Вот уж по истине, нет страшней жить под одной крышей с родителями, а тем более – с тещей.
Продолжать работу над электронным устройством, подавляющим агрессивную энергию в
сознании, о котором кроме Виталика и Назарова никто не знал, было бессмысленно. Эта
работа требовала не меньшую энергию своего "родителя", чем та, которую низвергал
террорист на головы своих жертв. И эту энергию почти всю поглотило Женечкино
исчезновение. Единственным делом, каким нужно было бы заняться, – прокрутить в памяти
события за последние, ну скажем, две недели. Припомнить что-нибудь неординарное,
нелогичное, непонятное… Если говорить о неординарности, то с позиции придирчивого
взгляда все эти дни выглядели неординарно. О нелогичности, поэтому и говорить не
приходится – так и есть. Последний Женечки выпад тому очевидное. Может быть –
непонятное?.. Тогда – случай с этим ужасным человеком. С несчастным, непонятным,
появляющимся неожиданно где-нибудь в районе их с Женечкой прогулок? Роберт никогда не
говорил ей о своих наблюдениях. Казалось, она знала причину, по которой этот человек
следовал за каждым их шагом и Роберт не хотел затрагивать щепетильный вопрос, может
быть касающийся лично ее. Почему следил он именно за ней, а не за ним, не трудно было
определить. Во-первых, это был мужчина, а не женщина, а Роберт никому не давал повода
думать о нем, как о гее. Во-вторых, – из любовных побуждений, потому что человек следовал
неприкрыто, неопытно, на значительном расстоянии и его взгляд, (Роберт замечал
непринужденной оглядкой не раз), направлен был только на Женечку, когда она отрывалась
куда-нибудь от Роберта. Непонятно, почему этот тип никогда не приближался даже тогда,
когда Женечка оставалась одна в томительной очереди за чем-нибудь дефицитным, например,
за импортным бюстгальтером или "грацией", словно избегал непосредственного контакта с
ней? Чего он боялся? Ему никто не мешал подойти и выяснить отношения. Может быть,
стыдился своего уродливого лица? Не изуродованного, а именно уродливого, с каким
родился. Оно было крупное, широкое, жутко несимметричное, смещенное по вертикали
правой и левой половинок относительно друг друга. Глаза огромные навыкате. Может быть,
он удовлетворял себя хотя бы тем, что имел возможность пристально смотреть на Женечку.
Конечно же, она та женщина, на которой мужчинам невозможно было не остановить свой
взгляд. Роберт не раз слышал в ее адрес от мужчин идущих мимо одну и ту же знакомую еще
из прошлой своей жизни избитую фразу: "Какая женщина!"
Кто этот несчастный незнакомец, может быть, на этот вопрос могла ответить только
Женечка. Но она молчала. Замечала и молчала. Незадолго перед тем, как это случилось, его
слежки участились настолько, что даже постороннему глазу было заметно.
Вначале они с Женечкой хотели прокатиться на канатной подвесной дороге. Но пока
приехали в парк имени Горького, заметно потемнело. Роберт снова почувствовал Его сзади.
Они остановились возле посадочной площадки, и Он тоже остановился в ожидании. Роберт
отговорил Женечку от катания на "канатке", и они пошли под трассой подвесной дороги по
бездорожью лесопарка. Над головой тихо поскрипывали сидения с редкими пассажирами.
Женечка поднимала голову и смотрела на очередного пассажира, проплывающего над
головой. Хихикали девочки с мальчиками, мирно гудели голоса взрослых мужчин, им
отвечали беззаботные тонкие женские голоса. По ходу проплывали теперь уже пустые
сидения, и только из одного сидения почти во весь рост в сумерках высовывался одинокий
мужчина. Роберт подумал странное: неужели у взрослого мужика нет более полезного
занятия, чем детское развлечение в одиночку? Да еще вдобавок так рискованно наклоняться и
смотреть вниз. Видеть это, наверное, было жутко. Но Роберт, почему-то за него не испугался,
35
а даже, наоборот, с холодностью представил картину падения человека в кустарник, росший
на всем пути трассы. Об этом он всего лишь подумал. Проскочила мимолетная мысль. Всего
лишь мысль, – и следом тяжелая грузная тень мелькнула вниз за их с Женечкой спинами.
