Пятно постепенно отдалялось, его очертания становились все четче и четче, фокусируясь на сетчатке глаз, как будто кто-то подкручивал в его сознании невидимую рукоятку, наводя объектив на резкость, пока это светлое пятно не превратилось в женское лицо.
В тот момент выхода из небытия весь мир сконцентрировался для него в этом незнакомом женском лице. Он вцепился в него взглядом, изо всех сил стараясь не дать ему снова расплыться в светлое пятно, чтобы не потерять сознания.
Это и была она…
А еще я думаю, что он вспомнил, как мать впервые вывела его на прогулку в госпитальный двор, как он зажмурился от внезапно ослепившего его тусклого зимнего солнца, искрящегося снега, как перехватил ему дыхание первый глоток морозного воздуха…
И конечно, он обязательно должен был вспоминать их поездку в Сочи, потому что это были лучшие дни в их короткой совместной жизни.
Мои предположения о ходе его мыслей переросли в уверенность, когда я дочитал справку до конца. Если бы он не думал обо всем этом, он, наверное, принял бы другое решение…
От воспоминаний Ивана Вдовина отвлекли какие-то странные звуки.
Он прислушался: внутренняя тюрьма жила своей обычной и от этого еще более страшной жизнью.
Где-то лязгали запоры, слышались приглушенные голоса: "Савченко, на допрос!", "Баскаков, с вещами на выход!".
Уводили и приводили людей.
Иногда было слышно, как во двор въезжали машины и раздавались резкие команды: "Выходи!"
Часам к девяти за окном стало темнеть, и в камере зажгли яркий свет. Свет раздражал Вдовина, он прислонился к стене, закрыл глаза и снова попытался думать о чем-то приятном, чтобы время не тянулось так томительно. Ему стало казаться, что о нем все забыли. И вдруг он неожиданно вспомнил, что за весь день, проведенный в камере, его ни разу не накормили!
Само по себе отсутствие пищи его не слишком беспокоило: за тридцать пять лет жизни он наголодался вдоволь и вообще легко переносил любые лишения. Но он хорошо знал, как неукоснительно соблюдается всегда тюремный режим, что в любой тюрьме ничто не происходит просто так, без соответствующего предписания, что скорее рассыпятся в прах толстые тюремные стены, чем кто-то позволит себе отступить от инструкции и нарушить тюремный распорядок.
Лишать его пищи в качестве меры наказания не было никаких оснований. С ним еще ни о чем не беседовали и не добивались от него никаких показаний. Да и каких показаний от него могли требовать, когда он был готов сам рассказать обо всем, что привело его в Москву?
И чем больше он думал над этим обстоятельством, тем с большей уверенностью делал один и тот же вывод: его не накормили, потому что не поставили на тюремное довольствие.
Из этого вывода следовал другой: значит, по каким-то соображениям его не зарегистрировали в качестве арестованного и, таким образом, он не числится в списках содержащихся во внутренней тюрьме. Говоря другими словами, формально его пребывание в этой камере не является арестом!
Но тогда это не похоже и на дисциплинарное взыскание за самовольный приезд в Москву! А может, кому-то очень нужно, чтобы о его пребывании во внутренней тюрьме никто не знал?
Пока Вдовин размышлял над возможными вариантами дальнейшего развития событий, совсем недалеко от его камеры, в кабинете, расположенном, если считать по прямой, всего в каких-то тридцати метрах от внутренней тюрьмы, решалась его судьба…
Время приближалось к полуночи.
В одной из камер внутренней тюрьмы, приспособленных под дежурку, находились два коменданта.
Один из них по фамилии Зубков лежал на нарах и отдыхал, второй по фамилии Хабаров сидел у стола и курил, тупо уставившись в пол.
В коридоре раздался звонок. Хабаров нехотя встал и вышел из дежурки. Вскоре он вернулся с бритоголовым начальником комендатуры.
