Лайма настоятельно тянула в дом. Юлька ждала у себя. Маринка в чудовищной спешке собиралась в больницу. Некогда было разговоры разговаривать. Тимофей только оглянулся и поймал ещё на какую-то секунду таинственный взгляд пришельца - мудрый, добрый, ласковый, даже страстный, как у Юльки - во, какое идиотское сравнение получилось!
Артему перезванивать не стал - все потом! Только Маринка за дверь - и он туда же. Кришнаита перед подъездом и след простыл. Может, не было его вовсе. В сущности, уже вполне пора появляться глюкам. И все это не страшно, не страшно! Все это весело!!
Юлька встретила его в тонком шелковом халатике, очевидно, накинутом на голое тело и подпоясанном скользкой шелковой ленточкой, которая так легко спадает. Тимофей обнял, прижал к себе, впился губами в губы. Нет, не угадал - трусики все-таки обтягивали её плотную круглую попку. И в этом она была права - так романтичнее. На столике в комнате уже стояли давешние фужеры с давешним, надо полагать, коньяком, а рядом - два узких бокала с шампанским. Бульварная любовь к коктейлям оказалась неистребима. Но этим не назюзюкаешься - не страшно. От такой благородной смеси только заведешься, как дикий зверь. Редькин знал наверняка. И нисколько не сомневался в своих возможностях.
Пили медленно, вдумчиво, и в меру - по бокалу игристого и граммов по сто божественного коньяка. Столь символической дозы хватило за глаза, и пока пили, Юлька без особого мастерства, но все же очень изящно приспускала с плеч халатик и гладила себе груди, пощипывая соски, и облизывала губы, с томительной неторопливостью двигая языком. Тимофею не позволяла даже притрагиваться к себе. И, наконец, опрокинув последний глоток, заявила:
- А теперь я хочу сделать тебе это.
И встала перед ним на колени.
- Нет, - решительно возразил Тимофей на правах старшего, - я уже слишком возбужден. Не сейчас. Будет просто не интересно.
- Тогда ты меня! - застонала Юлька, отбрасывая в сторону халат, усаживаясь на диван, медленно стаскивая кружевные белые трусики и, наконец, раскрываясь перед ним, как розовый бутон, снятый цейтраферной камерой.
Глаза девчонки закатились в экстазе, она их прикрыла, чтобы не так кружилась голова, и перестала видеть, что там делает партнер, ей было уже неважно, она только пальчиками, пальчиками показывала, куда следует целовать, и пальчики работали…
- Нет, - ещё решительнее сказал Тимофей, - тебя, милая, тоже целовать поздно.
А может быть, он только подумал об этом, всякая грань между словами и мыслями, между фантазией и реальностью как будто растворилась, и уже в следующую секунду они соединились.
Тимофею показалось, будто дом задрожал от гигантского взрыва, а с неба сквозь дневную голубизну и все перекрытия посыпались звезды. Такого чувства он не испытывал ещё ни разу в жизни. Сладчайшая дрожь началась почти мгновенно. Но длилась долго-долго, накатывая и накатывая вновь мощными волнами…
Удивительно, что расслабление после этого было далеко не полным. Вдоволь накричавшаяся Юлька тут же захотела ещё и в нетерпении ласкала его одними руками, вдруг напрочь забыв про все свои мечты о французской любви. Но и этого хватило, он был готов уже, наверное, через минуту, но она все продолжала и продолжала, и требовала взаимности, а потом игриво вывернулась из его рук, приняла недвусмысленную позу и для полной ясности медленно и томно показала одним пальчиком, куда хочет теперь.
"Ничего себе девственница! - подумал Тимофей, со смехом вспоминая свои недавние предположения. - Она уже и это освоила в полном объеме!"
О, как идеально они подходили друг другу! О, как сказочно хорош был их второй раунд!..
И после уже потребовался отдых. Недолгий, так им показалось, но с легкой добавкой коньяка и шампанского, с душем, где они почему-то не стали мыть друг друга, а просто постояли рядом под тугими горячими струями. А вот потом… И что ей такое в голову пришло? Едва вышли из ванной Юлька опрокинула Тимофея на мягкий ворсистый ковер, благо в холле было просторно и чисто (Патрику после каждой прогулки вообще-то полагалось мыть лапы, что Юлька и делала, не ленясь). В общем, Редькин упал на спину, а девушка села верхом ему на лицо, после чего быстро наклонилась жадным ртом ко вновь набирающему силу мускулу любви - настало время для самого сладостного из запланированных развлечений…
А события меж тем развивались следующим образом.
