Как многие низкорослые люди, он очень хотел казаться хоть чуть-чуть повыше, а потому носил сапоги на завышенном каблуке, сшитые ему по спецзаказу в военном ателье, и, кроме этого, при ходьбе задирал вверх подбородок. Однако, несмотря на все его старания, он становился не выше, а смешнее, тем более что военная форма, тоже сшитая по спецзаказу, топорщилась на его нескладной фигуре, как будто он ее впервые надел всего полчаса назад.
Котлячков вошел в приемную начальника управления как раз в тот момент, когда резко открылась дверь кабинета, закамуфлированная под дверцу массивного шифоньера, и оттуда выскочил взъерошенный, распаренный нагоняем сержант госбезопасности Семенкин. От пережитого волнения он забыл как следует прикрыть за собой дверь "шифоньера", и она так и осталась приоткрытой.
Котлячков довольно равнодушно посмотрел вслед Семенкину, он давно привык к тому, как начальник управления разговаривал со своими подчиненными, так что внешний вид и настроение Семенкина после беседы с руководством не вызвали у него никакого удивления.
Когда Семенкин, ничего не видя вокруг себя после взбучки, пронесся мимо него, Котлячков в нерешительности остановился перед "шифоньером", раздумывая, стоит ли сейчас попадаться на глаза начальнику управления или выждать, когда тот несколько поостынет.
Пока он раздумывал, входить ему или не входить, через приоткрытую дверь до него донеслись приглушенные голоса.
Котлячков подошел ближе, прислушался и узнал скрипучий голос начальника управления:
- Я не стану отменять твое распоряжение, но впредь прошу без самодеятельности! Не забывай, что пока я начальник управления, и я не позволю…
- Семенкин нарушил соцзаконность, - перебил его другой голос, и Котлячков сразу узнал Вдовина, - и его следовало наказать!
Сырокваш резко оборвал своего заместителя:
- Семенкин выполнял мои указания, и поэтому наказывать его или нет - решать буду я! Все, Вдовин, ты свободен!
Котлячков продолжал топтаться у двери, по-прежнему не решаясь войти в кабинет. Он взялся было за ручку двери, но Вдовин заговорил снова:
- У меня есть еще один вопрос. На каком основании арестован Бондаренко?
- Никто его не арестовывал, - раздраженно ответил Сырокваш.
- Тогда почему он второй день находится в камере?
- Чтобы не совался, куда не следует! - повысил голос Сырокваш. - Тоже мне, защитник нашелся!
- Что значит, защитник? - удивился Вдовин. - Он прокурор и стоит на страже закона! Это его долг!
- Слушай, Вдовин, - в голосе начальника управления зазвучали недобрые нотки, - оставь эту демагогию! Мы ведем непримиримую борьбу с врагами народа, и от нас в первую очередь требуется высокая большевистская бдительность! А ее сущность, как тебе должно быть известно, состоит в том, чтобы разоблачить врага, как бы хитер и изворотлив он ни был!
- Вот именно, - согласился с ним Вдовин. - Но не в том, чтобы без разбора арестовывать тех, кто попадается под руку!
На какое-то время в кабинете начальника управления наступила тишина. Было слышно только, как кто-то из двоих ходит по кабинету.
Потом снова раздался голос Вдовина:
- А у нас в управлении нашлось достаточно много карьеристов, которые стремятся отличиться и выдвинуться на репрессиях! Они готовы арестовать десятки, сотни людей, чтобы приписать себе заслуги в разоблачении врагов!
- На кого ты намекаешь? - проскрипел Сырокваш.
Вдовин не ответил.
И тогда Сырокваш с откровенной неприязнью в голосе сказал:
- Странные разговоры ты ведешь, Вдовин! Уж не в Испании ли ты этому научился?
- Не трогайте Испанию! - Голос Вдовина зазвенел от возмущения. - Там мы боролись с настоящими фашистами, а не делали себе карьеру!
