- Меня принял дежурный, куда-то позвонил, а потом сказал мне, что никакими сведениями о моем муже они не располагают… Я вышла из управления, остановилась и плачу, плачу… Как чувствовала, что никогда больше не увижу моего Гришу…
Анна Тимофеевна прервала свой рассказ и тихо заплакала.
Слезы покатились по ее щекам, но она даже не пыталась их вытереть.
Я в замешательстве оглянулся и посмотрел на Веру. Она по-прежнему стояла у двери, только теперь была бледна до такой степени, что мне стало страшно за них обеих. Я ожидал, что она поможет матери успокоиться, но, увидев ее, понял, что ей самой вот-вот потребуется помощь.
Тем временем Анна Тимофеевна немного пришла в себя и снова заговорила:
- В это время кто-то трогает меня за плечо и спрашивает: "Что случилось, гражданка, почему вы плачете?" Подняла глаза и вижу: обращается ко мне такой высокий мужчина в форме, а рядом стоит еще один, пониже ростом… Я ему все и рассказала. Он спросил, кто мой муж, и говорит: "Я его знаю"… Успокойтесь, говорит, не плачьте, идите домой, я сейчас все выясню и обязательно вам позвоню. И так он мне это сказал, что я ему сразу поверила. Пришла домой и стала ждать. Так и уснула в кресле у телефона…
Анна Тимофеевна перевела дыхание и посмотрела в угол комнаты.
Я проследил за ее взглядом и увидел и этот телефон на столике у окна, и это старое кожаное кресло, в котором она, видимо, и коротала ту страшную ночь в ожидании известий о муже.
Анна Тимофеевна перевела взгляд на меня и закончила свой рассказ:
- А утром позвонила какая-то женщина и сказала, чтобы я не волновалась, что мой муж жив и здоров, что скоро он будет дома… Так я его и жду с тех пор.
В комнате воцарилось молчание.
Я долго не решался нарушить тишину, но меня интересовали не столько эмоции, сколько конкретные факты, и поэтому, учитывая состояние Анны Тимофеевны, я как можно деликатнее спросил:
- Этот человек назвал вам свою фамилию или должность?
- Нет, - отрицательно покачала головой Анна Тимофеевна, - он только сказал, что знает моего мужа.
- А вы помните, как он выглядел? - стараясь получить хоть какие-нибудь сведения, за которые можно будет зацепиться при проверке ее заявления, спросил я.
- Как я могу помнить, столько лет прошло?! - с сожалением развела руками Анна Тимофеевна. - Да и видела я его сквозь слезы.
Она посмотрела на меня долгим и каким-то пронзительным взглядом и извиняющимся тоном произнесла:
- Только вот поговорила я с вами, и показалось мне, что это с ним я разговариваю… Знаю, что это не так, а не могу избавиться от этого ощущения.
Я с недоумением посмотрел сначала на Анну Тимофеевну, потом на Веру. Она, как и я, тоже была заметно удивлена этим неожиданным признанием.
Еще не зная, как мне следует отнестись к тому, что сказала Анна Тимофеевна, я вдруг, как полчаса назад у двери ее квартиры, почувствовал какое-то странное беспокойство, словно весь этот разговор и в самом деле имел ко мне самое непосредственное отношение.
Повинуясь скорее какому-то неосознанному импульсу, чем обычной логике расследования, я задал Анне Тимофеевне вопрос, который представлялся мне весьма важным:
- А вы не можете хотя бы приблизительно сказать, когда это было?
- Почему приблизительно? - удивилась Анна Тимофеевна. - Я могу сказать совершенно точно. Такое не забывается!.. Мой муж не вернулся домой третьего июня, четвертого я разговаривала с этим сотрудником, а пятого мне звонила женщина.
Мое волнение нарастало, и я сделал над собою усилие, чтобы Анна Тимофеевна и Вера не почувствовали этого.
