- А до сих пор со мной поступали как с кем?! - зло сказал он в трубку и бросил ее на рычаг.
Тем временем в коридоре все было готово к штурму дежурки.
Хабаров и Зубков, втянув голову в плечи, стояли с ломами в руках по обеим сторонам двери. За ними, держа наганы наготове, стояли другие коменданты.
Начальник комендатуры не выпускал телефонную трубку, ожидая новых указаний. Внезапно он услышал, как в дежурке снова зазвонил телефон.
Вдовин снял трубку и вновь услышал тот же резкий голос:
- В последний раз предлагаем вам сложить оружие и сдаться! Даем минуту на размышление…
Из трубки доносились еще какие-то слова, но Вдовин больше не слушал. Он положил трубку на стол, взял в руки наганы, взвел курки и произнес сквозь зубы:
- Будьте вы все прокляты!
Начальник комендатуры выслушал какие-то указания, повесил трубку, подошел к решетчатой двери и крикнул:
- Откройте, Вдовин, или мы взломаем дверь!
Ответа не последовало, и начальник комендатуры подал своим подчиненным сигнал начинать.
Хабаров и Зубков с обреченным видом, каждую секунду ожидая получить пулю через дверь, подняли ломы.
Когда они по разу ударили в обитую железом дверь, в дежурке раздался глухой выстрел.
Все изготовившиеся к штурму отпрянули от двери, но потом до них дошло, что означает этот выстрел, и они опустили наганы.
Начальник комендатуры вытер вспотевшую голову и снял трубку…
19
В заключении об обстоятельствах гибели моего отца, составленном на основании материалов расследования, было около пятнадцати страниц. Будь это любой другой документ, не имеющий к нам прямого отношения, мы бы наверняка прочитали его за пятнадцать - двадцать минут. Но это заключение мы читали почти час.
Когда мы заканчивали вторую страницу, в кабинет вошла секретарша с подносом, на котором, прикрытые белой салфеткой, стояли кофейник, сахарница, вазочка с печеньем и три кофейные чашечки, но генерал, посчитав, видимо, неуместным в такой момент отвлекать нас от чтения, дал ей знак поставить поднос на стол.
Изредка звонил телефон, на диске которого был прикреплен государственный герб, и генерал вполголоса с кем-то разговаривал. Все остальное время он в основном бесшумно ходил по ковровой дорожке, останавливаясь у окна и глядя на площадь, или молча сидел за своим рабочим столом, машинально перебирая служебные бумаги.
Я читал быстрее матери и, дочитав до конца страницы, ожидал, пока она тоже дочитает и уберет руку, давая тем самым знак, что я могу эту страницу перевернуть. Как только я это делал, она кончиками пальцев прижимала нижний край листа, словно опасалась, что я переверну его раньше, чем она успеет прочитать последнюю строчку.
В эти непродолжительные паузы перед переворачиванием очередной страницы я украдкой поглядывал на нее, и меня поражало непроницаемое выражение ее лица, тем более странное, что я уже знал содержание прочитанной страницы, и мне казалось просто невероятным, что ей удается сохранить самообладание и ничем не выдавать своего состояния. Она только чуть побледнела, но в остальном выглядела так, как будто читала историю болезни и смерти совершенно постороннего для нее человека.
Что касается меня, то, к своему большому удивлению, я тоже не испытывал особого волнения, как если бы в заключении говорилось не о моем отце, а о каком-то незнакомом мне Иване Вдовине. Впрочем, примерно так оно и было, потому что, не зная отца живым, я и смерть его не мог воспринять столь же мучительно остро, как смерть хорошо знакомого и близкого человека. Примерно так же на похоронах родителей ведут себя маленькие дети. А может, я еще заранее, настраиваясь на эту встречу и предвидя ее характер, подсознательно так заблокировал свои органы чувств, что стал эмоционально невосприимчив к информации, которая могла травмировать мою душу?..