Возникло ощущение поставленной гулкой точки на земле возле куста сирени. Чтобы
убедиться, Роберт оставил Женечку, сам вернулся к кусту. На смятых ветках лежало
скукоженное тело человека со знакомым безобразным лицом, огромными навыкате глазами,
обращенными в черноту неба. Белки его глаз отсвечивали свет тусклых ламп на редких
столбах аллеи. Роберт понял – это воплощение протеста человека против собственной судьбы.
Неизвестно, видела ли Женечка в наступающих сумерках своего тайного наблюдателя в
завершающей позе, но с тех пор Роберт ни разу не замечал его слежки, сколько ни
высматривал.
Выходит, тайну Женечка унесла с собой, и даже если вернется, то уж точно никогда не
откроет ее Роберту.
Было грустно и одиноко. Хотелось снова прийти в кафе, где она осталась. Как было когда-
то – захотел и нашел ее в парке сидящей на скамеечке.
Глава 10
Наташа
Она проснулась, когда солнце еще не взошло. Так рано летом еще не просыпалась. Долго
лежала, вспоминая…
Иногда папу-Роберта называли дядей. Происходило это обычно после его исчезновения из
дому. Надолго. Потом он появлялся. Тихо – чтобы его не замечали. Наташа приходила в
восторг. Летела навстречу, поднимая крик. Крепко обхватывала его шею, целовала.
По словам взволнованной бабушки, бьющей себя кулаком в раскрытую, покрасневшую от
выпитого спиртного грудь, незаконный ее зять – никто.
– Да кто он такой?! – кричала она, протягивая к маминому лицу руку с отставленным, как
дуло нагана, пальцем. – Муж он тебе? Нет! Любовник? Нет!
При этом она выставляла из кулака еще один палец, и наган становился почти настоящим –
с обоймой-барабаном – точь-в-точь, какой у соседского Борьки.
– Любовники подарки приносят, а этот – получку меньше, чем нищий за день. Да кто он
такой? Может, сосед? За всю мою жисть отродясь в Поселке таких соседей не бывало! И
останешься ты вот с чем! – Тут бабушка нижними пальцами нажимала на курок, и наган
внезапно выстреливал: дуло, как в мультиках сжималось, и между двух согнутых пальцев
высовывался третий, похожий на пулю. И тогда Наташа закрывала глаза ладонями, прятала
свое лицо в складки платья, стараясь плакать не очень громко. Ее уши горели огнем, плечи
вздрагивали, все звуки замолкали, и выстрела не было слышно. Мама оставалась жива-
здорова и спокойно отвечала бабушке:
– Вспомни, сколько Наташке было лет, когда Роберт вернулся. Четыре годика!
– А где он раньше был, когда заделал ребенка?!
– Он женат, мама.
На это бабушка с шумом выдыхала воздух и цедила сквозь зубы:
– Так какого ж ты… хрена… – дальше она произносила глупые слова, за которые от
взрослых ребенок сразу же получил бы по затылку, – оставила ребенка?.. А теперича он
воспитывает, как же! Распоряжается!..
– Он ее просто легонько шлепает, – перебивала мама.
36
– А я не разрешаю, чтобы моего ребенка били! – приказала бабушка. – Пусть приобретет
своего, тогда и распоряжается!
Мама опускала голову и тихо произносила:
– Мама, это его ребенок. Понимаешь? Его, его, его…
Папу-Роберта не называли папой, и это сильно огорчало Наташу. Так сильно, что к горлу
подступал горький комок и давил, давил… Чтобы не заплакать, Наташа заставляла себя
думать о хорошем, как советовал папа. Она отворачивалась от взрослых и смотрела на улицу.
