В тот момент, когда Цуладзе "прокололся", в его группу входили еще два человека, и промышляли они уже довольно долго, что, безусловно, не делало чести нашему отделу, который был обязан еще в самом начале выявить и пресечь подобную деятельность. Все участники преступной группы являлись ведущими специалистами различных лабораторий и цехов, где полным-полно было всяких контрольно-измерительных приборов, в которых и применялась эта платиновая проволока, и занимались они незаконным промыслом с гораздо большим азартом, чем своей основной работой. Когда встал вопрос о том, чтобы дать этому групповому делу какое-то условное название, все сошлись на том, чтобы назвать его "Энтузиасты", поскольку это в наибольшей степени соответствовало той страсти к наживе, которая толкала этих людей к неизбежному финалу.
Таким образом, дело, начавшееся с подозрений в шпионаже, трансформировалось в банальную валютную спекуляцию в крупных размерах, потому что расхищалась эта платиновая проволоки килограммами.
Еще совсем недавно расследование такого дела было бы немедленно передано в прокуратуру, но Цуладзе и его сообщникам и на этот раз крупно не повезло, потому что примерно за год до того, как он совершил сделку с сотрудником американского посольства, дела такого рода были переданы в компетенцию органов государственной безопасности и нам пришлось вести его от начала и до конца. А конец таких дел, как известно, - арест, следствие и суд, после которого преступника ждет лишение свободы и конфискация имущества.
После возвращения из Москвы, где, как потом выяснилось, Цуладзе сумел наладить прочные связи с рядом иностранцев, занимавшихся в нашей стране незаконным бизнесом, сообщники, применяя различные технические новшества и рационализацию, на которые все они были большие мастера, стали собирать крупную партию платиновой проволоки и готовить очередную операцию по ее сбыту, надеясь на этом крупно подзаработать.
Допустить это мы не имели права, и было принято решение задержать того, кто в следующий раз поедет в Москву в качестве курьера, с поличным. Торопить мы их не могли, поэтому оставалось ждать, когда "честная компания" соберет необходимое количество платины и курьер двинется в путь.
Ожидание могло длиться сколь угодно долго, и уже в мае я понял, что мои спортивные планы на этот сезон по вине любителей легкой наживы вряд ли осуществятся.
Так и оказалось: сначала я не поехал на республиканские динамовские соревнования, а потом вообще остался без отпуска, потому что именно в августе Цуладзе и его ближайший "соратник" по преступному промыслу Юденков, возглавлявший лабораторию автоматики на том же особо режимном предприятии, решили приступить к реализации добытого незаконным путем драгоценного металла.
Встал вопрос о курьере.
Благодаря кое-каким усилиям с нашей стороны ни Цуладзе, ни Юденков по различным причинам поехать в Москву не могли. А предприняли мы эти усилия потому, что американец, связанный с ЦРУ, мог попытаться убедить их в том, что у работников режимного предприятия есть более простые и не такие хлопотные способы заработать себе на "сладкую жизнь", чем вытаскивать проволоку из приборов.
Так что рисковать нам совершенно не хотелось.
Оказавшись в затруднительном положении с реализацией продукции, Юденков предложил вовлечь в преступный бизнес своего младшего брата - бывшего футболиста местной команды мастеров, отчисленного в самом начале сезона за нарушения спортивного режима, а попросту говоря, за пьянку и дебош в одном из ресторанов. Оставшись, таким образом, не у дел и умея только играть в футбол и нарушать спортивный режим, Юденков-младший охотно согласился выступить в качестве курьера и после соответствующего инструктажа со стороны Цуладзе, отправился в железнодорожную кассу за билетом.
И вот в тот самый августовский день, когда в Москве открывался чемпионат мира по современному пятиборью, на котором мне так хотелось побывать, экс-футболист сел в московский поезд, имея при себе небольшую спортивную сумку. Вместе с ним в купе ехали майор Швецов, возглавлявший работу по делу "Энтузиастов", и я.