- А кто была та женщина, которая вам звонила? - спросил я, стараясь не встречаться взглядом с Анной Тимофеевной, чтобы по моим глазам она не догадалась, какое значение для меня имеет ее ответ.
- Не знаю, - разочаровала меня Анна Тимофеевна, - она не назвалась… Видимо, его сотрудница. Больше мне никто не звонил.
- А вы не пытались его найти? - спросил я, думая уже о том, какое неожиданное направление может принять это расследование, если подтвердятся мои предположения.
- Как его найдешь? - пожала плечами Анна Тимофеевна. - Фамилию я не знала, описала, как он выглядит, но мне сказали, что таких сотрудников в управлении нет.
Эти несущественные на первый взгляд детали тоже не противоречили очень зыбкой пока версии, которая постепенно приобретала все более четкие очертания.
- И вы больше в НКВД не обращались? - спросил я, догадываясь, что она мне ответит.
- Почему не обращалась? - безнадежно махнула рукой Анна Тимофеевна. - Примерно через неделю я пришла еще раз. И снова услышала: сведениями о вашем муже не располагаем. А потом родилась Вера.
Сказав это, Анна Тимофеевна посмотрела куда-то поверх моей головы. Я оглянулся и позади себя увидел висевшую над этажеркой фотографию мужчины лет тридцати с открытым, тонким лицом и строгими глазами.
- Это ваш муж? - задал я лишний вопрос, но Анна Тимофеевна совершенно спокойно, как будто перед ней сидел не слишком сообразительный ученик, кивнула:
- Да, это отец Веры.
Мне было страшно неловко сидеть спиной к Вере. И не столько потому, что это было невежливо с моей стороны - не я выбирал себе место, - сколько потому, что мне очень хотелось видеть ее перед собой. Воспользовавшись подходящим предлогом, я встал, подошел к этажерке и долго смотрел на фотографию ее отца, стараясь понять, каким был этот человек и на какие поступки был способен.
Не могу сказать, что я очень многое понял, но кое-какие выводы для себя все же сделал. И один из этих выводов заключался в том, что Вера была очень на него похожа и к тому же, как мне показалось, унаследовала от него не только черты лица, но и твердый, волевой характер.
Завершив этот осмотр, я вернулся к столу, повернул стул и сел так, чтобы видеть Анну Тимофеевну и Веру.
- А почему вы раньше не подавали на реабилитацию? - обратился я к Вере.
Вера посмотрела на мать, и та ответила:
- На какую реабилитацию? - В голосе ее прозвучало недоумение. - Мне никто и никогда не говорил, что мой муж осужден! Меня никто и никогда не называл женой врага народа! Считалось, что мой муж пропал, и все! Может, сбежал, бросил меня? Мне даже сочувствовали, - грустно усмехнулась она.
Я слушал ее и поражался необычности ситуации, в которой она оказалась. Но еще больше в ее рассказе меня удивляло другое: исчез человек, и не какой-нибудь малоизвестный, а прокурор города, и никому не было дела до его исчезновения!
Теперь мне было совершенно ясно, что, несмотря на отсутствие каких-либо сведений о судьбе прокурора, сам факт, что его не искали те, кто в первую очередь обязан был это делать, означал, что они знали, где он и что с ним случилось! А значит, Анна Тимофеевна обращалась именно туда, куда и следовало обращаться!
А она тем временем продолжала свой рассказ:
- Я по-прежнему работала в школе. Нам и квартиру эту оставили. Другим было хуже!
Да, безусловно, тем, кого нарекли "членом семьи изменника Родины", бросили в тюрьму, отправили в лагерь или выслали, тем было намного хуже. Что же спасло Анну Тимофеевну от подобной участи? То, что она смирилась со своей судьбой и перестала ходить в управление? То, что все последующие годы она молчала?
- Правда, во время войны нас уплотняли, - чтобы быть до конца объективной, вспомнила Анна Тимофеевна, - но тогда у всех жили эвакуированные. Потом они уехали… Так мы и живем здесь с Верой.