Там стояло тихое лето. Там был мир, в котором дружно жили все – и животные, и деревья.
Они никому не мешали и заботились друг о друге. И в этом мире Наташа чувствовала себя
главным участником, радовалась утру и наступающему летнему дню. Новый день, еще
неизвестный, и вчерашний – смешались, цепко держа друг друга. Ей было трудно сейчас
расставить их по углам, как кукол: что-то тревожило, что-то радовало. Она лежала тихо, как
мышь, и прислушивалась.
О стекло окна билась синяя муха. Во дворе возился Борька, пробравшись через дырку в
заборе. В субботу он вставал рано, приходил во двор и еще до появления Наташи устраивал
игры с рыжим псом Плутоном.
Помнится, однажды напротив кухонного окна, они с Борькой строили песчаный город.
Дома вырастали всякие: со стороны Борьки – космические, без окон и крыш. Возле нее –
"кремлевские" – с куполами и пиками. После продолжительных холодных дождей
неожиданно наступили теплые деньки. Вокруг было тихо и спокойно. Под ладонями глухо
шуршал тяжелый песок. Из него, нагретого солнцем, как из погреба, в воздух поднималась
сырость. Но вот к влажному запаху песка примешался мандариновый. Наташа глубоко
вдохнула. Аромат усилился. Во двор вошла, придя с базара, бабушка. В сетке болтались
желтые мандарины.
Наташа ела быстро и с большим аппетитом. Сок вскруживал голову, заставляя позабыть
обо всем. Пористые корочки постепенно устилали купола песчаных башенок.
Борька остановил работу. Приоткрыв рот, он следил за руками Наташи глубокомысленным
взглядом. Ее пальцы быстро отделяли тесные розовые дольки друг от друга. Он, наверное,
хотел что-то сказать, но молчал. Тогда Наташа подумала, что и Борьке тоже захотелось
мандаринки. Она выбрала самую большую и стеснительно положила ее возле Борькиной
руки:
– Хочешь попробовать?
Борька торопливо закивал головой и срочно стал отделять корочки. Строительного
материала прибавилось.
Первым заговорил папа. Его голос шел из окна и звучал как в пустом помещении. Он
говорил, что все люди одинаковые – и большие и маленькие. И Наташа правильно сделала,
что угостила Борю. Иначе у ребенка может развиться жадность, если этот ребенок будет
оставлять все себе.
– Прямо-таки! – возражала бабушка. – Не больно-то другие о тебе позаботятся. Жди, как
же! Пускай смалу привыкает грести под себя. Она будет женщиной, а не профоргом каким-
нибудь… Сама кушай, внученька, – добавила она, выйдя на крыльцо, и сверху, широко, по
мужски расставив ноги, смотрела на Наташу спокойным ровным взглядом. Но папа услышал
и возмутился. Он предупредил бабушку, что всем достанется от жадности ребенка. Во-
первых, ребенок, когда станет взрослым, сам пострадает оттого, что не сможет победить свой
порок. А во-вторых, и родителям достанется на старости лет.
– А ты здорово на дитя не рассчитывай. На себя надейся, – посоветовала бабушка.
37
После слов бабушки говорить было не о чем, и поэтому во дворе установилась тишина.
Каждый занимался своим делом. Бабушка ушла в комнату отдыхать, мама готовила обед, папа
стоял у окна. Потом папа сказал ей, хитро усмехаясь:
– Ты ж смотри, никому не давай! Все съешь сама!
Наташа замерла. То, что сказал папа – противно. Он ей показался таким жадным! Вот уж
не хотелось быть похожей на такого человека. Но Наташа хорошо знала папин характер. Если
не прислушаться к тому, что он говорит, то по его словам часто выходило все наоборот: нужно
было делать так, как не нужно. Может, и на этот раз он схитрил, передразнивал другого
человека. И не ее ли, случайно?