Тот поставил на стол алюминиевую фляжку, небрежно бросил рядом сколотую канцелярской скрепкой стопку узких полосок желтоватой бумаги и сказал:
- Этих в расход! И не забудьте расписываться на обороте, а то под конец совсем перестаете соображать!
Зубков встал с нар, подошел к столу и стал просматривать справки о приведении в исполнение приговоров особого совещания НКВД.
- Как там наш капитан? - тем временем поинтересовался начальник комендатуры.
- Сидит тихо, - ответил Хабаров.
- Его сегодня тоже в расход! - распорядился начальник.
Зубков закончил просматривать справки и спросил:
- А где на него бумажка?
- Делайте, что вам говорят! - грубо оборвал его начальник комендатуры и направился к выходу.
- А расписываться где? - недоуменно уставился на него Хабаров.
- На том свете распишешься, - криво ухмыльнулся Зубков и пошел проводить начальника комендатуры.
Хабаров в задумчивости почесал затылок, словно переваривая в уме реплику своего напарника, потом махнул рукой, взял с полки две эмалированные кружки, открыл фляжку и плеснул из нее в обе кружки.
Когда Зубков вошел в дежурку, Хабаров взял стоявшую в углу швабру и вертикально подкинул ее верх.
Зубков сноровисто поймал на лету ручку швабры посередине и протянул Хабарову. Поочередно перехватывая ручку швабры руками, они добрались до ее конца. Хабаров с досадой хлопнул ладонью по кулаку Зубкова, зажавшего конец ручки, и хмуро сказал:
- Опять мне начинать!
Затем он взял со стола кружку с водкой и молча выпил.
То же сделал и Зубков, сказав при этом:
- Господи, прости меня, грешного!
Хабаров помусолил пальцами верхнюю бумажку и спросил:
- Где у нас Авдеев?
Зубков заглянул в тюремный журнал и ответил:
- В четвертой.
После этого они расстегнули кобуры с наганами и вышли из дежурки. Хабаров подошел к четвертой камере, открыл длинным ключом дверь и отрывисто крикнул:
- Авдеев, на выход!
Из камеры в коридор вышел невысокий мужчина в очках и помятом костюме. Ворот его несвежей сорочки был расстегнут. Он отошел к противоположной стене, заученным движением заложив руки за спину, и остановился. Его потухший взгляд уперся в покрытый мелкими трещинами бетон.
Хабаров закрыл камеру и скомандовал:
- Вперед!
Авдеев вздрогнул, неловко повернулся направо и пошел впереди коменданта.
Зубков помахал им вслед рукой и вернулся в дежурку…
А дальше все пошло по хорошо отлаженной системе.
Вскоре Хабаров возвратился в дежурку, расписался на желтоватом листке и в тюремном журнале.
Зубков тем временем опорожнил свою кружку до конца, потом они вместе с Хабаровым открыли другую камеру, вызвали другого арестованного, и на этот раз уже Зубков увел его направо по коридору…
Стоя у двери своей камеры, Вдовин слышал, как то справа, то слева от нее лязгал засов, со скрипом или глухим стуком открывалась и закрывалась дверь, снова лязгал запираемый засов, раздавалась отрывистая команда "вперед", а потом гулким эхом по тюремному коридору разносился звук шагов.
Когда Зубков в очередной раз возвратился в дежурку, Хабаров сидел за столом и перезаряжал наган. Зубков расписался на последней бумажке, затем в тюремном журнале, захлопнул его и сказал:
- С этими все! Теперь ступай за капитаном!
- Почему я! - мрачно спросил Хабаров.
- Потому что твоя очередь! - заорал на него Зубков, рывком плеснул водку в горло и крякнул.
- Нет, - запротестовал Хабаров, - на этот раз пойдем вместе! Вместе и распишемся!
- Где распишемся, дура? - Зубков отодвинул от себя пустую кружку и заржал.
Тогда Хабаров выплеснул в свою кружку остатки водки из фляжки, выпил, откусил от луковицы и непослушными пальцами стал вставлять в барабан револьвера патроны из маленькой картонной коробочки.
