- Мужчин у меня хватало,- сказала она.- Но всякий раз они для меня значили нечто. Я не занималась любовью, как некоторые,- ради спорта или ради коллекции. Каждый из них был мне по-своему дорог.
- А я… я тебе дорог?
- Я так хочу, чтобы мы были вместе,- сказала она. И сказала от всего сердца.
Улыбаясь, он уселся рядом.
- Сколько дней я смотрел на тебя по видео,- сказал он.- Наблюдал за тобой и гадал: гладить тебя - как это? Глядел на тебя и видел, какая ты красивая.
Она смущенно засмеялась.
- Да вовсе я не красива,- сказала она.- Просто сплошное недоразумение. - И она стыдливо закрыла лицо руками.
- Ты красивая. Даже когда прячешься под этой своей шля…- Его голос прервался, он уставился на нее, открыв рот. Внезапно он вспомнил, где уже раньше видел этот жест. Как она закрывает лицо руками.
Нечто странное блеснуло в его глазах. Она даже испугалась.
- В чем дело, Дэйви? Что случилось?
- Ничего,- сказал он.- Слушай, мне надо идти.- Он отшвырнул покрывало.
- Погоди,- попросила она и схватила его за руки.- Что же все-таки случилось?
- Ничего плохого. Просто мне надо идти.
Она взглянула на часы на тумбочке. Они показывали 22.35.
- Еще не поздно.
- Нет, уже пора…- Он зарылся в постельном белье, отыскивая свои трусы.
Она растянулась на подушках и приподняла одно колено так, что ее халат распахнулся.- Возьми меня снова.
Он нашел свои трусы и поторопился надеть их.
- Мне надо идти. В самом деле.
- Можешь уйти и позже.
- Нет. Мне действительно надо уходить. Сейчас.- Он сел на край постели и принялся натягивать носки.
- Погоди,- повторила она. Она открыла ящик тумбочки и вынула оттуда кучу блестящих разноцветных лент. Молодые девушки любят носить такие в волосах.
Он посмотрел на ленты, потом перевел взгляд на нее.
- Зачем это?
- А ты не знаешь? - Она дотянулась до него и вложила их ему в руку. Он озадаченно смотрел на них.
- Вот так.- Она совсем раскрыла халат, выскользнула из него и кинула на пол. Потом схватила одну из лент, затянула в узел вокруг лодыжки и привязала ее к одной из латунных опор в ногах кровати.
- Что ты делаешь? - воскликнул он.
Она взяла другую ленту и привязала вторую лодыжку - к другой опоре. Теперь она сидела, раздвинув ноги. Он стоял, онемевший. Она выбрала еще две ленты и затянула их в узел вокруг кистей. А когда она улеглась на спину, он понял: она хочет, чтобы он привязал ее кисти к латунным опорам в изголовье.
- Салли, но это…
- Сделай,- сказала она.- Пожалуйста.- И такое вожделение было в ее глазах, какого он никогда раньше не встречал в женщине.
Он привязал ее запястья, и она сказала:
- Там еще кое-что, в ящике.
Когда он открыл и увидел его содержимое, то был испуган, даже потрясен.
Она выгнулась и так натянула все четыре ленты, что застонали кроватные столбики. И тут он увидел, до чего беззащитна ее поза.
22.40.
Дэн Истмен смотрел на револьвер 38-го калибра. Тяжко убивать себя. Даже если смерть кажется единственным честным выходом из положения для всех заинтересованных лиц. Но даже если смерть кажется единственно удовлетворительным концом, разуму тяжко отдать последний приказ.
А впрочем, в общем-то, это вопрос техники. В ухо? В рот? В висок? И еще боль. Будет ли больно? И как долго? И что за грязь останется на полу и стенах? Затем идут практические дела: предсмертное письмо, завещание, страховой полис.
Разум нашел верный путь, чтобы выразить свою волю к жизни.