Ничего достойного упоминания в дороге не произошло. По прибытии в Москву мы "передали" Юденкова нашим московским коллегам, и в тот же вечер он был задержан ими при попытке вручить платину тому самому сотруднику американского посольства, с которым еще в феврале встречался Цуладзе.
После задержания обоих доставили в ближайшее отделение милиции, где и был составлен соответствующий протокол. Затем американца еще на некоторое время задержали для обстоятельной беседы - было бы просто неразумно не побеседовать по душам с подозреваемым сотрудником ЦРУ, попавшим в столь затруднительное положение, которое грозило ему очень большими неприятностями, - а Швецов, я и Юденков направились на вокзал.
Пока мы везли Юденкова обратно, были арестованы его брат, Цуладзе и еще один их сообщник.
Началось следствие, и теперь уже ни о каком отпуске до его завершения не могло быть и речи…
2
Но судьбе, видимо, этого оказалось мало, и она приготовила мне еще один сюрприз.
На этот раз все началось с вызова к начальнику отдела.
Когда я вошел в его кабинет, Василий Федорович разговаривал по телефону. Я сел за приставной столик и вдруг вспомнил, как ровно год назад, в такой же сентябрьский день впервые вошел в этот кабинет в качестве полноправного сотрудника отдела.
…Василий Федорович так же сидел за столом, в кабинете кроме меня было много сотрудников в форме и в штатском, они вполголоса переговаривались, рассаживаясь на стулья, стоящие вдоль стен, я с интересом посматривал на тех, с кем мне предстояло теперь работать.
Василий Федорович жестом установил тишину и сказал:
- Перед началом совещания я хочу представить нового сотрудника нашего отдела - лейтенанта Вдовина Михаила Ивановича…
Я поднялся со своего места.
Василий Федорович выдержал небольшую паузу, давая, видимо, всем собравшимся как следует меня разглядеть, и продолжил:
- Михаил Иванович - выпускник нашего университета, закончил контрразведывательную школу, можно сказать, потомственный чекист. Его отец был почетным сотрудником госбезопасности, в тридцатые годы принимал участие в ряде крупных операций, воевал в Испании, затем был заместителем начальника нашего управления. Мать Михаила Ивановича, всеми нами уважаемая Ирина Федоровна, командует нашей поликлиникой. - Василий Федорович тепло глянул на меня и добавил: - Надеюсь, что лейтенант Вдовин будет достоин светлой памяти своего отца и с честью продолжит дело, за которое тот отдал свою жизнь. Пожелаем ему успеха!
Василий Федорович подождал, пока я снова сяду на свое место, и деловым тоном произнес:
- А теперь перейдем к нашим текущим делам…
А еще через два дня он вручил мне служебное удостоверение и личное оружие.
По установившейся в управлении традиции эта церемония происходила в кабинете, являвшемся, по существу, небольшим музеем, экспонаты которого рассказывали об истории управления с момента образования губернской чрезвычайной комиссии. Здесь чествовали ветеранов, проводили встречи с молодыми сотрудниками, устраивали различные торжественные мероприятия.
На стендах были указаны фамилии сотрудников управления, погибших в боях с фашистами, висели фотографии участников Великой Отечественной войны и почетных чекистов.
А где-то в самом начале экспозиции, там, где находились стенды с фотографиями первых сотрудников губчека, висела фотография, дороже которой в этом небольшом зале для меня ничего не было. На ней был изображен человек в форме сотрудника госбезопасности тридцатых годов, с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке. Под фотографией была подпись:
ВДОВИН
Иван Михайлович
1902–1937
В конце краткой биографической справки было указано:
"В августе 1937 года погиб при выполнении специального задания".
