Старшего Волонтира видели редко: утром за работой, а иногда вечером, когда, принарядившись, он присаживался к ребятам и рассеянно слушал песни и их разговоры. Несмотря на разницу в возрасте – ему уже исполнилось двадцать шесть, – Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином.
Бывало, братья дрались: из-за закрытой двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще неизвестно, кому больше досталось, ему или Митьке. И он не хвастал: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это было зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от его зубов и ногтей, кое-как отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб...
На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой – тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца.
– Из-за Щетинниковой? – переспросил следователь.
– Ну да, Дмитрий встречался с ней, собирался жениться.
– А при чем здесь младший брат?
– Наверное, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом, а может, ревновал: она, Щетинникова, красавица была... – Федор Константинович собрал на лбу морщины. – Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...
– Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?
– В общем-то никаких. Дмитрий приглашал меня к себе, но я не ходил. Тогда, знаете, вином не увлекались, в карты тоже...
– А с младшим?
Тихойванов вздохнул.
– Несчастный он человек. Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... Года четыре назад Дмитрия судил военный трибунал. К расстрелу приговорили. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, скатился. Злым стал и... каким-то необъяснимо замкнутым.
Следователь долго обдумывал следующий вопрос.
– Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?
– Да, зимой сорок третьего.
– А вам известно, при каких обстоятельствах?
– Я уже рассказывал: схватили его в январе... расстреляли за городом, у рва...
– Да-да... Его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли? – Следователь встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович. – А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий был здесь... – Он постоял еще немного и вернулся на место.
Тихойванов провел рукой по лицу. Перед его глазами встал незначительный, полузабытый эпизод, стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого, сразу после начала войны. Сам он в то время обивал пороги райкома комсомола, военкомата и даже профкома завода, на котором работал, с просьбой призвать в армию на два месяца раньше, чем ему было положено.
Как-то, возвращаясь домой, встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе, пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: "Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, ладно?" Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил за лацканы куртки: "Я не шучу, слышь, кореш. Это не его ума дело, как и с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командует, а будет нос совать куда не следует, не посмотрю, что герой..." Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде того и ждал: размахнулся и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. "Ну, подожди, – процедил, задыхаясь, Волонтир. – Сквитаемся еще..."
– Не знаю, не знаю... – пробормотал Федор Константинович, гоня от себя мысль о том, что в сорок третьем, в занятом немцами городе, среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, бывший дворник, получивший при "новом порядке" почти безграничную власть над людьми.
Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом сказал:
– Это – предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет. У вас, вижу, тоже. Так что оставим пока эту тему. – Он покрутил в руках карандаш и отбросил его в сторону. – Вернемся к дню сегодняшнему. Скажите, вы оказывали дочери материальную помощь?
– Какая там помощь, – подавленно отозвался Тихойванов. – Давал сколько мог...
– Когда и сколько в последний раз?
Тихойванов помялся, но, увидев, что следователь ждет, ответил:
– В январе. Семьдесят рублей. Внучке на фрукты...
– Вы же пенсионер, неужели у вас лишние деньги?
– Пенсия-то немаленькая, а на кого мне тратить... Да и дочери вечно не хватает. Что ж тут плохого?
– Ну, хорошо... А скажите, Федор Константинович, с Щетинниковой ваш зять ладил? Мирно они жили, не скандалили?
– С Щетинниковой? – удивился Тихойванов. – Да он ее просто не замечал.
– Ваша дочь сообщила нам, что последнее время Игорь хлопотал о санаторной путевке для Нины Ивановны. Правда это?
– Вы серьезно? – не поверил Федор Константинович. – Это какая-то ошибка.
– Почему вы так думаете?
– Да не приспособлен он для таких чувств. Путевку. Да он пальцем бесплатно не пошевельнет, а вы говорите – путевку! Был я у него как-то в ателье, чуть со стыда не сгорел. Приходит к нему знакомый, поздоровались за руку, по имени друг друга назвали, может, друзья даже. Так Игорь и меня не постеснялся, пятерку с него за обыкновенную вставку стекол взял. А по прейскуранту меньше рубля стоит!
– Вы хотите сказать, что у него не было настоящих друзей? – Следователь истолковал его слова по-своему.
Тихойванов задумался. Он вспомнил свадьбу, худенького однокурсника Игоря в строгом не по возрасту костюме, добрые его слова о товарище, вспомнил и то, как ждал этих слов он, отец невесты, чтобы укрепить свою веру в чистоту помыслов жениха...