- Куда тебе столько? - остановил его Зубков. - Думаешь, если из своих, так ему одного не хватит?
- Заткнись! - ответил Хабаров, бросил на стол упрямый патрон, который никак не хотел влезать в отверстие барабана, закрыл защелку, крутнул барабан ладонью, тяжело поднялся и засунул наган за ремень.
- Идем! - сказал он Зубкову и посмотрел на него недобрым взглядом.
Выйдя из дежурки, Хабаров в сопровождении Зубкова неверной походкой пошел по коридору, глядя себе под ноги. Один раз его сильно повело в сторону, он едва не потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах, ухватившись за какую-то трубу, лежавшую на кронштейнах вдоль стены. Постояв немного, он оторвал руку от трубы, чертыхнулся и пошел дальше.
Добравшись до камеры, в которой находился Вдовин, он открыл дверь и хотел дать команду на выход, но в замешательстве остановился: он не знал фамилии стоявшего посреди камеры человека с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке!
Эта заминка несколько нарушила привычную, доведенную почти до автоматизма процедуру, и тогда он произнес не предусмотренные тюремными правилами обращения к арестантам слова:
- Ну, пошли!
- Куда? - спокойно спросил Вдовин.
- Там узнаешь! - из-за плеча Хабарова, пьяно ухмыляясь, ответил Зубков.
Вдовин внимательно посмотрел на одного, потом на другого и вышел из камеры. Зубков закрыл за ним дверь.
- Куда идти? - снова спросил Вдовин.
- Туда! - неопределенно махнул рукой Хабаров в ту сторону, куда до этого они уводили других арестованных.
Вдовин повернулся в указанном ему направлении и зашагал, свободно размахивая руками. Это противоречило тюремным правилам, предписывавшим арестованному всегда держать руки за спиной, но Хабаров не решился приказать ему заложить руки за спину.
Так Вдовин и шел по тюремному коридору, время от времени выполняя короткие команды Хабарова "направо", "налево", "на лестницу" или "прямо".
Они шли довольно долго, пока не свернули в боковое ответвление коридора, в конце которого было совсем темно, как будто там был тупик.
Впрочем, это так и было.
В этом ответвлении не было дверей, но зато на полу было несколько квадратных люков, закрытых металлическим крышками, и решетки для стока воды. Вдоль правой стены лежал резиновый шланг, из которого тонкой струйкой сочилась вода.
Вдовин по инерции сделал несколько шагов и скорее почувствовал, чем воспринял на слух, что тяжело шагавшие за ним коменданты остановились.
И вдруг он сразу все понял. Понял, почему так темно в конце коридора, для чего здесь и эти квадратные люки, и решетки для стока воды, и резиновый шланг, откуда лужи на бетонном полу.
Он резко обернулся.
Прямо в грудь ему смотрел черный глазок нагана!..
18
За многолетнее пребывание на оперативной работе Вдовину много раз приходилось попадать в ситуации, когда на него направляли оружие. Причем это оружие всегда было в руках людей, владевших им в совершенстве. Но раньше, участвуя в той или иной операции, он всегда был готов к тому, что в него будут стрелять, и знал, как надо действовать. К тому же он почти всегда сам был вооружен.
Но даже в тех редких случаях, когда он был без оружия или по каким-то соображениям не мог его применить, он не испытывал страха перед целившимся в него противником. Напротив, его охватывала холодная, отчаянная решимость, позволявшая с честью выходить из самых безнадежных ситуаций.
Но сейчас, в полутемном тюремном коридоре, на него направил револьвер человек в одинаковой с ним форме, и произошло это не где-нибудь, а в самом центре Москвы, в здании наркомата, сотрудником которого он являлся! Это было столь неожиданно и противоестественно, что на какое-то мгновение парализовало его волю и способность двигаться.
Хабаров тоже несколько опешил от неожиданности: только что перед ним маячила спина в гимнастерке, и он уже привычно примерился, куда будет стрелять, а теперь вдруг перед его замутившимся взором заплясали два ордена Красного Знамени.