Когда мы закончили чтение последней страницы и я отложил документ в сторону, генерал снова сел напротив нас, и некоторое время мы молчали, не глядя друг на друга.
Потом мать, не поднимая глаз, тихо спросила:
- Когда же… это случилось?
Я посмотрел на генерала. Он молчал, погруженный в свои мысли, и я попытался ответить на вопрос матери:
- Отец уехал четвертого июня… Значит, пятого он был в Москве. Выходит, он, как и Бондаренко, погиб в ночь на шестое!
Мать провела рукой по лицу и задумчиво произнесла:
- А мне сообщили только в конце августа!
Она помолчала немного, словно осознавая это временное несоответствие, а потом, удивленно посмотрев на генерала, спросила:
- Для чего им понадобилась эта ложь про специальное задание? Мы жили с этой ложью почти двадцать пять лет!
Прежде чем ответить, генерал протянул руку и дотронулся до ее тонких, длинных пальцев. Я заметил, как рука матери вздрогнула.
- Эта ложь тем не менее спасла вашу честь, а может, и жизнь! Вам и вашему сыну…
Мать отняла свою руку и очень тихо, так, что я еле расслышал ее слова, спросила:
- Значит, мы им еще чем-то обязаны?
- Нет, Ирина Федоровна. - Генерал отрицательно покачал головой. - Если вы кому и обязаны, то только Ивану Михайловичу, а не им! - Он сделал ударение на последнем слове. - Да и что могли значить ваши жизни в той преступной игре, которую они вели? Просто в тот момент они стремились скрыть, что значительная часть кадровых чекистов выступает против беззакония и произвола.
Он убрал документ в папку и продолжил:
- Поэтому они и решили расправиться с Иваном Михайловичем таким образом, чтобы никто и никогда не узнал правду. И так поступили со многими, с целыми коллективами, как, например, с сотрудниками омского управления… Если бы Иван не обезоружил комендантов, возможно, мы так никогда и не узнали, что произошло с ним в Москве!
Генерал умолк. Он молчал довольно долго, и, когда заговорил снова, я не узнал его голоса: у него был совсем иной тембр, глухой и одновременно резкий.
- Это потом они опьянели от пролитой крови и стали беззастенчиво объявлять врагами народа самых честных и преданных делу партии сотрудников. Тех, кто предпочел погибнуть, но не пошел на сделку со своей совестью! И таких было около четырнадцати тысяч!..
Так я впервые услышал эту страшную цифру.
Но и она впоследствии окажется неполной. Пройдут годы, будут посчитаны те, кто безвинно сложил головы в годы сталинских репрессий, и тогда окажется, что среди миллионов жертв было почти двадцать три тысячи сотрудников органов госбезопасности, что превышало девяносто процентов их личного состава. И это не считая полутора тысяч тех, кто подобно Ягоде, Ежову, Фриновскому и другим, был расстрелян в разные годы за преступления, связанные с нарушениями законности и фальсификацией дел!
Чекисты раньше других рассмотрели опасность истерии всеобщей подозрительности, и поэтому они стали самыми первыми жертвами массовых репрессий, первыми приняли на себя удар, обескровивший затем всю страну.
Судьба всех жертв сталинских репрессий была ужасной, но судьба большинства репрессированных чекистов была ужасной вдвойне, да и сами репрессии в органах госбезопасности по своему цинизму и жестокости превосходили все, что последовало за ними.
Арест и расправу над людьми, известными советской и мировой общественности: видными политическими деятелями, крупными военными, знаменитыми писателями или учеными - необходимо было как-то оправдать, дать соответствующее обоснование. Чекистов же уничтожали, не задумываясь над тем, кому и как это следует объяснять, они просто исчезали из бытия, неизвестные никому, кроме своих близких и сослуживцев, которые следовали за ними и уносили с собой тайну их исчезновения.