– Вроде был один. Скуластенький такой... Манжула его фамилия. Учились они на одном факультете...
ЩЕБЕНКИН
Заведующий был в командировке, и потому Сотниченко допрашивал работников "Оптики" в его кабинете. Первым вошел Щебенкин. Он поправил рыжие вьющиеся вихры, одернул халат и присел на краешек стула. Сообщая анкетные данные, он беспричинно улыбался, а когда Сотниченко начал задавать вопросы, рассмеялся:
– Да вы не обращайте внимания на журнал. Там расписываются все, кому не лень. Вы его видели, журнал этот? Час проставлен, а под ним подписи: опоздал на десять минут, а расписываешься под той же девяткой, что и все.
– Выходит, журнал – пустая формальность?
– Это как посмотреть, – жизнерадостно улыбнулся Щебенкин. – Можно очковтирательством назвать, а можно и борьбой за дисциплину. У нас борьбой называют. С другой стороны, все вроде правильно: опоздавших-то обычно не бывает, народ сознательный да и заинтересованный – работа стоит, кто ж ее за тебя сделает?
– Значит, пришел, расписался под девяткой, и все?
– Точно.
– И если кто-то опоздал, узнать об этом можно только по очередности подписей в журнале?
– Как по очередности? – не понял Щебенкин.
– Подпись опоздавшего стоит последней, правильно?
– Ну да, конечно. Я не сообразил.
– В графе за девятнадцатое подпись Красильникова в конце.
– Да зачем вам подпись? Я и так могу сказать: он пришел в одиннадцать. Я хорошо помню, его в тот день еще милиция забрала.
– Почему же ваш заведующий сказал, что Красильников пришел на работу без опоздания, ровно к девяти?
– Честь мундира бережет. – У Щебенкина на все был готов ответ. – И потом его самого на работе не было. Девятнадцатого у нас что? Среда! А по средам у Харагезова планерка в управлении. До одиннадцати.
– Вы это точно знаете или только предполагаете?
– Чего тут предполагать, если Игорь, когда опоздал, у меня лично спросил: "Начальство на месте?" Я сказал, что еще нет.
– Он пришел ровно в одиннадцать?
– Нет, в половине или без двадцати, где-то так. Подъехал на такси. Я еще сказал ребятам: "Глядите, наш министр задержался".
– Почему министр?
– Ну, он у нас точку отдельную должен был получить...
– А что, не заслужил?
– Кто его знает. Работать индивидуально – это выдержку иметь надо, а у Игоря на деньги слабость была. Наши клиенты народ особый, им поскорей очки нужны, ну и стараются войти в контакт с мастером, а Игорь, он постоянно в зале крутится...
– Что ж вы на него не воздействовали?
– Почему не воздействовали? Предупреждали, и не раз, да ведь...
– Ясно. Скажите, а восемнадцатого он на работе был?
– Нет. Харагезов его отпустил. На похороны: соседка у него умерла...
МАНЖУЛА
Антон познакомился с Игорем сразу после вступительных экзаменов. Оба, продравшись через толпу, с замиранием впились глазами в список принятых в университет, и оба нашли свои фамилии почти рядом: "Красильников... Манжула". Из кипящей толчеи выбирались вместе. Жали друг другу руки, поздравляли. Немного стесняясь своей радости, юркнули в ближайшее кафе-мороженое и взяли сразу по двести граммов пломбира в шоколаде.
– Понимаешь, старик, – возбужденно говорил Игорь, – все зависело от русского устного. Если бы трояк, я бы пролетел. Положение – хуже некуда. Приплелся на экзамен, захожу, сажусь и смотрю на экзаменаторшу. Вижу – мучает одного дополнительными вопросами. Тот понимает, что горит, возьми и состри что-то, и такое, чему и смеяться лень. А она, экзаменаторша, аж закатилась от смеха. Я, конечно, мотаю на ус. Вышел отвечать. Первый вопрос слабо, второй еще хуже. Пара светит! Но третий знал хорошо: вводные слова и предложения. Отбарабанил ей, она и спрашивает: "Есть пример?" Я делаю вид, что думаю, а у самого этот пример давно готов, у меня на него вся ставка была. Ты слушай... – Игорь отправил в рот огромную порцию пломбира. – Она уже нервничать начинает, а я ей: "Минуточку. Такой пример: КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ..." "Конечно", – говорю, вводное слово, отделяется запятой. Она улыбается: "Правильно, но предложение не закончено, оно у вас, кажется, сложносочиненное?" Тут я опускаю глаза и скромненько так, негромко говорю: "Вы правы". Она даже руки от удовольствия потерла, так ей интересно. Хорошо, говорю, раз вы требуете, я закончу. И выдаю полностью. – Игорь расплылся в улыбке: – "КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ, НО МНЕ НЕОБХОДИМА ЧЕТВЕРКА, ИНАЧЕ Я НЕ ПРОЙДУ ПО КОНКУРСУ". Риск, знаешь ли, дело благородное...