Я посмотрел на Веру: она стояла почти в той же позе у двери, слушала мать, и ее лицо было задумчивым и печальным.
А мне вдруг подумалось, что у нас с ней много общего.
И в самом деле: мы оба родились в тридцать седьмом году, оба не застали наших отцов, оба не знали, где и при каких обстоятельствах сложили они свои головы, нас обоих воспитывали матери и то время, в которое мы жили. Если бы мы встретились с Верой в другой обстановке, эти совпадения, возможно, могли бы как-то нас сблизить или хотя бы расположить друг к другу.
Но это в другой обстановке. А сейчас между нами была целая пропасть! Я чувствовал это по тому отчужденному взгляду, который Вера изредка бросала в мою сторону. И дело было, конечно, не в том, что она не догадывалась, как много общего в наших с ней судьбах, а в том, что я был сотрудником ведомства, которое, по ее убеждению, несло ответственность за все, что произошло с ее отцом!
Эти размышления не мешали мне слушать то, что говорила Анна Тимофеевна:
- После Двадцатого съезда многие писали, а я не стала. Все равно его не вернуть, да и пенсия за него мне не нужна… А имя его так и осталось незапятнанным, для меня это было главным!
"Каким же чувством собственного достоинства надо обладать, чтобы принять такое решение?! - подумал я. - И где она взяла силы, чтобы столько лет нести в себе эту боль?!"
Словно прочитав мои мысли, Анна Тимофеевна кивнула на дочь:
- Я бы и сейчас не стала писать, да вот Вера настаивает. Она институт на будущий год заканчивает, на работу будет устраиваться, а до сих пор в анкете ничего о своем отце написать не может. Пишет только, что с тридцать седьмого года отец с семьей не живет и где находится - неизвестно.
Я слушал Анну Тимофеевну, смотрел на Веру, а мысли мои сконцентрировались уже вокруг той догадки, которая возникла, когда Анна Тимофеевна намекнула на какое-то сходство между мной и тем сотрудником управления, который обещал помочь ее беде…
4
Выйдя из подъезда, я сразу направился к кабине телефона-автомата: мне нужно было срочно позвонить, и нетерпение подгоняло меня.
Звонить из квартиры Анны Тимофеевны я не мог, и не столько потому, что после такой беседы звонить по личному вопросу было не совсем удобно, сколько потому, что этот вопрос имел самое непосредственное отношение к самой беседе.
Теперь, когда никто не смотрел на меня и никому не было дела до моего душевного состояния, я позволил себе немного расслабиться и дать волю своим чувствам. Мое волнение было столь сильным, что я только с третьей попытки сумел правильно набрать номер: дважды мой палец срывался с наборного диска, и мне приходилось начинать набор снова.
После первого же гудка на другом конце провода подняли трубку, и женский голос ответил:
- Медсанчасть слушает.
- Ирину Федоровну, пожалуйста! - стараясь хоть немного сдержать свое нетерпение, попросил я, надеясь, что мать еще на работе.
- А кто ее просит? - полюбопытствовал женский голос, и я коротко ответил:
- Сын!
Ожидание было, мучительным. Наконец в трубке раздался голос матери:
- Я слушаю.
- Мама, это я! - возбужденно сказал я в трубку. - Ты будешь на месте?
- Да, а в чем дело? - поинтересовалась мать.
- Я минут через пятнадцать буду у тебя, пожалуйста, никуда не отлучайся, - сказал я. - Мне надо срочно с тобой поговорить!
- А что случилось? - встревожилась мать.
- Это не телефонный разговор, - ответил я и, увидев, как из-за угла показалось свободное такси, бросил: - Все, бегу!
Но побежал я зря, потому что такси, как всегда, когда очень спешишь, промчалось мимо, не реагируя на мои красноречивые жесты.
Пока подошел троллейбус, я успел проклясть все на свете и не раз помянуть нехорошими словами руководство предприятий общественного транспорта, пожалев, что не взял служебную машину.