Эта невидимая миру расправа продолжалась до тех пор, пока им на смену не пришли беспринципные, бездумные, порой просто безграмотные исполнители, для которых единственным законом являлись сталинские директивы и инструкция о методах ведения следствия, составленная Ежовым и его подручными. Именно после этого органы защиты государства превратились в карательный орган, в послушный инструмент еще более массовых репрессий, с помощью которого все последующие годы поддерживался созданный Сталиным тоталитарный режим, безжалостно расправлявшийся с теми, на кого указывал перст вождя, его ближайших соратников и многочисленных приспешников по городам и весям несчастной страны.
Волнение перехватило генералу дыхание, он непроизвольно потянулся к вороту форменной сорочки. Его голос стал еще глуше:
- Они расправились с лучшими чекистами, соратниками Дзержинского: Артузовым, Пиляром, Стырне, Федулеевым, Сыроежкиным, многими другими нашими боевыми товарищами…
Генерал умолк, видимо, в сотый раз за свою жизнь вспомнив всех друзей, которых он потерял в те страшные годы: оклеветанных, растоптанных, морально и физически уничтоженных чекистов его поколения.
Он назвал совершенно незнакомые мне имена, Я не встречал их ни в специальной литературе, ни тем более в открытых публикациях. Словно прочитав мои мысли, генерал воскликнул:
- Какие это были люди! Это они провели операции "Синдикат" и "Трест", они разгромили организацию Бориса Савинкова, парализовали антисоветскую деятельность монархистов! И их посмели обвинить в контрреволюционной деятельности!..
Он стукнул кулаком по столу, помолчал, потом обвел нас взглядом и твердо сказал:
- Скоро советские люди узнают правду и о них, и об их подвигах!
- А как же теперь будет с Иваном… моим мужем? - тихо спросила мать.
Генерал задумался, потом грустно усмехнулся:
- Парадоксально, но те, кто убил его, стремясь скрыть свое преступление, вынуждены были сами обессмертить его имя!.. Вот уж действительно, правда восторжествовала, несмотря ни на что!
- Но как быть со "специальным заданием"?
- Это легко поправить, - успокоил ее генерал. - Главное в том, что Вдовин Иван Михайлович был и останется героем! В его деле теперь будет записано: "Погиб при исполнении своего служебного долга"!
- Как у Бондаренко, - невольно вырвалось у меня.
- Все по справедливости! - согласился генерал. - Два солдата отдали жизнь, выполняя свой долг!
Он вынул из папки еще два документа, каждый исполненный на отдельном листе, показал нам и сказал:
- Соответствующие заключения будут приобщены и к вашим личным делам.
С этими словами он встал и отнес папку на свой рабочий стол. Потом снова вернулся, сел напротив и задумчиво посмотрел на мать.
- А как сложилась ваша жизнь в те годы? - спросила она.
Генерал ответил не сразу, словно ему потребовалось какое-то время, чтобы переключиться с судьбы своего друга на свою собственную судьбу.
- Мне, можно сказать, повезло, - усмехнулся он. - В тридцать восьмом меня хотели отозвать из-за границы, но, к счастью для меня, связник, который должен был передать мне приказ вернуться в Москву, задержался в дороге, и мы с ним не встретились. Как я потом узнал, это спасло мне жизнь: по возвращении в Москву меня наверняка бы расстреляли. А так связь со мной на какое-то время прервалась, вскоре началась война…
Он остановился, словно размышляя, рассказывать ли о том, что произошло с ним дальше, и, решив, видимо, воздержаться, закончил:
- В общем, судьба меня хранила.
- А после войны? - не удержался я от вопроса.
- После войны? - переспросил генерал. - После войны война еще долго для меня не кончалась! Это вот теперь жизнь у меня стала несколько поспокойнее, хотя и сейчас еще нет-нет да приходится иногда возвращаться к старым делам…
На его рабочем столе зазвонила "кремлевка".