Это был мой отец, с которым мы не виделись никогда…
Василий Федорович закончил телефонный разговор и обратился ко мне:
- Я вызвал вас вот по какому поводу… Мы предусмотрели в вашем плане освоения участка работы стажировку в следственном отделе, не так ли?
- Так точно, товарищ полковник.
Василий Федорович одобрительно кивнул.
- Вот я и хочу, параллельно с участием в расследовании дела "Энтузиастов", подключить вас к рассмотрению одного заявления… Оно поступило от гражданки Бондаренко Анны Тимофеевны. Ее муж, Бондаренко Григорий Васильевич, в тридцать седьмом году был прокурором нашего города и, по всей видимости, был незаслуженно репрессирован… - Василий Федорович потер пальцами виски и тяжело вздохнул. - Вот в этом вам вместе со старшим следователем Осиповым и предстоит разобраться.
Капитан Осипов был лучшим, на мой взгляд, следователем нашего управления и сейчас занимался делом "Энтузиастов".
- Если я правильно вас понял, Василий Федорович, речь идет о пересмотре дела Бондаренко?
Начальник отдела отрицательно покачал головой:
- В том-то и заключается проблема, что пересматривать нечего! В наших архивах нет никаких сведений о том, что прокурор был арестован или осужден. - Он помолчал немного и добавил: - Вообще на него нет никаких сведений!
- Как же его могли репрессировать, - недоуменно произнес я, - если при этом не осталось никаких следов?
- Могли, Михаил Иванович, могли! - тяжело вздохнул Василий Федорович. - В те годы человек мог исчезнуть бесследно! Нам уже не раз приходилось пересматривать такие дела.
Меня впервые подключили к пересмотру подобного дела, дела, которого, по сути, не было, и я, честно говоря, был в полной растерянности.
- С чего же тогда начать? - спросил я.
- Мы даем вас в помощь Осипову, чтобы вы проделали всю предварительную работу. Зайдите к нему, ознакомьтесь с заявлением Бондаренко и постарайтесь в возможно более короткие сроки во всем разобраться. О всех результатах сразу докладывайте мне.
- Есть, товарищ полковник! - ответил я и встал.
3
С заявлением Анны Тимофеевны Бондаренко я сумел ознакомиться только на следующий день, потому что Осипова не оказалось на месте: он проводил какие-то следственные мероприятия, связанные с расследованием дела "Энтузиастов".
К моему удивлению, Осипова совершенно не смущало то обстоятельство, что проверку этого заявления приходилось начинать на пустом месте: как и Василий Федорович, он уже привык к тому, что почти каждое дело, связанное с реабилитацией пострадавших в годы репрессий, ставило перед следователями массу всевозможных загадок и тайн, которые им предстояло разгадать.
- Вот что, Михаил, - сказал он, - прежде всего надо побеседовать с гражданкой Бондаренко и выяснить у нее все, что может пролить свет на судьбу ее мужа. Постарайтесь сегодня же с ней встретиться, а там будет видно.
Следуя его совету, во второй половине дня я поехал к Анне Тимофеевне. Она работала в школе и в это время, по моим расчетам, как раз должна была быть дома.
Жила Анна Тимофеевна практически в центре города, ехать было недолго, каких-нибудь пятнадцать минут на троллейбусе, и я не стал брать служебную машину. Да и вообще у нас было не принято на такие расстояния ездить на служебной машине.
Я быстро нашел нужный мне дом. Это было четырехэтажное кирпичное здание довоенной постройки с двумя подъездами. Я жил почти в таком же доме, только он стоял не в глубине двора, а выходил на улицу, и потому его наружные стены были оштукатурены и покрашены в бежевый цвет.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, я остановился перед дверью шестнадцатой квартиры и уже собирался позвонить, как вдруг меня охватило какое-то странное чувство.