После этих слов Котлячков втянул голову в плечи и решил было уйти, чтобы не слушать этот разговор, становившийся все более острым. Но какая-то непреодолимая сила снова заставила его приблизиться к приоткрытой двери.
- Я требую немедленно освободить Бондаренко! - снова донесся до него голос Вдовина.
- Ты что себе позволяешь, Вдовин?! - взорвался Сырокваш. - Кто ты такой, чтобы требовать?! Да ты понимаешь, что значит освободить Бондаренко?! Из-за этого олуха Стручкова он целый час ходил по камерам и беседовал с арестованными! И теперь знает все!
Подслушивая этот разговор, Котлячков постоянно оглядывался на дверь, ведущую из приемной в коридор. Он очень боялся, что кто-нибудь неожиданно войдет в приемную и застанет его за этим не только малопочтенным, но и небезопасным занятием.
Из-за двери "шифоньера" вновь послышался голос Вдовина:
- Если эти люди арестованы на законном основании, нам нечего опасаться. А если мы нарушили закон…
- Какой еще закон?! - Голос начальника управления едва не сорвался на фальцет. - Для меня есть один закон - приказы и указания наркома внутренних дел!
- А для меня, - спокойно и твердо ответил Вдовин, - это всего лишь приказы и указания. А закон для меня - это советская Конституция, а также уголовный и уголовно-процессуальный кодексы!
За дверью стало тихо, но пауза на этот раз была совсем короткой. Не успел Котлячков прислушаться к тому, что происходит в коридоре, как в кабинете начальника управления снова заговорил Вдовин:
- Повторяю: я требую немедленно освободить Бондаренко! Если вы это не сделаете, я сегодня же поеду в Москву!
- Как это "поеду"?! - Начальник управления даже задохнулся от гнева. - Я не разрешаю тебе никуда уезжать из города!
На этот раз слух не обманул Котлячкова: по коридору действительно кто-то шел! Он отпрянул от двери и сделал вид, что ожидает вызова к начальнику управления.
Голоса за приоткрытой дверью стали глуше, и он теперь не мог слышать всего, о чем там говорили.
Когда шаги в коридоре удалились, Котлячков вновь осторожно приблизился к "шифоньеру" и услышал конец фразы, произнесенной Сыроквашем:
- …Ты ответишь за нарушение дисциплины!
- Я готов ответить за все, - спокойно ответил ему Вдовин. - Но сначала я доложу наркому о том, что происходит в нашем управлении!
- Ты думаешь, товарищ Ежов будет с тобой разговаривать?! - с откровенной издевкой в голосе спросил Сырокваш.
- Ну что ж, тогда я добьюсь, чтобы меня принял товарищ Сталин.
Котлячкову стало ясно, что сейчас разговор закончится и Вдовин направится к выходу из кабинета. Он осторожно прикрыл дверь и, на цыпочках пройдя через приемную, бочком выскользнул в коридор…
- И что было потом? - спросил Осипов, когда Котлячков замолчал.
- Не знаю. Я не стал ждать конца разговора и ушел.
- Как ушли? - удивился Осипов. - Вы же собирались что-то докладывать!
- Собирался, - подтвердил Котлячков, - да не стал. Они могли догадаться, что я слышал их разговор. А в те времена… понимаете, свидетеля такого разговора запросто могли убрать!
Это не были пустые домыслы: Котлячков, видимо, хорошо знал то, о чем говорил.
- И все же, - продолжал настаивать Осипов, - что последовало за разговором Сырокваша с Вдовиным?
Я даже отложил ручку, так меня интересовало то, что скажет Котлячков. Но он разочаровал меня.
- Я же сказал - не знаю! Знаю только, что в тот же вечер Вдовин уехал в Москву и больше в управление не возвращался.
И Осипову, и мне было ясно, что Котлячков не обманывает нас: его показания в отдельных деталях сходились с тем, что нам уже было известно.
Оставалось выяснить последний вопрос.
- Ну хорошо, - сказал Осипов. - А что же стало с Бондаренко?