Он отвел наган чуть в сторону и нажал на спусковой крючок.
Курок сухо щелкнул: видимо, боек попал в стреляную гильзу или в пустую камеру барабана.
Хабаров выругался, инстинктивно отступил на шаг и собрался второй раз нажать на спусковой крючок.
Во время этой неожиданной заминки Вдовин успел взглянуть Хабарову в лицо и увидел в его глазах растерянность и страх. Этого было достаточно, чтобы он осознал происходящее, понял, что перед ним стоит враг, ощутил свое превосходство над ним и в один миг сбросил с себя охватившее его оцепенение.
И прежде чем Хабаров успел выстрелить, Вдовин сделал резкий бросок вперед, ударом ноги выбил у него наган, а затем коротким, точным ударом в подбородок бросил его на металлическую решетку.
Увидев это, Зубков отскочил к стене и стал лихорадочно шарить рукой по кобуре. Ему удалось выхватить наган; но было уже поздно: Вдовин перехватил его руку и прижал ее к шершавому бетону.
Раздался выстрел, пуля ударила в пол возле их ног.
В следующее мгновение Вдовин нанес Зубкову удар коленом в низ живота, того согнуло пополам, и вторым ударом по затылку Вдовин повалил его на пол. Продолжая крепко держать руку с наганом, он бил ею по ручке люка, в который сбрасывали тела расстрелянных, бил до тех пор, пока Зубков, сумев сделать еще несколько выстрелов, не выронил наган.
Вдовин свободной рукой взял наган, потом отпустил руку Зубкова и встал.
Зубков сел на люк и закрыл голову руками, ожидая выстрела.
Вдовин оглянулся на Хабарова.
Тот стоял на четвереньках и, держась рукой за стену, пытался подняться. Когда Вдовин взял его наган, он снова тяжело опустился на пол, затравленно уставился на него и заскулил.
Держа в каждой руке по нагану, Вдовин смотрел то на одного, то на другого, раздумывая, как ему с ними поступить. Ему ничего не стоило пристрелить обоих мерзавцев, но тогда бы он поставил себя вне закона и не смог бы довести до конца дело, ради которого прибыл в Москву. Он все еще продолжал верить, что ему удастся довести его до конца.
Вдовин перешагнул через ноги Зубкова и пошел туда, откуда они его привели. Он успел сделать всего несколько шагов, как откуда-то снизу раздался встревоженный голос, приглушенный крышкой люка:
- Эй, что там у вас происходит?!
Он услышал, как где-то неподалеку, за одним из поворотов, лязгнул засов, заскрипела дверь, раздались возбужденные голоса, а затем топот бегущих по коридору людей. Он понял, что нельзя медлить ни секунды: в этих коридорах из-за каждого угла мог прозвучать выстрел!
И тогда Вдовин тоже побежал. Он не запомнил обратную дорогу и на бегу ему было гораздо труднее ориентироваться в этом лабиринте, но какое-то обостренное смертельной опасностью чутье безошибочно довело его до открытой двери дежурки.
Он вбежал в дежурку и закрыл дверь на внутренний засов.
Не успел он оглядеться, как топот ног приблизился к запертой двери, послышались приглушенные голоса, потом кто-то сильно дернул дверь.
Не обращая на все это внимания, Вдовин осмотрел наганы, пересчитал в барабанах нерасстрелянные патроны, потом приступил к планомерному осмотру помещения. Он обвел взглядом нары, стол, пустую фляжку, две кружки, несколько луковиц и полбуханки черного хлеба, стреляные гильзы, тюремный журнал, сколотые скрепкой полоски желтоватой бумаги.
Затем он выдвинул ящик стола и достал оттуда несколько картонных коробочек с револьверными патронами. Он перезарядил наганы и, почувствовав себя готовым к отражению любой попытки силой ворваться в дежурку, посмотрел в сторону двери, откуда по-прежнему доносилась какая-то возня.