В те годы я еще скептически относился ко всякого рода предчувствиям, внутренним голосам и прочей, как мне казалось, мистике. Видимо, в моем тогдашнем возрасте и с моим скудным жизненным опытом еще рановато было обладать мало-мальски развитой интуицией. Но в этот раз, может быть, впервые в жизни, меня определенно охватило какое-то смутное беспокойство, словно там, за этой обитой потрескавшимся дерматином дверью, была скрыта тайна, разгадка которой будет иметь большое значение не только для обитателей этой квартиры, но и для меня самого.
Это длилось какое-то мгновение. Потом я не раз вспоминал об этой заминке у двери шестнадцатой квартиры, и мне казалось, что именно тогда я почувствовал: то, что вслед за этим произойдет, каким-то образом отразится и на моей судьбе!
Стряхнув с себя это секундное замешательство, я наконец решился и позвонил.
За дверью послышались шаги, щелкнул замок.
Дверь открыла женщина лет пятидесяти, со строгой гладкой прической и внимательными, неулыбчивыми глазами. Она молча посмотрела на меня, и, отвечая на ее вопросительный взгляд, я спросил:
- Это квартира Бондаренко?
- Да, молодой человек, - ответила женщина и, не дожидаясь моего второго вопроса, позвала: - Вера, это к тебе!
Из дальней комнаты вышла девушка моего возраста, внешне совсем непохожая на свою мать, и в то же время я сразу уловил какое-то несомненное сходство между ними.
Приглядевшись повнимательнее, я понял, что их роднит одинаковое выражение глаз, как будто чем-то встревоженных и в то же время очень доверчивых: такое сходство бывает не просто у родственников, а у людей, близких по духу и взглядам на жизнь.
Вера без особого интереса посмотрела на незнакомого ей человека, и меня, привыкшего к некоторому вниманию со стороны определенной части женской половины человечества, это даже несколько задело. Но я вспомнил, что пришел по делу, и поэтому, отбросив все посторонние мысли, деловым тоном произнес:
- Извините, Вера, но я не к вам. Я к Анне Тимофеевне.
С этими словами я протянул Анне Тимофеевне свое служебное удостоверение и пояснил:
- Я по поводу вашего заявления.
- Проходите, - даже не взглянув на мое удостоверение и нисколько не удивившись моему визиту, сказала Анна Тимофеевна, а затем обратилась к дочери: - Вера, помоги молодому человеку раздеться.
Пока я в прихожей снимал плащ, Анна Тимофеевна прошла в комнату.
Я последовал за ней.
Войдя в комнату, я увидел, что Анна Тимофеевна сидит за круглым столом, на котором стопками лежат ученические тетради.
Она отодвинула их в сторону и указала мне на стул:
- Садитесь, пожалуйста.
Проходя к столу, я успел бегло осмотреть комнату. Она была заставлена довоенной мебелью и служила, судя по всему, одновременно кабинетом и гостиной.
У меня сразу возникло ощущение, что время как будто остановилось в этой комнате лет тридцать назад. Единственными современными приметами были небольшая радиола на тумбочке и портрет Гагарина на стене.
Я сел на предложенный мне стул и, посмотрев в ожидающие глаза Анны Тимофеевны, сказал:
- Мне поручено рассмотреть ваше заявление… Могу я задать вам несколько дополнительных вопросов?
- Да, конечно, - с какой-то покорностью в голосе ответила Анна Тимофеевна и вздохнула.
Вера вошла в комнату следом за мной и остановилась у двери, оказавшись таким образом у меня за спиной. Из-за этого я испытывал определенное неудобство, так как не мог обращаться к обеим моим собеседницам. Но потом я подумал, что дело, по которому я пришел, касается прежде всего Анны Тимофеевны, и стал разговаривать только с ней.
- Дело в том, Анна Тимофеевна, - начал я, - что в наших архивах нет никаких сведений, подтверждающих, что ваш муж был репрессирован в тридцать седьмом году. Вообще нет данных о том, что он был арестован или находился под следствием.