Котлячков махнул рукой:
- А то же, что и со всеми, кто находился тогда во внутренней тюрьме. Оттуда никто не выходил. Если уж попал туда, то виноват не виноват, а дорога была одна - под лестницу!
Я не понял, что он имеет в виду, и вопросительно посмотрел на Осипова, не зная, как записать в протокол сказанное Котлячковым.
Осипов перехватил мой недоуменный взгляд и уточнил:
- Вы хотите сказать, что Бондаренко расстреляли?
- Да, - совершенно будничным голосом, как будто речь шла о ничего не значащем событии, подтвердил Котлячков.
Когда я занес его слова в протокол, Осипов спросил:
- А когда это случилось, не можете сказать?
Котлячков опять поморгал глазами, разок кашлянул, а затем довольно уверенно произнес:
- Думаю, это случилось шестого июня.
- Почему вы так считаете? - спросил Осипов.
Котлячков снова придвинулся к нему и перешел на доверительный тон:
- Потому что седьмого июня мы отмечали день рождения моей покойной супруги, и у меня в гостях был Стручков. Мы вышли с ним во двор покурить, Стручков все переживал, что Сырокваш накажет его за то, что он пустил Бондаренко во внутреннюю тюрьму. Вот во время этого разговора Стручков и сказал мне под большим секретом, что "вчера Бондаренко шлепнули". А "вчера" - это было шестое июня, - рассудительно закончил он.
- А откуда об этом стало известно самому Стручкову? - задал следующий вопрос Осипов.
- Скорее всего, от кого-то из комендантов внутренней тюрьмы, - ответил Котлячков. - Он же был с ними в постоянном контакте.
- Вы хотите сказать, что он с ними постоянно пьянствовал? - видимо, вспомнив его прежние показания относительно Стручкова, уточнил Осипов.
- Да, - с готовностью подтвердил Котлячков.
Осипов дал мне знак, что официальная часть допроса окончена и я могу заканчивать оформление протокола.
Пока я писал на последней странице наши должности и звания, Осипов обратился к Котлячкову:
- Хочу задать вам еще один вопрос, как говорится, без протокола… Скажите, Котлячков, почему вы мне раньше никогда не рассказывали эту историю?
- Потому что вы никогда меня об этом не спрашивали, - с невинным видом ответил Котлячков, и я подумал, сколько еще всего знает этот тщедушный человек и как нелегко это из него вытянуть.
Словно желая подтвердить мою правоту, Котлячков впервые за время допроса позволил себе улыбнуться и добавил:
- Зачем же я сам буду напрашиваться на эти разговоры?
Осипов посмотрел на него долгим, критическим взглядом, потом взял у меня протокол допроса и протянул его свидетелю.
- Ну ладно, прочитайте и распишитесь!
Когда Котлячков подписал протокол, сначала самым внимательным образом его прочитав и настояв на внесении кое-каких исправлений, Осипов протянул ему пропуск и, сказал:
- Можете идти, Котлячков. Если понадобитесь, мы вас еще побеспокоим.
- Всегда к вашим услугам, гражданин следователь, - с покорной учтивостью произнес Котлячков, как будто каждая такая встреча доставляла ему необыкновенное удовольствие, взял пропуск и засеменил к двери.
У двери он еще раз учтиво раскланялся и, наверное, совсем как когда-то из приемной начальника управления, бочком выскользнул в коридор…
11
Когда за Котлячковым закрылась дверь, Осипов еще раз пробежал глазами протокол его допроса, одобрительно кивнул и сказал:
- Итак, можно считать, что с делом Бондаренко удалось разобраться. Теперь надо выяснить, что произошло с твоим отцом.
Осипов положил протокол в папку и добавил:
- Сегодня же надо подготовить запрос в Москву!
У меня все не выходила из головы одна произнесенная Котлячковым фраза.
- Александр Капитонович, - обратился я к Осипову, - а о какой лестнице говорил Котлячков?