– И поставила? – удивляясь находчивости своего нового приятеля, спросил Антон.
– Как видишь. Посмеялась, поругала, что готовился слабо, но "хор" поставила. Она ведь тоже на этом выиграла: сто лет будет рассказывать этот анекдот своим студентам. Так что я – ей, она – мне...
В августе ездили на уборочную в колхоз. Игорь не поехал, принес освобождение. А в сентябре начались занятия. В университет ходили вместе, по дороге было, обратно – порознь: Антон сворачивал в библиотеку и часами просиживал в читальном зале. Игоря это раздражало, но вскоре он тоже нашел занятие: купил по случаю "Сочинения Козьмы Пруткова" и с тех пор штудировал их наизусть...
Первая крупная размолвка произошла из-за девушки. Вечером, возвращаясь с лекций, познакомились с двумя подружками. Одна была низкорослой и вызывающе некрасивой. Отсутствие поклонников, видимо, сказалось на ее характере – она клокотала от злости и изливала свое презрение на всех мужчин подряд. Зато вторая, Тамара, стройная, с нежным овалом лица, густыми, взбитыми по моде тех лет волосами, сразу понравилась Антону. Игорю тоже. Но классический треугольник не сложился: Антон, заметив, что девушка не спускает с Игоря глаз, упоенно слушает его украшенную чужими афоризмами болтовню, без борьбы уступил место и весь вечер плелся рядом с невзрачной подружкой, выслушивая ее ядовитые замечания.
Игорь начал встречаться с Тамарой. Почти ежедневно, как сводки с места боевых действий, сообщал другу о своих маленьких победах, а Антон, испытывая легкие уколы ревности, делал вид, что страшно занят, и под любым предлогом сбегал в читальню, где обкладывался горой учебников, а сам запоем читал бунинские "Темные аллеи". Пришел день, когда Игорь сказал ему то, о чем Антон предпочел бы не знать.
– Она моя, старик! Понимаешь, моя! – Он почти силой увлек Антона в укромный уголок у запасной лестницы и начал излагать подробности. Говорил скороговоркой, торопясь, отпуская остроты, смачно описывая детали. От того, как охотно и бесстыдно Игорь раздевал перед ним свою девушку, Антону стало не по себе.
– Как ты можешь? – не выдержал он. – Говорить о таких вещах вслух нехорошо, пошло, наконец...
Игорь ошарашенно уставился на него:
– Ты это серьезно? Не шутишь? – И брезгливо выпятил губы. – Я-то думал, ты мужчина, а ты просто завистливый девственник! Ладно, вегетарианец, катись на лекцию, там тебе расскажут о размножении инфузорий туфелек, – это в самый раз для тебя...
С неделю они не разговаривали, но постепенно острота стычки сгладилась. Еще через неделю по-прежнему сидели на занятиях рядом, вместе готовились к сессии. Оба избегали говорить о Тамаре, пока однажды после обеда в университетской столовой Красильников не сообщил, что Тамара, кажется, беременна.
Пришел Новый год. Манжула видел, что Игорь мучается, ходит сам не свой, но не хотел новой ссоры и не вмешивался. В начале февраля Игорь отозвал его в сторонку:
– Знаешь, старик, меня окольцевали. Придется тебе раскошелиться на подарок. Приходи вечерком, дам новый адрес. – И в заключение изрек: – Женатый повеса воробью подобен.
Вскоре Игорь ушел из университета.
Последний раз Антон видел его год спустя на первомайской демонстрации. Красильников проходил мимо университетской колонны. Заметив Антона, подошел.
– Привет будущему члену-корреспонденту! Как жизнь, старичок?
– Спасибо, ничего, – ответил Антон. – А ты с нами?
Наверное, в его голосе прозвучал отголосок старой обиды, потому что Игорь насторожился:
– Да нет, шел вот мимо, увидел знакомых... – И надменно, из желания самоутвердиться, добавил: – У меня, старик, есть дела поважней.