Дэн Истмен просидел так очень долго - ему казалось, часы,- глядя на револьвер, лежащий на его письменном столе, пытаясь приставить его к голове и нажать курок.
И еще одно мешало последнему толчку к действию: мигающие лампочки на его телефоне. Все восемь лампочек мигали, и все быстрее, когда президент на пресс-конференции заканчивал свое приготовленное заранее выступление. Они не переставали мигать.
Он знал, что за каждой из этих лампочек стоит журналист или политик - проницательные мужчины или женщины, и у всех безжалостные вопросы. Собирается ли он подать в отставку? Как он мог сделать столь необоснованное заявление? Президент уже потребовал от него уйти? И он знал: этим вопросам не будет конца. Их будут задавать, пока он участвует в политике, пока участвует в общественной жизни страны. А затем они примут иную форму.
Даже если он подаст в отставку, все равно позор и презрение последуют за ним. Навсегда. Его друзья и друзья его жены станут бесконечно шептаться за его спиной. В клубе. После церковной службы. Его дети, что жили своей жизнью привилегированных отпрысков государственного и национального лидера, станут объектом любопытства или, что много хуже, жалости. Как хроническая болезнь, как дурной запах, бесчестье станет преследовать его и семью повсюду. Окутает их как туманом, которому невозможно противостоять, нельзя рассеять: вечное, неискоренимое клеймо.
В общем, Дэн Истмен глубоко ушел в размышления о жизни и смерти. Но не успел прийти ни к какому выводу, когда его секретарша, Дэйл, громко застучала в дверь кабинета. Это его отрезвило. За все девять лет, что она на него работала, он ни разу не видел ее потерявшей самообладание. Он тотчас понял, что зачем-то ей понадобился - случилось нечто немаловажное.
Он откинулся назад в кресле и глубоко выдохнул, послав струю воздуха в потолок. Затем выдвинул нижний ящик письменного стола и запер в нем револьвер. Встал, оправил рубашку, подошел к двери и открыл ее.
Когда Дэйл увидела его, она побледнела. Может быть, потому, что он выглядел как мертвец. А может быть, это было реакцией на изумление в лице Дэна Истмена, когда позади нее он увидел директора ЦРУ.
23.35.
У Лу Бендера было шесть белых рубашек, четыре черных галстука, и носил он часы "Таймекс". Его старая экономка, Шарлотт, сама покупала все, что надо для квартиры. У него не было машины, и он надеялся, что она ему никогда не понадобится. Он вполне довольствовался баночкой тунца на ланч, если доводилось проводить уик-энд дома. Но было кое-что, доставлявшее Лу Бендеру истинное наслаждение, и сегодня вечером он доставил себе это удовольствие.
Много лет назад, когда некий важный деятель пытался сблизиться с сенатором Бэйкером, он послал ему, Бендеру, камеру для увлажнения воздуха - большой квадратный ящик, сделанный из красиво подобранных пород красного дерева, отполированных до зеркального блеска. Сейчас ящик занимал почетное место в гостиной Лу Бендера - на антикварном столике, в тихом углу, подальше от ветра и прямых солнечных лучей. Теперь Лу Бендер держал в нем сигары, а для особых случаев, вроде сегодняшнего, несколько "Партагас луситаниас" - лучших, по его мнению, гаванских сигар.
Другим удовольствием, которое Лу Бендер ценил выше прочих, было бренди - "Хеннесси экстра". Он держал его в хрустальном "баккара", оправленном в серебро. Это был подарок от матери к его пятидесятилетию.
Сегодня вечером Лу Бендер сидел в своем рабочем кабинете, смаковал триумфальную пресс-конференцию президента Бейкера, смотрел телевизор с огромной "партагас" в зубах и первоклассным "Хеннесси" под рукой. Он был чрезвычайно доволен тем, как местная телекомпания подала конференцию в своих одиннадцатичасовых вечерних новостях. И конечно, он ждал ночную передачу - "Найтлайн". Пока шла реклама, он вышел в гостиную, плеснул себе еще бренди, прихватил ранний выпуск датированной завтрашним числом "Пост" и отправился обратно в кабинет.
Когда он вернулся к телевизору с новой порцией бренди, "Найтлайн" уже началась. Первое, что увидел Бендер,- как поставили на место вице-президента Дэна Истмена. Он услышал голос Теда Коппела:
"… что вы называете источниками, заслуживающими доверия?"
"Хорошо информированные круги, которые в данный момент не могут быть названы",- отвечал Истмен.
На минуту Лу Бендер подумал, что ему следует посмотреть и повторение этой передачи. А может, просто "Хеннесси" заставило его стать о себе лучшего мнения.
"Но если вы знали это, мистер вице-президент,- заметил Коппел,- почему вы не подняли этот вопрос на пресс-конференции в воскресенье?"
У Истмена даже челюсть отвисла.
"Потому что я чувствовал, что это может нанести непоправимый урон международной политике Соединенных Штатов".
"Вы имеете в виду нашу политику поддержки контрас?"
"Не только контрас, Тед. Но какая народная революция сможет нам верить… если станет известно, что полковника Мартинеса заразили СПИДом?"
В этот момент зазвонил красный телефон.
23.55.
Росса раздирали противоречивые чувства, когда Салли подарила ему в дверях прощальный поцелуй. Поцелуй был нежный и изысканный. Он смотрел на нее - мягкий шифоновый пеньюар, голубые глаза, стянутые назад, как у скромной девочки, волосы. Смотрел и думал о тайне женского тела, где так причудливо уживаются высокие чувства и темные непривычные страсти.
Потом он вышел в душную ночь и отправился к тому месту, где припарковал машину. Было уже поздно, но он собирался вернуться на работу. Одна мысль не оставляла его. Надо было ее проверить.
Он пересек улицу прямо напротив своего автомобиля и, роясь в карманах в поисках ключей, переложил кейс из одной руки в другую. Наконец он нашел их. Зажав кейс между коленями, он нагнулся к замку машины, отыскивая на кольце нужный ключ. И тут услышал на мостовой шаги. Он обернулся и увидел троих латиноамериканцев, лет по двадцать каждый. Они шли прямо к нему. Выглядели они как уличная банда в поисках приключений.
- Легче, парни,- сказал Росс.- Я офицер федеральной полиции.- И расстегнул куртку.
Один из них резко швырнул его о борт машины. Ударившись головой о дверную раму, Росс почти потерял сознание. Кейс упал на мостовую, второй парень схватил его, а когда Росс попытался вырваться, третий ударил его в спину, под левую лопатку, и свалил наземь.
Потом он услышал топот бегущих ног, стук хлопнувших дверей и визг шин. Он посмотрел вверх - на него с ревом неслись пучки света из высоко стоящих фар. Он быстро перекатился, загнав себя под край собственной машины как раз в тот момент, когда ревущие колеса промчались рядом. Он тут же выкатился с револьвером в вытянутой руке и выпустил шесть пуль по быстро удалявшейся машине. Заднее стекло разлетелось вдребезги. Старый "форд" бросало на машины то влево, то вправо. Наконец на углу он встал.
Росс извлек стреляные гильзы из револьвера и добрался до патронташа на поясе. Пока он перезаряжал револьвер, одним глазом он глянул на номерной знак их машины. От удара у него кружилась голова и спина болела сильно. Он не мог как следует сосредоточиться, но все-таки разобрал, что машина из штата Виргиния, номер БРБ-627. Он поднял револьвер, чтобы выстрелить еще раз, но машина, накренясь, завернула за угол и скрылась.
Тяжело дыша, Росс откинулся назад, привалившись щекой к сырому булыжнику. Голова опустела и кружилась - казалось, он вот-вот потеряет сознание. Он вспомнил номер: БРБ-627. Он выжег его в своей памяти так, чтоб номер остался, даже если он на самом деле потеряет сознание. БРБ-627. Когда увидит Манкузо, не забудет ему сказать. Джо будет знать, что надо делать.
Стрельба, взорвавшая тихий ночной Джорджтаун, послала звуковой сигнал ночному патрулю. Не прошло и пяти минут, как черно-белый автомобиль свернул с Висконсин-авеню на П-стрит. Его прожектор прочесывал местность. Когда два копа в форме увидели лежащего на краю дороги Росса, они остановили автомобиль так, чтоб он перекрыл улицу, и направили на него луч прожектора. Заметив у него в руке револьвер, они задали ему вопрос. Но он ничего не ответил, и тогда один из копов под прикрытием другого пробежал вдоль рядов припаркованных машин. Когда же подошел к Россу совсем близко, он вышиб револьвер из его руки.
Затем они перевернули его и увидели под левой лопаткой столь тонкий инструмент, что он оставил едва заметную ранку. Там была только капелька крови, но место, куда ударили, указывало на прокол сердца и обширное внутреннее кровоизлияние. Росс перестал дышать, и они не смогли нащупать пульс. Но он был теплый, и его мозг еще жил.
К тому времени, как подъехала "скорая", он был уже мертв.
ВТОРНИК
16 августа, 1988
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
2.10.
Что-то вспугнуло Салли во сне. Она открыла глаза. Прислушалась. И тут поняла: ее разбудила тишина. Это было слишком непривычно.
Салли спала спокойно, даже когда мимо ее окон с воем сирены проносились машины. Во сне она, правда, слышала, как они приближались и вой нарастал, а потом еще продолжал отдаваться вдали, будто хныкал потерявшийся ребенок.
Она различила и звук вертолета и ясно представила себе, как его луч высвечивает сейчас улицы и дома Джорджтауна. Затем услышала шум моторов - это примчались машины репортеров. Но ко всему этому она уже давно привыкла. Отключив телефон, она свернулась в клубок, подушку под голову и - в сон. А сейчас ее разбудила именно тишина, и она лежала без сна и раздумывала, до чего же она изменилась.
Когда-то в Мемфисе ночные сирены заставляли бешено колотиться ее сердце. Но джунгли Гондураса отучили ее от этого навсегда. Вспомнила, как она рыдала вначале, когда помогала предать земле тело старца или новорожденного. Всякий раз, выполняя известный ритуал, она роняла горькие слезы. Но года не прошло - и она уже оставалась безучастной, когда умирали взрослые. Все равно, мужчина или женщина. А если погибал ребенок, ощущала лишь ярость - бессильную ярость.
Армия Гондураса однажды произвела налет на деревню и убила двоих. Мужчин. Вот когда начались в ней эти перемены. Их убивали варварским методом, а она наблюдала, и в ней жило лишь сдержанное любопытство. Мужчин "ласточкой" привязывали к дереву так, что лопались жилы и трещали позвоночники. Они рыдали, молились и просили пощады. А она - она наблюдала, как солдаты стреляли в них. Одному в ухо. Другому - он мог еще держать голову - в рот. А потом кромсали их тела. Но когда солдаты принялись за детей Лагримаса, тут она не выдержала. Она встала грудью против офицера, их командира. За что получила затрещину. Ее попросту отшвырнули на дорогу, чтоб не мешалась.
Четко встал в памяти тот день в 1976 году, когда Терри привез ее в особняк " La Reserva ", чтобы представить полковнику Хулио Рамиресу. Тому было тогда около шестидесяти. В белом костюме и темных очках, худой, благообразный. С нею он был вежлив и предупредителен, как обычно все латиноамериканцы по отношению к женщине другого мужчины.