- А ты разве еще не знаешь? - удивленно спросил Осипов и тут же спохватился. - Впрочем, откуда тебе знать?
Он посмотрел на меня, словно раздумывал, говорить мне об этом или нет, потом спросил:
- Ты рощу вокруг нашей управленческой дачи хорошо знаешь?
- А как же? - воскликнул я. - Да я, когда был пацаном, всю ее облазил!
- Тогда ты должен знать это место. Помнишь, на другом берегу реки есть такая лестница, с вазами?..
Конечно, я отлично знал эту обшарпанную бетонную лестницу.
Она находилась примерно в километре вниз по течению реки, которая в этом месте делала крутой поворот, так что с территории дачи ее не было видно. Ширина лестницы была около десяти метров, по краям еще сохранились остатки полуразрушенных перил и цветочных ваз в стиле парковой архитектуры тридцатых годов.
Это было излюбленное место местных художников-любителей и рыболовов. Отсюда открывался живописный вид на противоположный берег реки и на город, а с нижней ступени, где бетон обрывался и отвесно уходил в темную воду, было очень удобно рыбачить.
Когда я был мальчишкой, я частенько вместе с приятелями переплывал на другой берег, чтобы позагорать на прогретых солнцем ступенях этой лестницы и понаблюдать, как рисуют художники.
- …Знаю я эту лестницу, - еще не догадываясь, о чем пойдет речь, ответил я. - С нее рыбачить хорошо!
То, что я услышал от Осипова, буквально потрясло меня.
- Ну так вот, - продолжил он, - это сейчас там зона отдыха. А до войны это было глухое место, запретная зона, которая называлась "спецучастком НКВД". Когда начались репрессии, то тела расстрелянных по ночам вывозили из внутренней тюрьмы на этот "спецучасток". Там их и закапывали…
Я слушал его и чувствовал, как спине становится холодно. В первые годы службы в органах госбезопасности такое ощущение появлялось всякий раз, когда мне становились известны сведения, составляющие государственную тайну. А то, что данные о местах захоронений репрессированных людей являются государственной тайной, я нисколько не сомневался.
А Осипов тем временем заканчивал свой рассказ:
- В тридцать девятом году был очень большой паводок, берег возле захоронения сильно подмыло, и трупы поплыли по реке. Их быстренько выловили, вокруг захоронения забили сваи, сверху все забетонировали, а для полной маскировки и соорудили эту лестницу.
Осипов посмотрел на меня и грустно усмехнулся:
- Так что рыбачил ты на братской могиле.
И вдруг я вспомнил, что неприглядный вид этой заброшенной лестницы и нанесенные ей беспощадным временем разрушения всегда вызывали у меня какое-то щемящее чувство и наводили на мысль, что либо она была построена в этом пустынном месте по какому-то недоразумению, либо давно утратила свое первоначальное предназначение и потому стала ненужной.
И только теперь мне стало ясно, почему у меня возникало ощущение бессмысленности существования этой странной лестницы: она вела из НИОТКУДА в НИКУДА!
А еще мне было непонятно, почему сейчас, несмотря на реабилитацию тех, кто лежал под этой лестницей, место их захоронения продолжало оставаться тайной для их родственников. Я так и спросил об этом Осипова.
- Разве дело только в этой лестнице? - усмехнулся Александр Капитонович. - Такие захоронения есть во всех областных городах, по всей стране, где орудовали особые совещания и "тройки". А в Москве, я думаю, таких захоронений несколько, там счет шел на многие тысячи. Вот оттуда и надо начинать.
- И что же мешает? - пытался я докопаться до сути.
- Спроси что-нибудь полегче! - сказал Осипов, достал из стола нераспечатанную пачку сигарет и встал.
- Пошли на доклад, - сказал он и направился к выходу из кабинета…
Начальника отдела на месте не оказалось.
Пока мы размышляли, ждать его в коридоре или уйти, из расположенной напротив приемной начальника управления вышел Швецов и, увидев нас, сказал:
- Василий Федорович у начальника управления.