– Ну-ну...
Оставаться в колонне Игорь уже не мог и решил сорвать зло:
– Эх, с каким удовольствием я смазал бы тебя по морде, старик!
– А ты попробуй. – Антон сделал шаг вперед. Игорь посмотрел на ребят, начинавших прислушиваться к их разговору.
– Да катись ты к чертовой матери, очкарик! Вместе со своими ублюдками-друзьями. – Он коротко сплюнул под ноги и, круто повернувшись, стал пробираться сквозь толпу.
Это был уже совсем другой Красильников, незнакомый и совсем чужой. Красильников, которого Антон Манжула не знал.
ГЛАВА 5.
12 февраля
СКАРГИН
С тех пор, как он признался в неосторожном убийстве, не меньше чем на неделю мы прочно застряли в своем благоустроенном тупике, делая непрерывные, но тщетные попытки выбраться из него на оперативный простор. Тянулись дни, заполненные беготней, сбором сведений, запросами, допросами, и все это к вечеру оборачивалось впустую или почти впустую затраченным временем. Должно быть, я несколько сгустил краски, говоря об отсутствии результатов, к концу второй недели у нас сложилось довольно полное представление о личности обвиняемого, однако обстоятельства дела от этого не становились яснее. Красильников попросту водил нас за нос, и то, что со временем суд даст соответствующую оценку его поведению в ходе следствия, меня лично утешало весьма слабо – это было все равно что ставить горчичники при открытом переломе ноги. Между тем за неимением лучшего приходилось терпеливо выслушивать его фантасмагории.
– Я проснулся среди ночи, – говорил он на одном из допросов, – и вроде даже вспомнил, что оставил газ открытым. Но тут же снова заснул. А ведь стоило тогда встать, и я мог бы спасти его. Обидно! Ведь даже утром, когда увидел во дворе милицейскую машину, и мысли не допустил, что с Жорой что-то случилось. Прошел мимо. Как вы считаете, гражданин следователь, если бы я сам заявил о случившемся, зачли бы мне явку с повинной или нет?
– Удивляюсь, – разглагольствовал он на другой день, – как я мог не заметить спичек. Просто поразительное невезение... А следы! – восклицал он с хорошо разыгранным удивлением. – Куда могли подеваться следы? Ума не приложу, я же брался за ручки, значит, должны были остаться отпечатки пальцев...
В следующий раз он высказался о Волонтире:
– Не думаю, что Георгий Васильевич большая потеря для общества. Суд должен учесть, что он был одинок, а у меня семья, ребенок... Нет, я знаю, что виноват, раскаиваюсь, но справедливость все же требует, чтобы была учтена и личность потерпевшего. – Убитого им Волонтира Красильников иной раз тактично называл потерпевшим. – Он был еще тот тип! Вы знаете, что у него случались запои? Напивался прямо-таки в стельку. Другой на его месте тысячу бы раз проснулся, почувствовал запах газа, а он... Согласитесь, при таких обстоятельствах часть вины падает и на потерпевшего...
И так до бесконечности. Красильников упрямо гнул свое: убил случайно, по неосторожности, – а я в это поверить не мог.
Сомнения – привилегия следователя. Я вовсе не стремился злоупотреблять этим своим правом, но интуиция подсказывала: убийство вряд ли было случайным, и Тихойванов, пожалуй, прав – Игорь и Волонтир сводили счеты. Причины их столкновения могли крыться в прошлом этих людей. Прошлое Красильникова было как на ладони: ничего, кроме незначительных проступков, мелких сделок с собственной совестью, в нем не было. Ведь от примитивной измены университетскому товарищу до убийства – путь слишком длинный. Впрочем, такой ли уж длинный? Преступление – итог, к которому чаще всего идут окольными путями. Совершается огромное количество микроуступок, микрокомпромиссов, малозаметных окружающим микропредательств, и лишь в конце этого долгого пути человека поджидает критический момент, когда он, попав в чрезвычайные обстоятельства, вынужден выбрать, принять решение, и вдруг со всей очевидностью становится ясно, что решение давно принято, предопределено всей прошлой жизнью...
– Как долго вы были знакомы с Волонтиром? – спросил я Красильникова.
– По-соседски знал около восьми лет, – без запинки ответил он. – А близко познакомились года три назад, не больше.
– Что вас связало? О чем, например, вы говорили при встречах или когда бывали у него в гостях? Кстати, он к вам приходил?