Вербицкий, наконец, разобрался во всем и выехал на стрелку, специально перенеся её на два часа пораньше.
Маринка забыла самое главное лекарство в пепельнице на фортепьяне и, чертыхаясь, вернулась домой в неурочное время.
Разгонов летел из Новосибирска во Внуково, чтобы затем промчать через всю Москву в спецмашине с затемненными стеклами в Шереметьево-2, где его ждал рейс на Дубай.
Константин Полозов совершал очередную, но необычайно удачную сделку по купле-продаже с одним из помощников депутата Мосгордумы госпожи Хвалевской.
Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды - у того был непрерывно занят мобильный телефон, - а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.
Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания - это в генеральском-то кабинете! - поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей "фольксваген" так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.
"Эх, Юлик, Юлик! - думал Павел Игнатьевич - Что же ты раньше про битый "фолик" мне не подсказала? Ищи теперь свищи этого Гансика по всему Земному шарику!"
Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался - с чего бы это?
А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку ещё и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.
- Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, - таков был приказ. - Арестовывать нельзя! - подчеркнул Комаров ещё раз и добавил зачем-то: - Это личное указание самого…
Соловьев - человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил ещё из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу - нет проблем! - отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома - все это не располагало к серьезным разговорам.
- Пойдемте ко мне, - предложил Павел Игнатьевич. - Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.
У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.
Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом - кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали - рты-то были заняты у обоих.
В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс ещё ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: "Make love - not war!"
- Это кто? - спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.
- Это мой муж, - тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.
- А это кто? - брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.
- А это ваша дочь, - объявила Маринка уже громко.
Дальнейшее - неописуемо.
Занавес.
Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы. В конце концов, у него была старушка-мать, к которой в принципе можно переехать. Но Маринка держалась индифферентно, похоже, даже Верунчику ещё ничего не сказала. Неужели все так и сойдет ему с рук?
А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя - ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев ещё успеет спросить - а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.
Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…
Все сгорело дотла
в мимолетном, но страшном пожаре.
Ну, зачем ты пришла?
Что посеяли, то и пожали…
Он в ужасе обнаружил, что думает стихами, и когда вышел на улицу, возникло дикое ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дурной сон.
Дома это чувство ещё больше усилилось. Неужели все так и сойдет ему с рук? Задавать прямые вопросы казалось немыслимо, молчать - тем более невыносимо. Зачем он вообще вернулся домой? Вот придурок! Но теперь повернуться и уйти - совсем глупо. Его же пустили в дом, и он не намерен бросать жену ради какой-то девчонки. Собственно, об этом и хотелось сказать, но как?
Жутким образом разболелась голова - понятное дело, не допил. Добавить бы! Он всегда искал повода, или укромного местечка, или оправдания. Но сегодня-то зачем? Когда и так все плохо. Хуже не будет, хуже просто некуда. С циничной радостью, на глазах у Маринки извлек из кухонного шкафа бутылку "Белого аиста", открыл и налил себе стаканчик - ничего так стаканчик - граммов сто семьдесят. Выпил залпом.
- Мне бы хоть предложил! - буркнула супруга.
Ничего себе реакция! Да это ж просто настоящая победа, это родственное понимание, это мир и дружба на долгие годы! Он налил ей вполовину от своей дозы, но Маринка сама добавила до краев и тоже опрокинула полностью, правда, закашлялась под конец, и он стучал ей по спине и отпаивал соком. Господи, она ему позволяла трогать себя, она разговаривала с ним, она с ним пила! С горя? Конечно, с горя! Но с общего горя…
И вот тогда он допустил непростительную ошибку - он решил поговорить об этом. А об этом не говорят через полчаса после. Ну, не говорят - и все! Ежу понятно, а он ещё удумал оправдываться. В мигом запьяневшую голову пришла безумная мысль: ведь Маринка видела только минет и ничего другого, значит, не пойман - не вор, ничего другого и не было, может быть, это лучше, может, ей легче станет от этого, может, легче будет простить, если сейчас наврать, если так и сказать: "Не было больше ничего, ну, какая ерунда, ну, вот решил с симпатичной девчонкой оральным сексом позабавиться, ведь не трахались же, значит, не измена, а так интрижка, что-то среднее между стриптизом и пьяными ласками - к чему тут ревновать?"
Он примерно так и сказал ей, чуть короче, но так же сбивчиво, жалобно, бестолково, а потом переспросил ещё нерешительней, уже читая полную ошарашенность на лице жены:
- Мариш, ну ведь, правда, ничего серьезного между нами и не было. Ведь правда?
Когда он понял, что ошибся, было уже поздно. Кровь ударила Маринке в лицо, она сделалась похожей на истеричного орущего младенца и поначалу квартиру огласил нечеловечески истошный вопль:
- Что?!! Что ты сказал?!!!
А потом… Редькин, конечно, знал, что его Маринка за словом в карман не полезет. Чтобы изящно и весьма оригинально формулировать мысли, у неё хватало всего: и эрудиции, и жизненного опыта, и даже известные филологические способности имелись. Ненормативной лексики женушка его тоже никогда не чуралась, опять же употребление мата в узком кругу друзей и родных грехом у них не считалось. Так что ввернуть иной раз в скучную речь какое-нибудь неожиданное пикантное словечко было для Маринки делом обычным. Но то, что Тимофей услышал теперь в ответ на свою робкую реплику, превзошло все мыслимые и немыслимые ожидания. Повторять этого не хотелось даже в мыслях, и он автоматически перевел поток её брани на более или менее цивилизованный язык, словно готовил текст для какого-нибудь жеманно-православного натужно нравственного издательства:
- Что, ты сказал, блин?! - то ли взревела то ли взвизгнула его жена совершенно чужим, неузнаваемым голосом. - Это ты мне говоришь, что ничего между вами не было! Ой, как ты брешешь, милый! А то я тебя, вонючего козла, не знаю! Да если эта зараза у тебя хрен сосла, значит, вы уже перетрахались во все дыры как минимум дважды. И это называется, ничего между ними не было, твою мать! Да я ж сама видела, ты в её дырку зарылся по самые уши, как поганый кобель в кусок тухлого мяса на помойке! Какая же ты, сволочь, блин!..
И когда первый шок от этого монолога миновал, Тимофей начал осознавать, что особенно сильно покоробил его не смысл сказанного, а форма, ещё точнее - некоторые детали, например, это просторечное "сосла" вместо "сосала" или гадкое и нелюбимое ими обоими слово "вонючий", и особенно омерзительное "тухлое мясо"… Это были совсем чужие, не Маринкины слова, от них веяло потусторонней жутью и дремучей бабской ненавистью, которая, завладевая мозгом, превращает женщину в чудовище, в фурию, в зверье, охваченное бессмысленными и садистскими желаниями.
Тимофею захотелось спрятаться куда-нибудь подальше от такой Маринки и такого себя. Прятаться было в общем некуда, разве что недопитая треть бутылки манила последней спасительной дозой, и он успел схватить её, присосаться к горлышку и вытянуть все до дна, до последней капли, пока не отняли. Вот тут его зашатало, Тимофей добрел до дивана, свернулся калачиком и быстро уснул.
"Прощай, осень!" - подумал он мимолетно, уже проваливаясь в тяжелый липкий сон, и наконец-то понял смысл последних разгоновских строк:
Вторая жизнь приходит к нам сама,
И наступает вечная зима.
Он все перепутал: после осени не бывает опять осень, после осени наступает именно зима. Так уж заведено на этой планете.
Глава одиннадцатая. Насекомых морить заказывали?
Тимофей очнулся в темноте и поначалу не понял, где он. В гортани пересохло, а язык и губы ещё помнили восхитительный вкус её нежных, трепетных складочек и пьянящих глубин, увлекающих в бесконечность. Неужели так и заснул у Юльки в прихожей, прямо на ковре? Да нет, вроде одетый он, вроде на кровати лежит… Но что было после? Что? Боже! Как тяжело вспоминать! Вот открывается дверь, вот входит Маринка и за нею полковник Соловьев, они так запросто входят и смотрят на Тимофея, а Тимофей, запрокинув голову, смотрит на них поверх восхитительно правильных, тугих и гладких Юлькиных ягодиц, и вроде надо встать, надо вскочить, но нет же сил оторваться от этой сладости! И девчонка уже ничего не видит, не слышит, она уже не здесь, её колотит крупная дрожь - это потрясающе! - ещё совсем чуть-чуть, мизерную капельку, и у него тоже подступит самое оно, однако эти двое входят, как смерть с косой, и Тимофей понимает, что Юлька-то успеет, просто не сможет остановиться, а у него уже ничего не выйдет, ничего… И потом опускается мрак.
Что же было после? Он вспоминает медленно и трудно. Допился, старый дурак, дотрахался с молоденькими девочками…
Так, понятно, он дома, на диване. За окном темно. Ага, вон часы на видюшнике - самое начало первого. Почему все спят в такую рань? Бывало с Верой Афанасьевной чаи гоняли и до двух, и до трех, иной раз и Верунчик с Никитой засиживались. А уж Маринка-то! Когда она в последний раз телевизор раньше половины третьего выключала? Господи, да где же она - Маринка?
И все-таки сначала он дошел до кухни и выпил два стакана холодной воды. А уж потом проверил первую пришедшую в голову гипотезу: действительно жена ушла спать к матери. Так уже было пару раз, когда он слишком сильно надирался, и Маринке было неприятно ложиться рядом. А сейчас - тем более, постель-то свободна.
Вода, конечно, помогла немного очухаться, но Тимофей уже догадался: чтобы вернуть ясность мысли полностью, ему придется глотнуть не воды. Стал напряженно вспоминать, что осталось в доме из благородных напитков. Шотландского виски ординарного в шкафу на донышке, джина чуть-чуть в холодильнике - все не то… Ага! Есть же ещё маленькая ни разу не открытая бутылочка "Курвуазье", хранимая почти как реликвия уже лет пятнадцать. Ее ещё Маринкиному отцу кто-то подарил, привезя из Франции в советские годы. Тогда это настоящая экзотика была, ни с того ни с сего пить грех, всё ждали достойного повода. Дождались. На поминках, понятно, такой коньяк смотрелся бы странно, потом - вообще, словно забыли, что это можно пить: стоит себе красивая бутылочка - и пусть стоит. Наконец, шикарных коньяков кругом стало море. Кого теперь удивишь довольно простеньким "Курвуазье" с выдержкой лет восемь? Да и емкость действительно маленькая - 0,35 - даже на двоих разлил и, как говорится, ни в голове, ни в жопе…
Одним словом, Тимофей загорелся выпить именно французского коньяка, именно из неприкосновенного запаса, ситуация того стоила: уж беспредел, так беспредел. А главное еще, что находилась заветная коробочка как раз в комнате тещи, то есть там, где сейчас спала Маринка. Редькин любил преодолевать собственноручно возведенные препятствия - риск быть застуканным сладко щекотал нервы и в итоге добавлял кайфа.
И сейчас ему с блеском удалось, подсветив себе зажигалкой, тихо-тихо отодвинуть большое стекло у хельги, потом уже практически на ощупь, двумя руками, извлечь матовую пузатую бутылочку из фирменной коробки и медленно протащить её меж хрусталя и фарфора, практически ни за что не задев. Иным и не понять, как сладок после этого любой напиток!
И в голове действительно прояснело. Все проблемы выстроились по росту, как на параде.
Уход от жены - это вопрос второй, точнее третий. Да-да! На первом месте по степени срочности - вне всяких сомнений, Майкл и деньги. На втором - КГБ, ГРУ, тибетские мафиози, сумасшедший Разгонов с рукописью - короче, проблема личной безопасности. Маринка действительно на третьем. А Юлька и вовсе на десятом. Или нет? Черт, как же здорово было! И как же тяжело теперь вспоминать! …Кусок тухлого мяса на помойке - это ж надо такое сказать! Стоило вспомнить, и будто настоящей гнилью ударило в ноздри, аж затошнило. Пришлось ещё пропустить граммчиков сто.