Но Вдовин этого не понял или не смог понять. Та информация об обстановке в органах госбезопасности, которая доходила до него в Испании, те намеки и отрывочные сведения, которые содержались в высказываниях лейтенанта, были выше его понимания. Он еще слишком хорошо помнил ту атмосферу всеобщего и абсолютного доверия, взаимопомощи и взаимовыручки, готовности пожертвовать собой ради успеха общего дела, ради спасения своего товарища, которая была создана еще во времена Дзержинского.
И вот теперь на его глазах, на глазах других ветеранов, в день смерти железного Феликса поклявшихся хранить и приумножать традиции ВЧК, происходило нечто совершенно непонятное и по его глубокому убеждению противное самой природе органов, стоящих на защите завоеваний революции.
- Почему? - с настойчивостью, свойственной только очень больным людям, спросил Вдовин.
- Потому что это вредно для здоровья! - многозначительно ответил лейтенант. - И потому, что тебе нельзя волноваться. Вот выйдешь из госпиталя, сам во всем разберешься. А пока лежи и помалкивай.
Вдовин хотел еще что-то спросить, но в этот момент дверь палаты отворилась и на пороге появилась Ирина Федоровна. Вдовин посмотрел на нее и осекся.
- Все, товарищ лейтенант, - решительно сказала Ирина Федоровна, - прошу заканчивать разговор.
Лейтенант откровенно обрадовался ее появлению. Он дотронулся рукой до плеча своего друга и встал:
- Вот видишь, и доктор не велит говорить с тобой о делах. - Он одернул халат и улыбнулся. - Выздоравливай поскорее, а то все разъехались - работать некому…
Больше лейтенант в госпитале не появлялся.
- …Куда же вы тогда так внезапно пропали? Даже на свадьбе нашей не были! - укоризненно сказала мать.
Генерал развел руками и тяжело вздохнул:
- Так уж получилось: срочно пришлось выехать в командировку. Уезжал на месяц, а вернулся через одиннадцать лет! Вот так у нас случается…
На приставном столике возле письменного стола зазвонил один из многочисленных телефонов.
Генерал встал, подошел к столу, поднял трубку, послушал и произнес:
- Перезвоните через час, я занят!
Положив трубку, он вернулся на свое место и, улыбнувшись матери, спросил:
- А вас, значит, Иван увез-таки из Москвы?
- Увез, - с грустью в голосе ответила мать, но потом вдруг улыбнулась, видимо, вспомнив, как это все произошло, и добавила: - Разве против его натиска можно было устоять?!
- Это верно! - подтвердил генерал. - Помню, уж если он чего надумал, остановить его было невозможно!
- Да если честно, я не очень-то и сопротивлялась! - словно оправдывая действия отца, сказала мать. - Влюбилась-то я в него, можно сказать, с первого взгляда.
Я с большим интересом слушал их разговор, стараясь вникнуть во все его детали, многие из которых были понятны только им.
Конечно, со слов матери я знал, как она познакомилась с моим отцом и как стала его женой. Но, рассказывая мне об этом, она, как я догадывался, обходила некоторые подробности, носившие сугубо личный характер и поэтому касавшиеся только ее. И вот теперь у меня появилась возможность узнать несколько больше того, что я знал с детских лет.
Эта история, которую я помнил наизусть, всегда казалась мне какой-то необыкновенной, романтической сказкой, хотя на самом деле в ней, наверное, не было ничего необыкновенного и романтического.
И действительно, сколько раз в этой жизни пациенты влюблялись в своих исцелителей, а врачи в своих пациентов! Это происходило в различной обстановке, различные произносились при этом слова, но сама ситуация стара, как этот мир.
Ее продолжение тоже, наверное, не отличалось оригинальностью, хотя в ней и были некоторые специфические особенности: после выписки из госпиталя после ранения или тяжелой болезни сотрудникам госбезопасности всегда предоставляются путевки в санаторий, и мои будущие родители вместе поехали отдыхать в Сочи.
С этого и началась их недолгая совместная жизнь!..
- Такой уж он был человек, - сказал генерал и посмотрел на меня, словно отыскивая во мне те качества, которыми был наделен отец, что в него не только влюблялись, но и верили ему с первого взгляда!
Он посмотрел на сразу погрустневшую мать, потом на меня, тяжело вздохнул и задумчиво произнес:
- Да, вот ведь как жизнь распорядилась… И встретиться бы нам давно следовало, в другой обстановке и по другому поводу, да ничего не поделаешь!