Я ожидал, что Анна Тимофеевна удивится, услышав мои слова, но она, как ни странно, отнеслась к ним совершенно спокойно, как будто все, что я сказал, было ей давно известно.
Впрочем, так оно и оказалось.
- Да, я знаю, - сказала она и снова вздохнула. - Мне уже не раз это говорили.
- И вы все же настаиваете на том, что ваш муж, как вы пишете, "ушел в НКВД и не вернулся"? - спросил я. - Какие у вас для этого есть основания?
Анна Тимофеевна непроизвольным движением поправила стопку тетрадей на столе.
- Вы знаете… Простите, я не спросила ваше имя и отчество, - виноватым тоном сказала она.
- Михаил Иванович, - ответил я.
- Вы знаете, Михаил Иванович, - заметно волнуясь, заговорила она, - в те годы муж часто приходил поздно, тогда работали ночами, но он всегда мне звонил… А в тот день, когда он не пришел домой, он мне не позвонил…
Начало ее рассказа показалось мне каким-то сумбурным и несущественным, но я решил терпеливо выслушать ее, хорошо понимая, что сейчас творится у нее на душе.
- Около полуночи я позвонила ему на работу, но никто не ответил. Тогда я позвонила домой его помощнику, и он сказал мне, что Григорий Васильевич еще утром ушел в управление внутренних дел и в прокуратуру больше не возвращался.
- Но может быть, он сделал все свои дела, а потом уехал куда-нибудь в другое место? - предположил я.
Анна Тимофеевна отрицательно покачала головой:
- Нет, он должен был предупредить об этом своего помощника, потому что в тот вечер у него было назначено совещание с районными прокурорами. Оно не состоялось, и поэтому все разъехались по домам.
- Как вы полагаете, зачем он мог пойти в управление НКВД? - задал я довольно нелепый вопрос.
- Он часто туда ходил, - нисколько не удивившись моему вопросу, ответила Анна Тимофеевна. - Это была его служебная обязанность, он же осуществлял прокурорский надзор.
Ее спокойствие и рассудительность придали мне уверенности, и я, постепенно освоившись в непривычной для меня обстановке, спросил:
- Вы не помните фамилию помощника прокурора? Где он сейчас?
- Он погиб на фронте в сорок втором году, - с сожалением сказала Анна Тимофеевна. - А его жена жива, но она об этом ничего не знает.
Все сказанное Анной Тимофеевной могло, конечно, иметь какое-то отношение к происшествию с ее мужем, но все это пока были только косвенные данные.
- Анна Тимофеевна, может быть, исчезновение вашего мужа связано все же с какими-то другими обстоятельствами? - не слишком уверенно спросил я.
- Какие еще обстоятельства?! - горько усмехнувшись, воскликнула Анна Тимофеевна. - Я точно знаю, что он находился у вас… то есть, простите, в НКВД!
Я пропустил мимо ушей эту оговорку, хорошо понимая ее состояние, но ее обвинение в том, что к исчезновению мужа причастно управление НКВД, требовало доказательств, и поэтому я задал прямой вопрос:
- Откуда вам это известно?
Анна Тимофеевна ответила не сразу. Некоторое время она молчала, вспоминая, как все это было, и, по мере того как она вспоминала, ей все труднее было сдерживать подступившие слезы.
Наконец она сумела совладать со своими чувствами и стала рассказывать так, как если бы рассказывала кошмарный сон:
- Я всю ночь прождала мужа… Мы с ним дружно жили, он очень меня любил… Я тогда уже на восьмом месяце была. Не мог он просто так не прийти домой! И я сразу почувствовала, что с ним случилось что-то ужасное… Когда утром он не явился на работу, я сразу пошла в управление НКВД. Другие жены боялись туда ходить, а я пошла! Я вообще бы пошла за ним куда угодно!..
Ее опять стали душить слезы. Но и на этот раз она взяла себя в руки и продолжала: