- А может, лучше на Антонова?
- Нет, - решительно возразил первый, - там у нас будут совсем другие ненужные проблемы.
- Но ведь Жуляны… - бормотал второй потерянно, - покрытие… полоса…
- Знаю. Справимся, - рубанул первый пилот.
Это был какой-то полнейший сюр. Они спорили о своих непонятных нам предметах, хотя только что поторапливали самого Горбовского.
- Ребята, - встрял я робко, - садитесь, где вам удобно. Главное, чтоб это был Киев.
- Аэродром значения не имеет, - согласно проворчал Горбовский и отключился. Или его отключили.
А мне и вовсе было наплевать. Я ещё не знал, в какую часть города ехать и вообще очень плохо знал Киев. Аэропорт Жуляны, как объяснил пилот, место потише, чем Борисполь, а значит, в принципе, все к лучшему. Я же не торжественной встречи жду - наоборот, хочу тихо прокрасться и залечь на дно.
Потом я вышел в народ. Хорошо, что они не знали, по чьей вине летят вместо Москвы в Киев. Салон гудел, как растревоженный улей. Я не слышал, что им там объявляли и, честно говоря, не особо стремился услышать. Я ощущал себя очень важной персоной и по-мальчишески радовался столь дурацкому повороту событий. Да не такой уж он и дурацкий, если вдуматься: в конце концов, чем в родную Москву под пули, лучше в неродной Киев поболтать со старым приятелем - кто ж не согласится с подобным утверждением? ("Девочка, ты хочешь на дачу или чтобы тебе оторвали голову?" - вот она классическая дилемма из старинного фильма "Подкидыш"!) Сто пятьдесят пассажиров, конечно, не согласились бы. Многие из них собственноручно и с удовольствием оттяпали бы мне голову. Представляю, сколько деловых встреч сорвалось, сколько радостных ожиданий закончилось звонкой оплеухой облома, сколько проклятий обрушилось на и без того горячо любимый всеми и абсолютно неповинный в данном случае "Аэрофлот". А сколько нервотрепки доставила эта авантюра встречающим! Ведь не у всех же, как у меня, космическая связь под рукою. Ну, извините, ребята! Ну, работа у нас такая. Ну, такой уж у нас мир корявый! Что поделать - планеты для жизни пока ещё не выбирают…
Глава пятая. Турецкий городок
До этого случая я был в Киеве всего один раз и даже не ночевал в городе. Поездка случилась летом девяносто первого, за какой-нибудь месяц до путча. Родное издательство "Текст" командировало меня в типографию "Молодь" с ценным грузом целлофота - это такие неподъемные листы для изготовления печатных форм, коих я пер на себе кажется четыре упаковки общим весом килограммов восемьдесят. В Москве, от машины до вагона столь жуткую тяжесть помог тащить водитель - Виталик Нестеренко, а вот в Киеве, от вагона до машины, я волок все это сам и чуть не умер. Так что когда сдал груз с рук на руки встречающим работягам из офсетного цеха, даже не расстроился, что в их "пирожке" (по-нашему, по-московски - "каблучке") места не оказалось и придется ехать на метро и трамвае - так легко сделалось в руках и на душе.
Нежаркая летняя погода, метромост через Днепр, золотые луковки церквей над широкой водою, а Крещатик остался в памяти, только крупными буквами названия на стене перронного зала. Вот и весь Киев. Нет, вру, была ещё типография, замечательная тетка зав. производством, из благодарности за московское подношение напоившая меня чаем с тортом и не пожалевшая каких-то личных талонов на приобретение голодному москалю целого круга украинского сыра килограмма на четыре с лишним. Не целлофот, конечно, но на обратном пути тоже руки оттягивал, зато уж как мои радовались в Заячьих Ушах нежданному гостинцу! Вот ведь какое странное время было…
Плохое забывается быстро. Отсутствие жратвы и обилие талонов на все, что только можно, как-то не вспоминается теперь, а вот как билет обратный покупал, запечатлелось в памяти навсегда. Билетов не было, а уехать надо - работа. Стою, канючу, а девушка в кассе, чуть ли не извиняясь, наконец, сообщает: "Есть только СВ". "Господи, что же ты молчала, милая!" "Так они ж дорогие, по шестьдесят рублей…"
Что это было тогда - шестьдесят рублей? Два круга украинского сыра? Или целых четыре? Теперь и не припомнить! Но для меня это было тьфу, за меня фирма платила, а кабы жизнь заставила, я б и сам заплатил. Легко! Как говорят сегодня. "Текст" в тот год назывался ещё не издательством, а издательским кооперативом, и я таким образом был самым настоящим кооператором. Это звучало гордо. В СВ ехал со мною парень, торговец видеокассетами из Конотопа, тоже кооператор в варенках и китайских кроссовках. Так он по модной майке и хорошим джинсам, мигом распознал во мне родственную душу, мы разговорились. Оба чувствовали себя хозяевами жизни, эйфория свободы и грядущего изобилия разливалась повсюду, несмотря на талоны и купоны. "От Москвы до Конотопа покорила нас Европа…" Мы выпили по рюмке далеко не самого дешевого грузинского коньяка из ресторана - за знакомство - и я пошел в видеосалон смотреть эротику, как сейчас помню "Одиннадцать дней, одиннадцать ночей", а мой утомленный украинский друг завалился спать. Весь мир в то лето принадлежал нам, и это сладостное ощущение было намного сильнее, чем теперь, когда мое право на владение планетой подтверждалось секретными документами, агентурными сетями, автомобилями, пистолетами, телефонами и целыми батальонами охраняющих меня людей. А ещё - знаниями. Я это специально на закуску оставил. Знания-то и не позволяли чувствовать себя счастливым, "ибо кто умножает знание, тот умножает скорбь".
Я подумал о Малине, который в то самое время не вылезал из Кремля и готовился, готовился, готовился к историческому августу. Он уже не мог быть счастливым, он уже слишком много знал. Но это не имело никакого отношения ко мне. Я мог думать о Сергее и вспоминать массу подробностей из его жизни, но никогда не чувствовал родства с ним. Сколько лет мы прожили почти рядом в одном городе! Но мы не только не встретились - мы даже не подозревали о существовании друг друга. Что бы это значило? Кедр на подобные темы умничал. Верба печально отмалчивалась. Тополь глубокомысленно замечал: "Это - судьба…" А по-моему, все от начала до конца - простое случайное совпадение.
Ладно. Забыли про Малина. Я - в Киеве, здесь знали и знают только Михаила Разгонова.
Малин вообще никогда в Киеве не был.
Аэропорт Жуляны оказался страшной дырой, напомнившей мне сибирские обветшавшие хибары на краю грунтовой взлетной полосы. Наверно, это было несправедливо, но после Шёнефельда… Полосы-то в Киеве были, конечно, не грунтовые, но здание, через которое выходили в город, действительно напоминало большой сарай. Темная, безлюдная площадь тоже не радовала глаз. Хотелось покрепче сжать рукоятку "беретты", однако жизнь заставляла сжимать трубку мобильника. На связь опять вышел Тополь:
- Пиши телефон. Это сотовый, но вообще твой друг сейчас дома. Все. Не забывай звонить нам по поводу любых сомнений и подозрений. А мы тебя, если нужно, сами найдем. В твоей охране работают лучшие из лучших. Спи спокойно.
- Спасибо.
Я действительно хотел спать, но не так уж скоро довелось.
Лешка Кречет трубку взял сразу:
- Ты поймал меня в ванной, - безмятежно сообщил он не без гордости сразу после "здрасте" - и это в разговоре с живым покойником! Потом добавил, чтобы уж совсем меня удивить: - У моего аппарата корпус водозащищенный.
- Так почему же бульканья не слышно? - отпарировал я.
- Ха-ха-ха, - ответствовал Лешка. - Умру со смеху! Скажи-ка лучше, откуда ты звонишь?
- Понятно, откуда - с того света, - зловеще прошелестел я после театрально долгого молчания.
- А эта шутка ещё менее удачная, Миха.
Кречет был настроен серьезно, и мало того - я услышал в его голосе сильное подозрение: уж не разыгрывают ли его? Ведь нет давно никакого Разгонова. Похоронили родимого, всем известно. И все-таки он сказал "Миха"…
- Ну, извини, просто ты стесняешься спросить напрямую,
- Не стесняюсь, - поправил Кречет, теперь голос его зримо набирал уверенность, - а выдерживаю дипломатическую паузу.
- Ах, вот как это у вас называется! Ну что ж, я действительно жив и звоню тебе из Киева.
- Во, дела! Откуда именно?
- Если я правильно говорю на вашем языке, это называется аэропорт Жуляны.
- С ума сошел! Жди прямо у выхода на улицу, я сейчас буду.
- Так ты же в ванной, - подколол я. - Выходит, так, для понта сказал?
- Я ничего для понта не говорю, а сейчас действительно лежу в ванне, но раз такое дело, незамедлительно вытрусь и приеду. От мэни и до тых Жулян - п’ять хвилын ызды. Зрозумив?
Последнюю фразу он выдал на такой издевательски ломаной мове, что даже я сумел это понять. Но решение Лешка принял абсолютно верное: объяснять кому-нибудь адрес в незнакомом городе, да ещё в новом районе - занятие гиблое.
Какое-то время мне, конечно, предстояло померзнуть на холодном ветру с мокрым снегом. Странно, но внутрь возвращаться хотелось ещё меньше. Предчувствие, что ли? Не зря же Горбовский сказал про охрану.
От скуки я некоторое время боролся с искушением накрутить номер Вербы или - того хлеще - позвонить кому-нибудь из старых друзей в любой из республик бывшего Союза, с тем чтобы торжественно сообщить о собственном воскрешении. Конечно, связь через орбиту два раза подряд за столь короткий промежуток времени была крайне нежелательна. Если кто-то действительно фиксировал эти импульсы, я бы только добавил и без того нелегкой работы своим лучшим в мире сотрудникам безопасности. А подобное поведение я считал негуманным и предпочел просто дефилировать, кося глазом по сторонам и размышляя о вечном.
Когда на площади перед зданием аэровокзала скрипнула тормозами ненормально чистая для такой погоды и ненормально приземистая для наших дорог итальянская "Ланча-Дельта", я сразу понял, что это Кречет, хотя, конечно же, в Киеве могли проживать и другие "новые украинские".
- Садись, - лихо приоткрыл он дверцу.
- И ты живешь в этой глуши? - полюбопытствовала я.
- Это только в вашей Москве все норовят купить квартиры поближе к Кремлю, а у нас, как в Европе: состоятельные люди живут в предместьях.
- Ах вот оно что! - я внезапно спохватился. - А в твоей машине… можно говорить… Ну, то есть…
- Я понял, - кивнул Лешка. - Не напрягайся так, можешь задавать любые вопросы от геополитических до семейных, даже про семью президента можешь спрашивать. А уж как я отвечу… В общем, предоставь это мне.
Лешка Кречет всегда был немного пижоном, но - как бы это поточнее? - пижоном удивительно естественным. Его позерство выглядело куда приятнее, чем иная натужная скромность. Лешка просто всегда знал себе цену, и когда был скромным инженером на Южмаше, и когда в тележурналистику пошел, не покидая родного завода, и когда в начальники выбился при тамошнем генеральном директоре, ну, а когда тамошний генеральный надумал стать генеральным для всей Украины, Лешка был уже не просто журналистом, а вполне профессиональным имиджмейкером. Собственно, он стал одним из тех, кто и руководил избирательной компанией. Понятно, что после победы ему пришлось сменить Днепропетровск на Киев. Крутое восхождение Кречета на политический Олимп лишь кому-то со стороны могло показаться счастливой случайностью, в действительности он очень последовательно шел к большой власти и большим деньгам. Скорее уж стоило удивляться его теперешнему уходу из властных структур. К моменту нашей встречи Кречет как раз перестал быть лицом официальным, должность за ним сохранили какую-то почетную - типа "члена Всеукраинского координационного совета по координации деятельности всех советов Украины" - на таком посту он уже ничего не решал в действительности. Однако с деньгами и властью так запросто не расстаются. Лешка сумел выйти из игры мягко, никого всерьез не обидев, продолжая оказывать влияние на известные круги, а главное - не только сохранив капитал, но и приобретя новые возможности зарабатывания денег на политике - прежде всего благодаря доступу к уникальной информации. Консультации его стоили дорого. Лишь за одну возможность встретиться и поговорить с Кречетом некоторые раскошеливались в размере годового дохода иного киевского бизнесмена. И что приятно, никаких налогов и никакого нарушения закона!
Ах, как мне это было понятно и знакомо!
Но, конечно, я промолчал, прикидываясь скромным литератором и маленьким человечком. Вот только зря я, похоже, старался. Всякий, побывавший там, наверху, начинает шестым чувством ощущать своих, определять их на расстоянии по неуловимым черточкам в поведении, во взгляде, в голосе… Лешка почувствовал мою исключительность и мой немалый опыт, только понять не мог ни черта - откуда?! И это его слегка раздражало. Однако он умел подавлять нежелательные эмоции и до поры лишних вопросов не задавал.
- Чем теперь сам-то занимаешься? - не выдержал он наконец, когда мы уже решили не ехать в его предместье, а тронулись все-таки в центр города.
Жил он в данный момент один и не мог обещать мне ничего приличного в качестве угощения, поэтому считал просто необходимым начать с ресторана, тем более, что сам Кречет, как он имел честь выразиться, ещё не завтракал (восемь вечера по местному).
- Чем занимаюсь? - переспросил я, откровенно затягивая с ответом. - Да все тем же. В смысле - пишу.
- Под какой фамилией? Что-то давно я твоих книжек не видел. Кроме "Подземной империи"…
- Нет, ну, конечно, на жизнь я зарабатываю не литературой.
- Так бы сразу и сказал.
- Я преподаю русский язык и литературу… в Европе.
Честно говоря, я боялся завраться и начать путаться. А преподаванием, в конце-то концов, реально занималась Белка и мне совсем несложно было рассказать кое-какие подробности.
- Это по-взрослому, - оценил Кречет. - И все-таки как оно вдруг получилось?
- Не вдруг, - сказал я. - Была очень сложная семейная ситуация. Хотелось уйти от всего. Куда угодно. Хоть на тот свет. Вот тогда и появились новые друзья, которые помогли. Этакий странный вариант эмиграции - не только ото всех, но и от самого себя. Ты же знаешь, я всегда был авантюристом.
- Прямо "набоковщина" какая-то. Твои новые друзья упаковали тебя вместо чужого трупа и отправили малой скоростью воскресать в Парижский университет? Красиво.
- В Женевский, - поправил я небрежно, минуя прочие подробности и давая понять что не очень-то намерен пока распространяться на данную тему.
- Это по-взрослому, - ещё раз повторил Кречет.
Но в голосе его ощущалось сильное недоверие.
Затем поговорили об общих знакомых, о печальном положении дел в российской, а тем более украинской русскоязычной литературе, я поведал, что привез с собой в виде распечатки новый, только что написанный роман, Лешка искренне оживился и обещал сегодня же начать читать.
Мы уже доехали до самого центра и где-то в двух шагах от Бессарабского рынка спустились в погребок на Красноармейской. Лешка специально повез меня не в шумный большой ресторан, а в маленький и тихий "Милый Августин" - элитное место, где без всякой музыки собираются для заключения серьезных сделок и для важных разговоров большие люди, из тех, кого не не показывают по телевизору, но именно от них - без преувеличений - реально зависит будущее этой страны. (На Украине тоже говорят "эта страна".)
А заведение и впрямь оказалось милое. С прекрасной кухней, отличным бочковым пивом, богатой картой вин и грамотным выбором коньяков, но что-то тем не менее, напрягало меня. Я был усталым, слегка рассеянным, в название не вдумался, да и на сорт пива не посмотрел. Но потом, поднявшись по техническим причинам и возвращаясь обратно, едва не налетел в полутьме на странную пузатую фигуру, машинально пролепетал "Ах, простите!" и, наконец, понял, что фигура-то деревянная, что это и есть сам Августин с кружкой пенного пива знаменитой марки "Варштайнер". Я чуть не расхохотался вслух и спросил Лешку:
- Господи, куда ты меня привел?
- А что такое? - несколько опешил он.
- Это же немецкий ресторан!
- Ну.
- А я уже больше года живу в Берлине. Думаю, что за фигня? Будто и не уезжал никуда.
- Извини, дорогой, - улыбнулся Кречет, - про Берлин не было сказано ни слова, только про Женеву. Впрочем, какая разница? Я тебя понял. Завтра пойдем в кабак с национальным колоритом, в "Диканьку" например. Хочешь? Это в Дарнице.
Не знал я, где у них Дарница, и на самом деле мне было безразлично, куда идти: в дорогих ресторанах все равно молодость не вспомнишь. А дешевых пивнарей, наверно, уже и в Киеве не осталось. Зато осталась русская речь на улицах, грязь под ногами и лысые покрышки обшарпанных "жигулей"… Во какая ностальгия накатила!
Меж тем Лешка становился все бодрее по ходу "завтрака", он-то действительно чаще вел ночной образ жизни и на этот раз, когда я позвонил ему, аккурат принимал "утреннюю" ванну, то бишь ванну после сна. А я к концу трапезы почувствовал, что наоборот засыпаю, несмотря на всю увлекательность наших бесед. Почти опустошивший меня творческий подъем, бессонная ночь накануне, утренний секс, внезапный звонок Вербы, и, наконец, не совсем обычный перелет, да ещё эта встреча… - перебор, явный перебор!
- Поехали домой, - попросил я жалобно.
Он положил на стол сотню гривен, задумался - этого явно не хватало, - и я, достав наугад сотню марок, прокомментировал:
- Ничего не понимаю в ваших карбованцах.
- А тут и понимать нечего. Гривна сейчас примерно равна твоей любимой марке, чуток меньше.
- Но так нормально?
Я не видел счета и сомневался, ведь по берлинским понятиям икра, шашлык из осетрины, жареный судачок и французский коньяк "Хэннеси экстра олд" (два по сто пятьдесят), даже не считая остального, уже бы сильно зашкалили за двести марок.
- Это более, чем нормально, - сказал Лешка. - Ты их балуешь.
И мы поехали.
"Хорошо жить в Киеве! - думал я. - С деньгами, конечно".
По дороге Кречет пояснил мельком, отчего сейчас перебивается в одиночку. Жена его Нина и дочка Ксюша уехали к родственникам. Он не стал называть мне города, вполне прозрачно намекнув, что уехали они не куда, а откуда. Время от времени при его, Кречета, слишком серьезных делах, родным становится небезопасно оставаться рядом.
- А мне? - спросил я полу в шутку, полу всерьез.
- Тебе - не страшно. Вокруг меня же не стрелять начинают. Просто существует порою опасность шантажа. Ты что, шпионских книжек не читаешь?
- Конечно, не читаю. Я их пишу.
- Ах, ну да, - улыбнулся Лешка, - а я и забыл, с кем имею дело.
- Зря забыл, - пожурил я его. - Обещал почитать прямо сегодня.
- Как обещал, так и будет. Я быстро читаю, Микеле!
- Вот и отлично, Олекс!
Ах, как приятно прозвучали наши старые клички, тех, давних лет! Я увлекался итальянским кино, и за это был прозван Микеле, почти Плачидо. А Лешка, хоть и был практически русским, с детства владел "ридной мовой", с другой стороны много и серьезно занимался английским, вообще любил все английское. Мне же всегда было крайне чудно видеть в украинских журналах его имя, написанное с буквы "о" - Олексей Кречет. Вот я и придумал этакий англо-хохляцкий вариант - Ол, Олекс. Позднее это было нечто среднее между банком "Олби" и сникерсом. ("Между прокладками "Оу-Би" и "тампаксом"", - обыкновенно поправлял меня Лешка).