Я почувствовал, что сейчас он перейдет к деловой части беседы, и постарался заранее взять себя в руки, чтобы ни слоном, ни жестом не выдать того возбуждения, которое возникло в тот момент, когда мне стало известно о вызове в Москву, и которое я сейчас с большим трудом пытался унять. Мне почему-то казалось, что любое проявление вполне естественных в этой ситуации чувств не к лицу офицеру-чекисту, обязанному в любых обстоятельствах сохранять выдержку и самообладание. Как часто в молодости хочется выглядеть сильнее и тверже духом, чем ты есть на самом деле! Впрочем, в зрелом возрасте тоже!
- Я полагаю, вы догадываетесь, по какому поводу мы вызвали вас в Москву? - спросил генерал.
Мать молчала, и я ответил за нас обоих:
- Догадываемся, товарищ генерал!
Как ни старался я держать себя в руках, голос мой предательски дрогнул.
Генерал уловил мое состояние и махнул рукой:
- Оставь это, сынок! Я для тебя сейчас не генерал, а друг твоего отца! Вот так!
Он хлопнул ладонью по столу, затем тяжело встал, подошел к сейфу, достал оттуда папку с документами и вернулся к столу.
Мы с матерью, словно завороженные, следили за каждым его движением.
Генерал положил папку перед собой, провел по ней рукой, словно снимая с нее дьявольское заклятие, и сказал:
- Первые сомнения в правдивости версии о гибели Ивана… - он посмотрел на меня и поправился, - Ивана Михайловича Вдовина появились еще в пятьдесят шестом году, когда в процессе пересмотра дел начали поднимать все архивы НКВД за тридцать седьмой год. Но тогда не удалось детально во всем разобраться, многое так и осталось неясным. Например, как Иван Михайлович оказался в Москве, почему его арестовали…
- Арестовали? - переспросила мать сдавленным голосом.
- Да, арестовали, - подтвердил генерал. - Ваша информация по делу Бондаренко, - он снова посмотрел в мою сторону, - позволила восполнить этот пробел, сопоставить некоторые факты и найти ответы на все вопросы…
Он достал из папки довольно объемистый документ, полистал его, потом положил перед собой и сказал:
- В соответствии с принятым порядком мне следует ознакомить вас с заключением по делу. Только вы уж извините - читать вам этот документ я не буду!
Он вновь, на этот раз очень внимательно, окинул нас взглядом, словно оценивая, сможем ли мы с матерью пройти через такое испытание, и закончил:
- Люди вы свои, закаленные, так что читайте сами!
С этими словами он протянул нам документ с грифом "совершенно секретно", а сам встал из-за стола и отошел к окну, за которым жила своей суетной предновогодней жизнью площадь Дзержинского.
Мать первая, очень осторожно, словно это были последние, хрупкие осколки ее давнего и такого короткого счастья, взяла в руки этот документ, придвинулась ко мне, как мне показалось, не столько для удобства чтения, сколько в поисках поддержки с моей стороны, и мы начали читать.
И, по мере того как мы читали этот документ, перед нашим мысленным взором прошло все, что случилось с Иваном Михайловичем Вдовиным в начале июня тридцать седьмого года…
17
Всю ночь Вдовин просидел в своем купе, не смыкая глаз, и только под самое утро, когда поезд уже шел по Подмосковью, часа на полтора погрузился в какое-то чуткое забытье. Из этого состояния его вывели толчки вагона, замедлявшего ход, стук колес на стрелках и голоса пассажиров, снимавших с верхних полок чемоданы и узлы.
Он открыл глаза и увидел, что поезд уже приближается к перрону, дверь купе открыта, а его попутчики уже стоят в коридоре, торопясь поскорее выйти из вагона. Тогда он встал, поправил портупею, одернул гимнастерку, застегнул воротничок, снова сел за стол и стал смотреть в окно.
В толпе встречающих ему бросились в глаза двое военных в форме сотрудников НКВД - лейтенант и сержант госбезопасности, которые медленно шли за движущимся вагоном, внимательно посматривая на окна. Когда поезд наконец остановился и пассажиры стали выходить на перрон, они подошли к выходу из вагона, встали в сторонке, подальше от людского потока, и, бросая по сторонам быстрые взгляды, на всякий случай взяли под наблюдение сразу несколько вагонов.
Не вызывало сомнения, что они кого-то встречают, но Вдовин не придал этому значения: о своем приезде в Москву он никому не сообщал, встречать его не просил, мало ли по какому делу могли приехать на вокзал сотрудники госбезопасности.
Когда в коридоре стало свободно, он взял свой маленький чемоданчик, надел фуражку и пошел к выходу. Как только он показался в дверях вагона, сотрудники госбезопасности направились в его сторону, подождали, когда он спустится на перрон, а затем лейтенант, небрежно козырнув, спросил:
- Вы Иван Михайлович Вдовин?
Вдовин утвердительно кивнул головой:
- Так точно. А в чем дело?
- Нам поручили встретить вас, - ответил лейтенант. - За вами прислали машину.
"Надо же, даже машину прислали. Не иначе, Сырокваш постарался, предупредил о моем прибытии", - подумал Вдовин и пожалел, что не вышел из поезда на какой-нибудь подмосковной станции и не поехал другим транспортом. Впрочем, все эти ухищрения в данном случае не имели никакого смысла - он ведь не собирался скрываться, а приехал по важному делу и все равно должен явиться в наркомат. Какая разница: пешком, на трамвае или на служебной машине?
- Поехали, - коротко бросил он и направился к выходу с перрона.
Втроем они вышли на привокзальную площадь, сели в ожидавшую "эмку" и поехали на Лубянку…
Через полчаса "эмка" остановилась у железных ворот Наркомата внутренних дел. Ворота открылись, машина въехала в образованный многоэтажными зданиями двор, проехала под одной аркой, затем под другой и остановилась у какого-то подъезда.
Вдовин отлично знал это здание: здесь размещалась комендатура.
Выйдя из машины, он и встретившие его на вокзале сотрудники прошли в помещение комендатуры и зашли в одну из комнат, вдоль стен которой стояли жесткие скамьи, а в центре - массивный стол, крышка которого была обита оцинкованным железом.
- Ожидайте здесь, - сказал лейтенант и удалился.
Вдовин машинально отметил про себя, что лейтенант, сказав "ожидайте здесь", не добавил "товарищ капитан" или "товарищ Вдовин", как это положено, когда младший по званию обращается к старшему. Хотя если учесть, что его привезли не к руководству, а доставили в комендатуру, завели в "приемный покой" и теперь сержант госбезопасности не сводит с него настороженного взгляда, то на подобные мелочи не следовало обращать внимания.
Вскоре лейтенант возвратился в сопровождении грузного мужчины с бритой наголо головой. Тот мрачновато глянул на Вдовина и сказал:
- Следуйте за мной!
Вдовин поднялся со скамьи и хотел взять свой чемоданчик, но бритоголовый приказал:
- Чемоданчик оставьте здесь!
Вдовин повиновался и вслед за бритоголовым вышел в коридор. У дверей "приемного покоя" его ожидали два рослых коменданта. Кобуры их наганов были расстегнуты.
Бритоголовый, не оглядываясь, пошел по коридору, Вдовин последовал за ним, а сзади них на небольшом удалении шагали коменданты.
Они долго шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, пролеты которых были затянуты металлическими сетками, проходили через решетчатые двери, которые с лязгом открывались и закрывались за ними, пока не оказались на втором этаже внутренней тюрьмы.
Перед одной из камер бритоголовый остановился, посмотрел в глазок и дал знак открыть дверь.
Один из комендантов вынул из-за пояса длинный ключ, привычным движением открыл замок и отворил металлическую дверь.
Бритоголовый вошел в камеру первым, оглядел ее, а затем жестом радушного хозяина пригласил Вдовина.
Вдовин вошел и увидел, что камера пуста. Через зарешеченное окно под самым потолком, закрытое металлическим козырьком, едва пробивался дневной свет.
- Ждите здесь, - сказал бритоголовый и направился к двери.
- Что все это значит? - остановил его Вдовин.
- Не могу знать, - равнодушно ответил бритоголовый. - Мне приказали привести вас сюда!
- Кто приказал? - спросил Вдовин.
- Это не ваше дело! - грубо ответил бритоголовый и вышел из камеры.
Дверь захлопнулась. Лязгнул засов. Наступила тишина.
Вдовин сел на голые нары и стал ждать…
Так навсегда и осталось тайной, о чем думал Иван Вдовин, оказавшись в камере внутренней тюрьмы.
Понял ли он, что фактически его арестовали и ему уже никогда не выйти отсюда, как не вышли отсюда тысячи его арестованных товарищей? Возможно, он понял это, возможно, нет, но одно можно утверждать наверняка: когда захлопнулась дверь камеры и он сел на нары, первое, что он сделал, - многократно прокрутил в своей памяти все события последнего часа, начиная с того момента, как он заметил на перроне вокзала двух сотрудников госбезопасности, и до того, как его привели сюда.
Безусловно, все, что с ним произошло, очень походило на арест. В том, что ему об этом не сказали, не было ничего удивительного - такое в последнее время вошло в практику. К тому же он сам был чекистом, это было сугубо внутренним делом НКВД, и в этом случае действовали не законы, а служебные инструкции.
Но за что его могли арестовать?! И почему тогда ему оставили документы, не забрали личные вещи (чемоданчик не в счет, там могло быть оружие да и мало ли что еще!), не сняли с него портупею, знаки различия и ордена?
На эти вопросы он не мог найти ответа.
А может, все это проделки Сырокваша? Позвонил наркому или кому-либо из его заместителей, например, Фриновскому, а тот его, Вдовина, не любит, не любит давно, вот и нашел возможность отыграться!