Так, чертыхаясь при каждой заминке на остановке или у светофора, я все же минут через двадцать выскочил из троллейбуса возле медсанчасти областного управления КГБ, над проходной которой висело красное полотнище со словами "Достойно встретим XXII съезд КПСС!".
Показав несколько удивленному столь поздним визитом вахтеру свое удостоверение, я поднялся на второй этаж и постучал в дверь кабинета с табличкой "начальник поликлиники".
Женский голос за дверью разрешил мне войти, я открыл дверь и увидел мать. Она стояла у окна и курила. Окинув меня внимательным взглядом, мать покачала головой и сказала:
- Ты неважно выглядишь… Давай-ка измерим давление.
Я, наверное, и в самом деле выглядел не очень, но мне сейчас было не до моего самочувствия.
- Подожди, мама, - сказал я. - Я в полном порядке.
Не слушая меня, мать погасила сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице, прикрыла форточку и направилась к столу, где у нее всегда наготове был тонометр.
- Садись! - тоном, не терпящим возражений, приказала она.
Я сел на стул, но от измерения давления категорически отказался.
- Ты чего такой возбужденный? - спросила мать.
- Помнишь, - вместо ответа сказал я, - ты рассказывала мне, как отец уезжал в Москву?
Мать удивленно подняла брови:
- Помню, конечно… А что?
- Когда это было? Какого числа? - не отвечая на ее вопрос, спросил я.
- Четвертого июня.
- Это точно? Ты ничего не путаешь? - на всякий случай уточнил я.
- Как я могу путать?! - изумилась мать. - Но объясни мне наконец, в чем дело!
- Сейчас я тебе все объясню, - пообещал я, вскочил со стула и возбужденно заходил по кабинету. - Отец перед отъездом просил тебя позвонить одной женщине?
- Откуда тебе об этом известно? - тоже безотчетно начиная волноваться, спросила мать.
- Значит, просил! - удовлетворенный тем, что моя догадка подтвердилась, сказал я и сразу как-то успокоился. Подойдя к матери, я уже более спокойным тоном спросил:
- Он сказал тебе, кто она?
- Почему ты меня об этом спрашиваешь, Михаил? - строго посмотрела на меня мать.
Теперь, когда я знал главное, можно было сесть и обсудить все спокойно.
- Мама, мне поручили рассмотреть одно заявление, - стал я посвящать ее в суть дела. - Его написала женщина, муж которой исчез в тридцать седьмом году при неизвестных пока обстоятельствах. Я должен во всем разобраться!
По глазам матери я понял, что она готова отвечать на мои вопросы. И тогда я повторил вопрос, на который она мне не ответила:
- Ты помнишь, как зовут эту женщину? Кто она?
Я спрашивал так, как будто не знал, кто та женщина, которая написала заявление с просьбой сообщить ей о судьбе мужа. Но сделал я это совершенно обдуманно: мне было очень важно, чтобы мать сама назвала эту женщину, в этом случае ее информация будет абсолютно достоверной!
Но мать разочаровала меня:
- Ни тогда, ни сейчас я этого не знаю, - с сожалением сказала она. - Отец написал мне ее телефон, назвал имя и отчество. Но я давно забыла.
Я подумал, что отец мог специально не сказать матери, с кем ей придется разговаривать. Бондаренко был хорошо известным в городе человеком, и, возможно, отец проявлял заботу о его репутации на тот случай, если все происшедшее с ним можно было как-то исправить.
А еще мне пришла в голову мысль, что, не сообщая матери ничего сверх того, что было ей необходимо, чтобы выполнить его поручение, отец не хотел делать ее сопричастной к тому делу, которым был обязан или вынужден заниматься сам. Но это, конечно, только в том случае, если эта сопричастность могла иметь для матери какие-то нежелательные последствия.
Чтобы во всем этом разобраться, я должен был задать ей еще несколько вопросов.
- Когда ты ей звонила? - спросил я.
- Отец уехал четвертого, я звонила на следующий день, значит, пятого.