Генерал сказал: "Прошу прощения", встал, подошел к столу и поднял трубку.
- Слушаю… Да… Обязательно! - бросал он в трубку отрывистым, деловым тоном. - Нет, справка по этому делу будет нужна мне сегодня… Нет, не позже семнадцати часов… На коллегии я буду докладывать завтра… Договорились!
Генерал положил трубку, вернулся за стол для совещаний и, продолжая прерванный разговор, обратился к матери:
- А что, если мы переведем вас в Москву? Вы же коренная москвичка? Вместе с Михаилом, конечно. А, Ирина Федоровна?
- Спасибо за заботу, - отрицательно покачала мать головой, - только ни к чему все это. Скоро на пенсию, внуков нянчить, какая уж тут Москва?!
Генерал обратился ко мне:
- Ну а ты, Михаил? У тебя же два иностранных языка! Может, перевести тебя в разведку?
Кто не мечтает о работе в разведке? Мечтал и я, конечно. Но еще с юношеских лет и всю жизнь я испытывал глубокую неприязнь к любой форме покровительства, независимо от того, кто мне его предлагал, твердо взяв себе за правило всего и всегда добиваться сам. Вот и сейчас, несмотря на искреннее стремление друга моего отца содействовать успеху моей карьеры, я ответил так:
- Когда я заканчивал спецшколу, мне предлагали работать в Москве, но я отказался. Хотел бы и впредь работать в городе, где я родился, где работал мой отец.
Отвечая так, я, естественно, не мог знать, что уже через несколько месяцев жизненные обстоятельства заставят меня пересмотреть свое мнение.
- Твой отец и в Москве работал, - напомнил генерал.
- В Москве он погиб! - довольно резко возразил я. - А жил и работал он там. Там и память о нем.
- Ну что ж, - задумчиво посмотрел на меня генерал, - может, ты и прав. Впрочем, время покажет…
20
Все, что окружает нас в этой жизни, на нашей планете и во Вселенной, имеет свой цвет: каждый неживой предмет, каждое живое существо, каждое явление природы, солнечный свет, свет далеких звезд.
Но тот или иной цвет имеет не только то, что мы видим своими глазами. Цвет воспринимают и другие органы наших чувств.
Ученые изучают "кожное зрение", когда человек с завязанными глазами может определить цвет предмета, прикоснувшись к нему пальцами.
Есть люди, которые различают цвет звуков, каждого в отдельности, и тогда, когда они сливаются в рев стихии или прекрасную музыку, звучащую в этом мире.
Другие утверждают, что для них окрашены в разные цвета происходящие в мире явления и события, как глубоко личные, касающиеся отдельного человека, так и имеющие значение для целых народов. Особенно различного рода переживания и потрясения: рождение и смерть, любовь и измена, подвиг и предательство, войны, революции, всенародные триумфы и трагедии, землетрясения, ураганы и прочие стихийные бедствия и катастрофы. Потому что в памяти каждого человека, как и в памяти народов, они оставляют не только эмоциональный, но и образный след.
А образ всегда имеет конкретные очертания и определенный цвет.
Такие люди убеждены, что свой цвет имеет каждое мгновение, каждый прожитый ими год, каждый исторический период, каждая эпоха, из которых и складывается ВРЕМЯ.
Что касается меня, то я не слишком доверял подобным утверждениям, полагая, что видеть цвет времени, если это вообще возможно, - удел особо одаренных людей, наделенных богатым воображением. Говорят, таким людям снятся только цветные сны.
Мне же за всю жизнь всего один раз приснился цветной сои, но зато я запомнил его на всю жизнь.
Такой это был сон!..
Но вот сейчас, по прошествии многих лет, снова вернувшись к началу своей чекистской карьеры, я вдруг совершенно неожиданно для себя самого ощутил, что в моем воображении каждый описанный мной эпизод тоже ассоциировался с определенным цветом, соответствующим характеру происходящего.
Так, все, что имело отношение к тридцать седьмому году, виделось мне в холодном, синеватом, а иногда даже черно-белом цвете, а то, что произошло в шестьдесят первом, запечатлелось в памяти моей в каких-то размытых полутонах, в той усеченной цветовой гамме, которой соответствуют краски наступающей зимы. Как бы то ни было, но этот декабрьский день в Москве запомнился мне именно таким.
Я не боюсь обвинений в плагиате и тем более не претендую на приоритет в подобном образном восприятии того, что со мной произошло. Мне отлично известно, что к такому цветовому решению прибегают некоторые кинематографисты, стремясь усилить эмоциональное воздействие того или иного эпизода на зрителя. После всего пережитого я полностью солидарен с ними, хотя такой прием, насколько я помню, всегда вызывает не только одобрение, но и неприятие со стороны определенной части зрителей…
Около двух часов дня мы вышли из здания КГБ.
Подморозило, шел небольшой снег.
Мы обогнули здание и медленно пошли в сторону Большого театра.
Каждый думал о своем, хотя правильнее будет сказать, что мы оба думали об одном и том же, только по-своему. Я был в этом уверен, потому что "свое" на самом деле было для нас общим.
И это общее с одинаковой тяжестью давило сейчас на нас обоих.
Я просто физически ощущал на себе этот страшный груз. Он прижимал меня к покрытому тонким слоем снега асфальту площади Дзержинского, но я не пытался стряхнуть его со своих плеч, зная, что мне это все равно не удастся и теперь этот груз всегда будет давить на меня.
А еще я знал, что от того, как я буду нести этот груз, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь.
К стыду своему должен признаться, что, погруженный в свои мысли, я на какое-то время совсем позабыл о матери. А случилось это, скорее всего, потому, что, уверовав в ее "железный" характер, я и допустить не мог, что свалившаяся на нас обоих тяжесть согнет или сломает ее.
Я слишком хорошо знал мать, чтобы всерьез этого опасаться, и потому посчитал излишним брать ее под руку. Да мы так с ней и не ходили, к тому же и ходили мы вместе очень редко, а по Москве так и вообще в первый раз за последние пять лет.
Так мы и шли рядом, вроде бы вместе, но каждый наедине со своими мыслями.
Я размышлял о том, почему отец застрелился.
Что вообще толкает людей на самоубийство?
При каких обстоятельствах человек имеет право на такой поступок?
Во всех ли случаях можно найти ему оправдание?
И чем больше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что в основе всех самоубийств, независимо от обстоятельств и избранного способа покончить с собой, лежит осознание человеком трагической безысходности своего положения.
Если бы отец не застрелился сам, его бы все равно ждала смерть, он уже фактически прошел через нее. Но, прежде чем его стали бы убивать снова, ему пришлось бы испытать немыслимое унижение, да и сама смерть от руки полупьяного палача была невыносимо унизительна!
Потому он и предпочел умереть, как жил, - с гордо поднятой головой, бросив своим врагам - а он был убежден, что это его враги! - последнее проклятие.
Впрочем, это мне так думалось, что он, прежде чем заглянуть в дуло револьвера, проклял своих врагов. А думалось мне так потому, что я, окажись на его месте, обязательно бы их проклял.
Пока я размышлял об этом, мы обогнули площадь и вышли на проспект Маркса.
В этот час на проспекте было многолюдно, как всегда.
Окружавшие нас люди вели себя по-разному: одни спешили, поглощенные своими предновогодними заботами, другие - веселые, оживленные, беззаботные - шли неторопливо, останавливались, чтобы получше разглядеть праздничное убранство площадей и скверов, создавали невообразимую толчею на тротуарах, в подземных переходах, на перекрестках.
И только мы с матерью, наверное, не были похожи ни на тех, ни на других, но никому не было до нас никакого дела. Мало ли какие люди и с какими заботами ходят по московским улицам!