Но в чем Сырокваш мог его обвинить? В том, что он ему не подчинился, самовольно выехал в Москву? Нарушил служебную дисциплину? Пожалуй, именно таким образом он мог преподнести руководству их разговор и потребовать наказания за самоуправство! Гауптвахты в НКВД не было, на гарнизонную "губу" чекистов никогда не сажали, для этого вполне могли использовать одну из камер внутренней тюрьмы.
Значит, начальник комендатуры, этот бритоголовый, фамилию которого он никак не мог вспомнить, говорил правду, когда приказал ему ждать? Ждать чего? Что его вызовут к руководству для объяснений? Или к нему придут? И как долго ждать?
А что, если это все-таки арест? Почему тогда он, боевой оперативник, не раз смотревший смерти в лицо, не знавший, что такое страх, проявил такую беспомощность, так безропотно следовал за своими конвоирами, не только не оказал им никакого сопротивления, но даже не потребовал немедленно проводить его к руководству? Да неужели он позволил бы без всякого сопротивления арестовать себя любым врагам? Разве, внедряясь в банду какого-нибудь атамана или уходя в тыл к франкистам, он не продумывал до мелочей все свои действия на случай провала, не был готов в самом крайнем случае покончить с собой, но не дать взять себя живым. Почему же он дал себя арестовать на этот раз?
Да, но тогда он стоял лицом к лицу с врагами, внутренними или внешними врагами его страны, его системы. Попасть к ним в руки, сдаться или предать - значило бы изменить своей стране, своей системе! А сейчас он имел дело с органами, сотрудником которых был сам, они олицетворяли систему, которой он служил и перед которой ничем не провинился! Это сбивало с толку, дезориентировало не только его, но и всех, кто оказывался в подобной ситуации.
И тогда он решил не ломать себе голову над этими проблемами, а дождаться встречи с руководством и в зависимости от нее делать выводы. В конце концов, именно для этого он и поехал в Москву!
О ходе его дальнейших мыслей можно только догадываться.
Возможно, он вспоминал работу в центре подготовки диверсантов в окрестностях Барселоны, свой последний рейд по тылам франкистов во главе разведывательно-диверсионной группы бойцов-интернационалистов.
Они собирали и передавали разведывательные данные, разрушали линии связи, устраивали засады на дорогах. На обратном пути, чтобы не нести назад неизрасходованный запас взрывчатки, он принял решение осуществить какую-нибудь крупную диверсию. Им удалось проникнуть на немецкий аэродром, снять часовых и заминировать десятка полтора "Юнкерсов". Они уже отходили в сторону покрытых кустарниками холмов, когда раздался первый взрыв, затем второй, зарево от вспыхнувших самолетов осветило безлесную равнину, и тогда неожиданно ожил пулемет на сторожевой вышке.
Длинная очередь накрыла отходящую группу, сразив нескольких бойцов. Его ударило в плечо, и он, выругавшись про себя, успел подумать, что надо было установить взрыватели минут на пятнадцать попозже и тогда бы они успели отойти, но внезапно его мозг ослепила яркая вспышка и наступила темнота…
А может быть, он вспоминал, как бойцы его группы по очереди, выбиваясь из сил, несли на руках своего командира и еще двух раненых товарищей - американца и венгра, как они, натыкаясь на патрули фалангистов, с боями прорывались к линии фронта, как, блокированные в горах, собрались на совет и решали, что делать с ранеными, и он приказал своему заместителю пристрелить себя, но тот отказался выполнить его приказ, и они стали прорываться все вместе. Как потом, на дневном привале, когда группа в ожидании наступления темноты укрылась среди камней, отдыхая перед ночным броском через самый опасный участок маршрута, он, на короткое время придя в сознание, случайно услышал разговор двух испанцев.
Один из них, совершенно обессилевший и разуверившийся в том, что они смогут выбраться живыми из этой переделки, предлагал другому бросить группу и самим пробираться дальше.
Другой, хорошо понимая его состояние и не осуждая его за проявленное малодушие, рассудительно сказал:
- Подумай, что ты предлагаешь! Люди со всего мира приехали сражаться и умирать за нашу свободу, а мы, испанцы, предадим их, чтобы спасти свою жизнь! Как же мы будем жить после этого?
И ночью бойцы разведгруппы стали прорываться через линию фронта, а когда попали под минометный обстрел, тот испанец, который хотел уйти в одиночку, закрыл его своим телом и был сражен осколком, предназначавшимся для товарища.
Все эти факты, упомянутые в отчете о служебной командировке в Испанию, мог вспомнить Иван Вдовин…
Но мне почему-то казалось, что он должен был вспоминать о том, как впервые увидел мою мать.
Ее лицо возникло из светлого пятна, когда после многодневного беспамятства к нему вернулось сознание и он наконец открыл глаза.