Все, что она сказала, поразительно сходилось с тем, что поведала мне Анна Тимофеевна. Такие невероятные совпадения происходят раз в сто лет!
- Как ты думаешь, - задал я следующий вопрос, - почему именно тебя он попросил об этом?
- Этого я тоже не знаю, - пожала плечами мать. - Я в тот день дежурила в стационаре. Мне передали, что он просит меня срочно выйти в приемный покой…
Дверь ее кабинета приоткрылась, и в нее заглянула молоденькая девушка в белом халате и такой же шапочке. Увидев, что у начальника поликлиники посетитель, она не стала входить и закрыла дверь.
- Когда я вышла к нему, - продолжила она прерванный появлением медсестры рассказ, - я сразу поняла, что он ужасно возбужден. Я его никогда таким раньше не видела. Он держал себя в руках, конечно, но я-то его знала!
И так она это сказала, как будто прожила с отцом не три месяца, а целую вечность!
Мать тряхнула головой, словно отгоняя все, что могло помешать ей рассказать главное, и продолжила:
- Он сказал мне, что через час уезжает в Москву по важному делу, чтобы я не волновалась, что через два-три дня он вернется… Я же тебе не раз это рассказывала!
Это было так. Действительно, рассказ матери об отъезде отца в Москву я слышал много раз. Особенно часто она рассказывала об этом в детстве, когда мне хотелось как можно больше знать об отце. Но в этом рассказе, конечно, никогда не упоминалось о последнем поручении отца, и все, что мать сейчас об этом рассказывала, я слышал в первый раз.
Мать оглянулась на звук открывшейся двери: на пороге снова стояла девушка в белом халате, в руках у нее была папка с документами.
- Что тебе. Света? - спросила мать.
- Заключения военно-врачебной комиссии, - объяснила Света и стрельнула глазами в мою сторону.
- Оставь, я потом подпишу, - недовольно сказала мать и строго посмотрела на медсестру.
Света, не слишком озабоченная недовольством начальника поликлиники, положила папку на стол, бросила на меня еще один быстрый взгляд и не спеша, чтобы я имел возможность разглядеть ее с ног до головы, вышла из кабинета.
- Вот негодница! - незлобиво воскликнула мать, когда за Светой закрылась дверь. - Любой предлог найдет, лишь бы повертеть хвостом у тебя перед глазами!
Но меня сейчас ничто не могло отвлечь от дела, которым я занимался.
- Что еще он тебе говорил? - нетерпеливо спросил я. - Вспомни, пожалуйста, это очень важно!
Мать открыла папку, взяла ручку, но потом отложила ее в сторону и закрыла папку. Подумав немного, она медленно заговорила:
- Потом он сказал, что обещал позвонить одной женщине, но может не успеть, и просил меня подстраховать его… Да, еще он просил меня говорить с ней как можно мягче, успокоить ее, потому что она ждет ребенка…
Это была решающая деталь! Можно перепутать даты - ведь, что ни говори, а прошло больше двадцати четырех лет, - но ни придумать, ни случайно угадать, что в момент телефонного разговора собеседница была беременна, просто нельзя!
Теперь я тоже мог более свободно задавать свои вопросы, не опасаясь, что случайно наведу мать на нужный ответ и тем самым узнаю не то, что она знает, а то, что мне хотелось бы узнать.
- И он просил тебя сказать ей, что ее муж жив и здоров, да? - спросил я.
- Да, - коротко ответила мать, перестав удивляться моей осведомленности.
- Так… А потом? - поинтересовался я.
- А что потом? - грустно переспросила мать. - Потом он обнял меня, погладил по животу - я уже ждала тебя, - и собрался уходить… Но затем вернулся и сказал: "Если со мной что-нибудь случится, знай, что я всегда…"
Она замолкла и отвернулась. Я представлял, чего стоят ей эти воспоминания.
Но мне безумно нужно было знать все, что было связано с этим последним разговором матери с отцом, и поэтому я спросил:
- Что "всегда"?