это тебя не волнует. Что-нибудь придумаем. Меня куда больше беспокоят сроки, тут ведь смотри что получается: с одной стороны, надо дать Дитмару время, чтобы он успокоился, с другой - затягивать это дело опасно из-за неустойчивой политической обстановки в Аргентине, и наконец, момент действия должен быть согласован по времени с прибытием "Лярошели" в порт Буэнос-Айреса. Попробуй тут все это согласовать!
- Ну, каких-нибудь полгода Перон еще продержится, я думаю, - сказал Полунин. - После провалившейся попытки не так просто собраться с силами. А нам этого срока хватит. Давай вот как сделаем: ты все-таки свяжись еще раз с этим своим капитаном и попытайся уточнить, когда он предполагает быть здесь. Исходя из этого и будем планировать свои действия.
- Договорились. С Керуаком я этот вопрос выясню, а пока вызываю Астрид, ликвидируем здесь все экспедиционные дела и отбываем во Францию.
- Вместе?
- Конечно, а что ей здесь делать?
Полунин помолчал.
- У тебя что… серьезно с ней?
- Пожалуй, да. А что?
- Да нет, ничего. Только договоримся: когда я вас вызову, ты ее с собой не бери.
- Думаешь, помешает?
- Дело не в этом. Просто женщине в такое соваться нечего.
- Я понимаю, - задумчиво сказал Филипп. - Слушай, а как она тебе вообще?
- Ничего, - Полунин пожал плечами. - Она славная девчонка. Дурь, надо полагать, пройдет со временем, а так что ж…
- Без энтузиазма говоришь, старина.
- Я пытаюсь как можно честнее ответить на твой вопрос, - сказал Полунин и добавил, помолчав: - Меня одно в ней настораживает. Не знаю, может быть, это тоже временное, но эти ее таскания по свету… есть в этом что-то…
- Что же все-таки? - спросил Филипп, не дождавшись продолжения.
- Не знаю, - повторил Полунин. - Фальшь какая-то… Понимаешь, меня всегда раздражали эти разговоры о "потерянном поколении". После каждой большой войны появляется куча здоровых молодых бездельников, которые считают своим гражданским долгом ездить из страны в страну - как можно дальше от своей - и предаваться мировой скорби в каждом попутном кабаке. Я понимаю, что они недовольны окружающим, - вполне доволен, вероятно, может быть только дурак. Но, черт меня побери, разве нельзя что-то делать? Та же Астрид - какого дьявола ей не сидится дома?
- Я ведь рассказывал, что у нее за дом.
- Да я не о доме в этом смысле, не о семье! То, что она порвала со своей семьей, понятно и оправданно. Я говорю о стране. Неужели в той же Бельгии честный человек не может заняться чем-то полезным? Ты бы ей напомнил, что во время войны далеко не все бельгийцы сотрудничали с оккупантами, как ее родитель…
- Поверь, она и сама это знает.
- … и что были другие люди, совсем другие, были макизары в Арденнах, которые умирали за свою землю - неужели для того, чтобы их дети потом пожимали плечами при слове "родина"?
- Старина, - сказал Филипп, воспользовавшись паузой, когда Полунин стал закуривать, ломая мягкие восковые спички, - ты излишне драматизируешь проблему. Или, еще точнее, возводишь в ранг проблемы самое обыденное явление.
- Обыденное? Ты просто слепой! Ты называешь это явление обыденным - и не понимаешь, что именно поэтому оно уже стало проблемой, именно в силу своей обыденности, привычности! Разве стоило бы об этом говорить, будь дело в одной Астрид? В том-то и беда, что таких становится все больше и больше! Я вот недавно видел в Буэнос-Айресе французских битников, - ты послушай, это эпизод весьма характерный. Помнишь, где находится ваше Бюро туризма - Санта-Фе, угол Либертад? Так вот, иду я, и как раз навстречу - твои компатриоты, человек десять, парни и девчонки, грязные, с гитарами, в каких-то овчинах. Проходят мимо Бюро - ну, знаешь, там эти витрины с плакатами - "Посетите Бретань", "Две тысячи лет Парижу" и тому подобное. И огромная, во всю витрину, карта Франции. Эти типы подходят, один кричит: "Э, да тут что-то знакомое, гляньте-ка! " А какая-то девчонка ему в ответ - да громко так, знаешь, во весь голос: "Ладно, кончай, можешь себе это знакомство заткнуть… " - и четко поясняет, куда именно, под общий жизнерадостный хохот.
Филипп тоже рассмеялся.
- Ты находишь это смешным? - спросил Полунин. - Не знаю, наверное я лишен такого чувства юмора. Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда.
- Прости, я тебя перебью, - сказал Филипп - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но что делать, старина, эти вещи всегда уживались бок о бок. Я, кстати, не считаю битников - любых битников, наших или американских, - типичными представителями сегодняшней молодежи…
- Что значит - типичными, не типичными? Пусть в крайней форме, но они выражают определенную систему мысли, более или менее общую для большинства. Это ты признаешь?
- С оговорками. Если в крайней, то это уже не типично. Согласен, известное разочарование присуще сегодня всей молодежи, - разочарование во всем, даже в идее патриотизма. Но я вот еще что хочу тебе сказать: мы во Франции всегда относились к этой идее несколько… ну, иронически, что ли. На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит по этому поводу какую-нибудь шуточку… И не думай, что это свойственно нашим пятидесятым годам, я вспоминаю тридцатые, канун войны, - Марианна в своем фригийском колпачке была излюбленным персонажем всех карикатуристов, кто только не упражнялся в остроумии на ее счет…
- И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового?
- А по-твоему, юмористы из редакции "Канар аншене" виноваты в том, что Петен дошел до предательства?
- Не упрощай, Филипп, ты ведь хорошо знаешь, что дело не только в Петене, - возразил Полунин. - А если случилось так, что судьба страны оказалась в руках одного рамолика, - это тоже говорит о многом.
- О чем же это говорит?
- О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины…
Филипп улыбнулся - немного, пожалуй, натянуто.
- Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских, в национальном характере?
- Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со стороны виден лучше. А что касается моего "помешательства"… знаешь, у нас есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот случай. Но мы отвлеклись, - ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что ж, она показала себя хорошим товарищем…
Он посмотрел на часы и встал.
- Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?
- Договорились.
- Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить… - Он полистал записную книжку. - Есть такие индейские кружева, называются "ньяндути", не слыхал?
- Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке, они, наверное, знают.
- Поблизости есть?
- Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.
- Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай. Ты мне просто объясни, как туда пройти.
- Сейчас свернешь за угол налево, и через три квартала будет Пальма. Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся…
Времени до отлета было еще много. Полунин прошелся по магазинам, купил заказанное Дуняшей кружево, потом долго сидел в зале ожидания гидроаэропорта, глядя, как багровое распухшее солнце опускается в темные заросли за широкой, маслянистой, переливающейся красными отблесками гладью Рио-Парагуай. Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к высокому клепаному борту старой, возможно еще военных лет, "каталины". Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью, как будто прорвало гидросистему. Стюардесса с певучим коррентинским выговором, забавно растягивая гласные, подтвердила, что да, была небольшая утечка, но теперь все в порядке, сеньоры могут не беспокоиться, а запах уйдет, как только включат вентиляцию. Стали раскручиваться двигатели, самолет выл и звенел всеми своими переборками, словно дюралевая бочка, которую сверлят двумя огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли назад береговые огни в иллюминаторе, "каталина" начала разгоняться, грохоча и сотрясаясь, будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и, полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись "No smoking - Prohibido fumar" , Полунин вытянул ноги и закурил.
Разговор с Филиппом оставил неприятный осадок, как всегда после бесцельного спора, когда оба остаются при своем мнении. Глупо вышло - не к месту разоткровенничался, ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж точно воспринял это именно так. Теперь небось посмеивается, вспоминая. В самом деле, кто тянул дурака за язык, насчет Астрид можно было ответить совсем по-другому - настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения И ничего больше. Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным, что девчонка объявляет себя "бывшей бельгийкой" и предпочитает колесить по свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему…
А ведь странно, в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская - уж куда надежнее и прочнее; а настоящего, до конца, взаимопонимания все-таки нет. И пожалуй, быть не может. Для этого еще недостаточно провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов, - для этого нужно одинаково любить одни и те же песни, помнить одни и те же сказки и - главное - говорить на одном языке, одинаково родном для обоих. Язык - это важно. Это невероятно важно. Можно свободно владеть двумя, тремя чужими языками - и все равно, если ты не можешь пользоваться своим, всегда будет ощущение какой-то своей неполноценности, полунемоты-полукосноязычия. Тогда уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще…
В салоне стало прохладно, включенная вентиляция вытянула резкий запах гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры доставали из чемоданов шарфы и свитеры. Полунин тоже встал, надел пальто, протер рукавом запотевший плексиглас иллюминатора - снаружи была непроглядная тьма, "Каталина" летела над лесами южного Парагвая.
Его вдруг пробрало ознобом - не столько от холода в тускло освещенном пассажирском салоне, сколько от внезапно представившейся картины этих пространств там внизу, всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими людьми, которых он никогда - даже прожив среди них всю жизнь - не сможет узнать и понять хотя бы приблизительно. И останется таким же чужим и непонятным среди них.