От этой мысли ей стало стыдно, потом обидно, потом Наташа совсем разревелась, как
выражался Борька. Все это произошло на глазах у мамы. Мама рассердилась, накричала на
папу. Папа стал защищаться. А пока они там ругались, Наташа украдкой протянула Борьке
последний мандарин, и они снова принялись строить песчаный город. Борька что-то говорил
о строительстве, что-то там придумывал, а Наташа прислушивалась к голосам, доносившимся
из кухни.
Оказывается, мама выгоняла папу. Он сказал, что очень жаль ребенка. Потом он еще что-то
сказал такое, от чего Наташе стало грустно. Выходит, папе некуда было деваться, кроме, как
пойти к бабушке Нелле, своей маме.
В самую решающую минуту Наташа ушла за угол дома на пустырь перед калиткой и,
притворившись, что собирает цветы, ждала его там.
И он вскоре вышел. Подошел. Присел. Посмотрел ей в глаза.
Она спросила:
– Ты обиделся? Пошли к озеру, к нашему месту?
– Пошли. Но не на долго. Уже поздно.
– Ты не думай, я Борьку угостила.
– А я в этом не сомневался, Натаня. А как же иначе?
Она обняла папу. От него пахло жареным луком. Тихо сказала ему на ухо, по секрету:
– Папочка, раз ты идешь в гости к бабушке Нелле без меня, то возьми у нее… иголку и
нитку. Только коричневую, хорошо?
– Откуда ты взяла, что я иду к бабушке Нелле?
– Не знаю… ты принесешь мне иголку и нитку?
– Принесу. Но ведь все это есть у мамы.
– Нет, папочка. У тебя пуговица отрывается.
– Это, Натаня, пустяки… Бабушка Нелли сама пришьет.
– Нет, папочка. Она плохо видит. Я лучше пришью. Договорились?
– Договорились… но ты еще шить не научилась.
– Пока ты будешь ходить туда-сюда, я научусь, не беспокойся. Смотри же приди! Я жду. И
еще я тебе хотела сказать… сказать… – она по-взрослому отбросила волосы назад, – ты
знаешь, папочка… ты должен… починить мои единственные ботинки. У них совершенно
оторвались подошвы. А завтра идти в детский садик. Ты представляешь? Смотри! Ребенок
простудится!
– Это ты правду говоришь? – у Роберта глаза сделались строгими, и он задумчиво
посмотрел на ее ноги.
– Наверное… Ты не задерживайся, папочка! И нитку с иголкой не забудь, – тянула она
время.
– Хорошо, Наташа. А пока что иди домой. Уже темнеет.
38
– Хорошо, папочка. Только я тебе хотела сказать… сказать… У нас в детском садике… Ирка
доводит маленького Виталика до слез. Она каждый день ему говорит, что за ней придет папа,
и они сразу же поедут в детский городок на качели.
– Ну, что ж тут обидного? – удивился Роберт.
– Она нарочно это говорит. Она знает, что у Виталика нет папы.
– А мама?
– Нет, папочка. Маме некогда. Ей нужно готовить обед…
– По-моему, ваша Ира попросту болтушка.
– А, по-моему, она насмешница. И еще мне жалко Виталика. Может быть, мы его возьмем
ко мне в братики? Как ты думаешь?
– Подумаем, Наташенок. Подумаем… – деловито отзвался Роберт, устраивая Наташу на
сухое поваленое дерево и сам усевшись рядом…
Наташа после того случая долго не могла заснуть, дремала, но в ту минуту, когда бабушка,
мама, папа, толпясь в дымной кухне, уходили из памяти, словно растворялись в тумане, а
Борька на глазах превратился еще в одного Плутона, зарывающего белую кость в песок, она
вздрогнула от собачьего топота за окном… Когда открыла глаза, над домами поднималось
солнце, освещая верхушки деревьев и извилистую водную поверхность озера,
поблескивающую, как осколок зеркальца. Она подумала, что так, вспоминая, можно
пролежать и до самого вечера, когда солнце начнет садиться и станет другим. Совсем другим.