И только тут на глаза Вдовину попался телефонный аппарат. Он стоял на тумбочке у самой двери, и Вдовин даже вздрогнул от неожиданности. Не заметить телефона! Только сейчас Вдовин осознал всю силу пережитого им потрясения.
Он перенес телефонный аппарат на стол, подальше от двери, и поднял трубку. Услышав гудок, он на мгновение задумался, вспоминая номер, потом четыре раза крутанул диск.
На другом конце провода моментально подняли трубку, и незнакомый голос четко и значительно произнес:
- Аппарат наркома внутренних дел слушает!
Это была удача! Она давала ему шанс выбраться отсюда.
Вдовин посмотрел на дверь и громким, слегка охрипшим от волнения голосом сказал:
- С вами говорит заместитель начальника областного управления НКВД капитан госбезопасности Вдовин Иван Михайлович! - Он сознательно назвал свой полный титул, а также фамилию, имя и отчество. - Я звоню вам из внутренней тюрьмы. Меня только что хотели расстрелять! Прошу срочно соединить меня с наркомом!
На другом конце провода не удивились, не задали ни одного дополнительного вопроса, как будто все услышанное было чем-то совершенно ординарным, и коротко ответили:
- Одну минуту, я сейчас доложу!
- Хорошо, я жду! - ответил Вдовин и прислушался.
Шум в коридоре стих: видимо, там расслышали, что говорил Вдовин по телефону, и решили подождать, чем закончатся эти переговоры.
Ждать пришлось довольно долго. Вдовин успел полистать тюремный журнал, просмотреть сколотые канцелярской скрепкой бумажки с фамилиями осужденных особым совещанием НКВД и подписями Зубкова и Хабарова под словами "приговор приведен в исполнение", когда наконец телефонная трубка ожила снова.
Чей-то резкий голос произнес:
- Алло, Вдовин!
- Я слушаю! - Он плотно прижал трубку к уху, чтобы не пропустить ни одного слова.
- Товарищ Ежов занят и говорить с вами не может. Он приказал вам явиться к нему самому, он вас немедленно примет. Начальник комендатуры проводит вас…
Вдовин посмотрел на дверь и недоверчиво усмехнулся. Да эти палачи и шага не дадут ему сделать!
- Я убедительно прошу товарища Ежова спуститься сюда и выслушать меня!
После этих слов трубка снова надолго умолкла…
Пока шли эти телефонные переговоры, в коридоре возле дежурки собралось с десяток комендантов с наганами в руках во главе с начальником комендатуры. Его бритая голова побагровела от негодования и предчувствия неизбежного взыскания, если не удастся в короткий срок локализовать произошедший инцидент. Он разнес в пух и прах едва оправившихся после схватки с Вдовиным Зубкова и Хабарова, пригрозил им арестом за разгильдяйство, а затем приказал взять ломы с противопожарного щита и приготовиться взламывать дверь дежурки.
Начальник комендатуры отдавал последние приказания, когда на площадке за решетчатой дверью зазвонил внутренний телефон. Он взял трубку и стал докладывать кому-то об обстановке. Получив новые указания, он расставил комендантов по обе стороны двери, а сам, став и стороне, прокричал в дежурку:
- Вдовин, выходите! Мне приказано проводить вас к наркому!
В его голосе не было и намека на то, что он действительно собирается вести Вдовина к наркому. Он даже не пытался хоть как-то замаскировать свои истинные намерения.
Ответ Вдовина был хорошо слышен и в коридоре, и тому, кто сейчас тяжело дышал в трубку:
- Я не выйду отсюда до тех пор, пока нарком сам не придет сюда! Так и передайте товарищу Ежову!
И тогда из лежащей на столе трубки снова раздался резкий голос:
- Что вы себе позволяете, Вдовин?! Немедленно сложите оружие и сдайтесь! Иначе мы поступим с вами, как с врагом народа!
Вдовин понял: ему не дадут выйти отсюда живым!
Все дальнейшее разговоры не имели никакого смысла. Они с самого начала были все заодно!