- Он там надолго? - спросил Осипов, которому не терпелось поскорее доложить новые данные по делу Бондаренко.
- Не думаю, - коротко сказал Швецов и пошел в секретариат.
- Что будем делать? - спросил я у Осипова. - Будем ждать или вернемся к вам?
- Давай подождем, - предложил Осипов, - а я пока покурю.
Мы встали с ним на лестничной площадке, где висела табличка "место для курения" и откуда просматривался кабинет начальника отдела.
Осипов распечатал пачку сигарет и закурил. Сделав несколько затяжек, он посмотрел на меня и спросил:
- О чем задумался, Михаил?
- Да все о том же, - ответил я, имея в виду те мысли, которые не давали мне покоя с того самого момента, как я занялся делом Бондаренко.
- Поделись, если не секрет, - предложил Осипов.
От Осипова у меня не было секретов, и вообще он был одним из наиболее уважаемых мной сотрудников управления.
В органы госбезопасности Осипов пришел после войны. А войну начал заряжающим противотанкового орудия в том сражении под Сталинградом, когда танки Манштейна безуспешно пытались прорваться к окруженной армии Паулюса.
Свою самую главную боевую награду - орден Отечественной войны Осипов получил за бои в Померании, но сам он больше всего дорожил медалью "За отвагу", полученной за свой первый бой.
- В Померании наши пушки стояли одна от другой в десяти-пятнадцати метрах, - рассказывал мне он, - и мы расстреливали немецкие танки, как на полигоне. Какое тут геройство?! А под Сталинградом наша батарея держала почти километр фронта, и в таком бою мне больше не пришлось бывать ни разу до конца войны!
Такому человеку, как Осипов, я мог доверить самые сокровенные мысли.
- Александр Капитонович, - сказал я, - вот вы пересмотрели уже десятки дел на репрессированных и, наверное, много размышляли над этим…
- Конечно! - не дослушав меня, сразу ответил Осипов.
- Из того, что мне довелось читать и слышать, получается, что одной из главных причин массовых репрессий тридцатых годов было стремление Сталина утвердиться в качестве "великого вождя". Так?
- Так-то оно так, но ты сильно упрощаешь, - покачал головой Осипов.
- Почему?
- Да потому, что нельзя начинать отсчет преступной политики Сталина с репрессий! Особенно нам…
Конечно, вспоминая сейчас этот давний разговор, я отлично понимаю, что с позиции сегодняшнего дня наши рассуждения были временами наивными, временами поверхностными, а порой вообще не соответствующими действительности. И это было вполне естественно: тогда мы еще не знали многого из того, что всем нам хорошо известно теперь, не знали всех ужасающих подробностей и истинных масштабов репрессий, о чем в полный голос заговорили только в конце восьмидесятых годов.
В этом разговоре мы не упоминали о репрессиях сороковых и начала пятидесятых годов, да и не могли упоминать, потому что об этом периоде нам было известно еще меньше, чем о том, что происходило в нашей стране в тридцатые годы.
К тому же мы с Осиповым, как и многие наши сограждане, по-прежнему находились в плену тех установок и представлений об истории партии и государства, которые насаждались десятилетиями и до такой степени извратили нашу историю, что до сих пор не удалось пока с предельной точностью установить, как же все происходило на самом деле.
Мы говорили с Осиповым об одном Сталине, не касаясь такого явления, как сталинизм, и не ведая еще, что это явление окажется намного шире и не ограничится только репрессиями и произволом, что это целая система с очень живучей психологией, суть которой заключается в нетерпимости к любому инакомыслию, к любой оппозиции, в стремлении монополизировать власть и идеологию.
Гораздо важнее наших тогдашних заблуждений и ошибок в оценке событий прошлого было то, что мы могли откровенно и всесторонне обсуждать темы, разговор на которые в чекистской среде еще совсем недавно был бы просто немыслим.