Каким было вчера. Тогда на противоположном берегу оно медленно, огромным красным
шаром опускалось в самую середину сада. А у сижки с двумя рогатками для удочек, где они
сидели с папой, – поблескивало на тонкой набегавшей волне. Наташа боролась со сном,
терпеливо ждала, когда, наконец, и папка начнет зевать и уйдет с ней в дом. Но папа с мамой
из-за бабушки поссорились, и Наташа не знала, останется ли он ночевать…
За их спинами, утопая в сумерках, молчаливо стояли деревья сада. К дому тянулась
дорожка, заросшая по краям высокой травой. Дорожка извивалась, исчезала и появлялась
снова… На ленивой волне хлюпала лодка, привязанная к коряге. Ее серый дощатый нос лежал
на воде, отражаясь в зареве заката, и, казалось, то была не лодка, а большая рыба или акула,
открывающая и закрывающая пасть. Наташе было трудно наблюдать за ней, веки тяжелели,
их нельзя было удержать. Она старалась ничего не пропустить и ждала, когда закончится эта
странная картина. Но вот берега и поваленного дерева, на котором они с папкой сидели, не
стало, вода вздулась, подступила к груди, к плечам, и вместе с Наташей неслышно
заплескалась о незнакомые берега. А потом на месте водной глади появились тонкие острые
верхушки, опущенные вниз головой, и небо, уже потухающее, оказалось ниже деревьев…
Наташе стало холодно, она прижалась к боку Роберта, и, укрытая его пиджаком, заснула у
него на коленях. Потом смутно слышала, как на крыльце, передавая ее маме на руки, он
зашептал что-то. Минутой позже еще раз что-то сказал, и его шаги прошуршали по траве и
затихли на улице…
Это было вчера, а сегодня, когда в доме стояла тишина, и солнце поднималось над
Поселком, стало заметнее отсутствие папы, Наташа вдруг почувствовала непонятную свою
вину.
Она села на край постели, прислушалась.
Муха билась о стекло, жужжа, рвалась к свету. Взбудораженный Борькой, проскочил через
тропинку Плутон. На кухне тихо звякнула тарелка, мама готовила завтрак. Есть не хотелось.
Наташа подошла к окну. Муха расплылась в большое пятно. У мамы упала ложка.
Послышались ее шаги… Наташе есть не хотелось. Она бы спряталась, чтобы оттянуть время.
Пятно сузилось, снова обернулось мухой с прозрачными крыльями и кривой ножкой,
высунувшейся из головы и обутой в ботинок.
39
– Наташа, пошли есть.
Сегодня мама казалась хмурой. Двигалась медленно. Ее взгляд был задумчив. Ей, как и
Наташе, наверное, было скучно. Густые темные волосы, беспорядочно разбросанные по
голым плечам, свисали почти до самых лопаток, прикрывая вырез ночной рубашки.
– О, боже! – произнесла мама, посмотрев на себя в зеркало. – Ведьма!
В трехстворчатом отражении трюмо стояли три мамы, три поворачивающиеся головы, три
ночных рубашки.
Это не рассмешило Наташу. .
На кухне она сидела над кашей. Манная каша казалась горькой, чай – кислым. Хлеб с
маслом, когда мама отвернулась, был спрятан в карман, кашу пришлось тихонько перелить в
кастрюлю, когда мама снова ушла к зеркалу.
– Удивительно, – сказала мама, как только Наташа соскочила со стула, – когда его нет, ты
прекрасно ешь. И никто не требует, и никто не шумит.
– Кого нет? – переспросила Наташа.
– Кого, его… дяди Роберта, – произнесла мама.
Наташа поджала губы.
– Нет уж, мамочка, – и наклонив голову на бок, добавила – он папа.
– Был папа, да весь вышел, – не настойчиво, с едва заметной досадой ответила мама.