Он достал из портфеля бутылку парагвайской "каньи" - прощальный подарок Филиппа, - отвинтил пробку и отхлебнул из горлышка. Огненная жидкость обожгла рот и стала разливаться по телу приятным теплом. Нет, Филипп все-таки друг, хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого, хоть шаром покати. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же - настоящих, из соотечественников - друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы и обзавестись. Ладно, проживем… Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать? Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно - если он позвонит сразу из порта… "Их" квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой сейчас холод у него в комнате…
Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно - все более или менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица - народ осторожный, кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую биографию - это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона. Последнее время Полунин вообще мало с кем общался, но в первые два года после приезда - тогда еще не было ни одного клуба и местом еженедельных встреч служила для всех старая посольская церковь на улице Брасиль - он каждое воскресенье проводил время в компании холостяков, своего возраста или несколько моложе. Заваливались в ресторанчик попроще, сдвигали вместе два-три столика, брали несколько бутылок приторного муската - он до сих пор не мог вспоминать его вкус без отвращения - и начинался беспредметный треп. Травили анекдоты, обсуждали знакомых женщин, говорили о работе - тот устроился хорошо, а тому не везет, меняет уже третье место, и все что-то не то. Подвыпив, начинали петь хором, тут уж все шло вперемежку - "Землянка" и "Хороша страна Болгария", "Эрика" и "Лили Марлен". Настораживало то, что многие так хорошо знают немецкие строевые песни, но опять же - мало ли кто их пел в те годы, могли и в лагерях подцепить…
Это уже потом пришло ему как-то в голову, что, встречаясь еженедельно, он ничего не знает ни о ком из своих собутыльников. Был там один высокий молчаливый парень со странной привычкой - кивать в знак отрицания и, наоборот, покачивать головой, отвечая "да". Говорил, что он из Болгарии, и, действительно, в Аргентину приехал со своими довольно богатыми родичами - дядька, из деникинских офицеров, был в Софии представителем какой-то американской фирмы. Потом случайно выяснилось, что насчет дядьки все верно, племянник же - одессит чистой воды и до сорок третьего года никуда дальше Больших фонтанов оттуда не выезжал…
Таких загадочных типов среди перемещенных было пруд пруди. Одно время околачивался в той же компании некто со странной фамилией Ивановас - из Каунаса якобы, сын русской и литовца. Этого разоблачили на вечере в Литовском клубе - оказалось, что он не только не знает языка, но и не может припомнить ни одной каунасской улицы. "А чего, меня пацаном оттуда увезли", - буркнул он в свое оправдание. Над ним потом все смеялись: "Задница ты, Ивановас, родной город тоже надо с умом выбирать… "
Позднее Полунин сам удивлялся, чем могла привлекать его в то время подобная компания. Скорее всего, просто тем, что это были соотечественники и с ними можно было хоть раз в неделю поговорить по-русски. После трех лет во французских казармах Буэнос-Айрес с его русской колонией показался ему чуть ли не уголком родины…
Транспорты из Европы прибывали тогда почти каждый месяц, колония росла как на дрожжах, была освящена еще одна православная церковь - на Облигадо; перемещенные перекочевали туда, не успевшие найти квартиру даже жили там некоторое время, разбив палатки в углу двора. Открылся первый клуб, начала выходить первая еженедельная газета на русском языке - ее издавали католики "восточного обряда", прибывшие в Аргентину со своим пастырем, французским иезуитом отцом де Режи. И вся эта многотысячная масса людей одной национальности оставалась раздробленной, разобщенной, поделенной на множество мелочно враждующих между собой групп и группировок. Мышиная грызня происходила внутри каждого слоя, а сами слои вообще не смешивались, хотя и соприкасались, - как масло и вода, слитые вместе. Перемещенные советские граждане вперемежку со старыми эмигрантами из Европы - один слой, местные старожилы-белоэмигранты - другой, украинцы и белорусы из Польши - третий; старожилы делились в свою очередь на "красных" и "непримиримых", - те и другие к новой эмиграции относились одинаково враждебно, считая ее кто сплошь власовцами, кто сплошь советскими шпионами…
Полунин незаметно задремал и проспал все три часа полета. Его разбудила стюардесса, сказала, что корабль идет на посадку, и попросила пристегнуть пояс. Снова вспыхнуло табло с запретом курить, голос Гарделя из динамика гнусавил старое приторное танго - "Буэнос-Айрес, земля моя родная… ", в иллюминаторах правого борта наплывало и разворачивалось море огней.
Внизу оказалось холодно, почти морозно, черная ледяная вода неподвижно стыла в бассейне Нового порта. Из первого же автомата Полунин позвонил в пансион фрау Глокнер. Дуня долго не шла, видимо не сразу ее добудились, - наконец спросила сонным голосом:
- Алло, кто это?
- Я, я это, - сказал Полунин, - здравствуй, Евдокия…
- О, Мишель, это ты. Уже прилетел? Здравствуй, я ужасно рада Как там, в Парагвае, все по-старому?
- Да что там может измениться…
- Ну, почем знать. Обезьян видел?
- Кого?
- Обезьян. В Асунсьоне они, говорят, ходят по улицам, как люди. Я так хотела бы посмотреть!
- Нет там никаких обезьян, вот козу видел…
- О, как мило! Настоящая коза? Обожаю коз - у них глаза… как это сказать… такие сатанические. Мишель, а ты не забыл купить кружева?
- Купил, купил. Послушай, Дуня…
- Правда? - перебила она обрадованно. - Настоящее ньяндути?
- Ну, я не очень в этом разбираюсь, сказали, что настоящее Дуня, поехали сейчас ко мне, а? Я поймаю такси, а ты пока собери вещички, хорошо?
- Погоди, я не могу сообразить… Куда к тебе?