Рамирес со страстью говорил о страданиях никарагуанцев из-за войны, которую, мол, развязали эти сандинисты. Он все пытался убедить ее, поскольку и сам, и Терри были твердо убеждены в этом: стоит сандинистам сесть за стол переговоров с сомосовцами и все здраво обсудить, столько человеческих жизней будет спасено! Да только к тому моменту уже не один десяток лет обе стороны раздирали лживые наветы и кровная месть. Возможность мирной договоренности давно исчезла. Так что никакого желания встречаться на самом деле не было. Война продолжалась, а значит, лилась кровь и старых, и малых.
В ту ночь, когда они с Терри остались в спальне одни, она прижалась к нему и прошептала:
- Я ему не верю. Давай вернемся в Хьюстон.
- Мы должны ему верить,- сказал Терри.- Это единственный шанс прекратить войну в Никарагуа.
- Не верю я в это.
- Он мне нужен,- сказал Терри.- Нужна его помощь, чтобы добиться того, чего мы хотим. Не бросай меня.
- Разве я тебя когда-нибудь брошу?
И на другое же утро она пустилась в путь. Самолетом из Майами в Тегусигальпу, оттуда на чихающем местном ДС-3 в Кабо-Грасиас-а-Диас, откуда она бежала пять лет назад. Мысленно она вернулась к душным ночам, снова увидела вьющихся над свечой насекомых, услышала кваканье лягушек и словно почуяла сырой зловонный дух болот, несомый западным береговым бризом. Она прожила там неделю в двухдолларовом номере над баром "Эль-Парадор". Ждала, когда наконец приедет он. Она обедала на ветхой веранде, когда увидела его внизу во дворике. В фетровом коричневом берете с темным пропотевшим кругом на макушке. Он отрастил бороду; от дорожной пыли она казалась пятнистой, крапчатой. Одет был в свободную белую ситцевую рубаху - латиноамериканцы любят такие. Она доходила ему почти до колен. Тоже белые хлопчатобумажные штаны сидели на нем мешковато; на ногах были мокасины. Талию перетягивал широкий кожаный пояс, с которого свисало мачете - нож, загнутый на конце, крестьяне обычно рубят таким сахарный тростник. Сперва она даже не узнала его, пока он не поднял голову. И тут увидела его глаза. Глаза Карлоса Фонсеки. Они выражали само терпение. В них читалась его судьба.
Сначала они занимались любовью, потом он принял ванну. Когда стемнело и немного спала дневная жара, они пошли пройтись по набережной, вдыхая прогорклые запахи порта, прислушиваясь к грустной перекличке охрипших старых судов и жалобным стонам стальных тросов. Шли и тихо переговаривались по-испански.
- Как ты узнал, что я вернулась? - спросила она.
- Мне сказали.
- Кто?
- Многие. Они хорошо тебя помнят… Ла Путита - Малышка.
Она улыбнулась и поглядела на свои босые ноги, ступавшие по бетонному молу.
- Все идет хорошо?
- Да нет, не очень. Слишком много убитых.
- А что сомосовцы?
- С каждым днем набирают силу. У них уже есть вертолеты. Они добираются до любой точки мгновенно.
- Почему бы вам не договориться? - спросила она.- Может, начать переговоры?
- Им нельзя доверять.
- Тогда что же делать?
- Ничего. Продолжать борьбу, и все.
- Продолжать? Зачем?
- Как зачем?
На ночь он остался в ее номере. Она вышла на улицу, чтобы купить цветы и бутылку тростниковой водки - "Флер де Канья". Старуха из "Эль-Парадора" приготовила им блюдо с бобами.
Когда раздался выстрел, они сидели в углу комнаты за столом. Лишь дрожащая свеча разделяла их. Стреляли без предупреждения. Этот миг она помнит хорошо.
Стреляли из-за спины, словно кто-то на веранде позади нее откупорил бутылку с шампанским. Ее левого уха коснулся легкий шепот, как будто хотели привлечь ее внимание. Фонсека сидел напротив нее. Вдруг он подскочил на месте, опустился и замер. А на правом виске его медленно расплывалось темное пятно. Потом плечо его дернулось, он упал лицом прямо на блюдо, забрызгав ее своей кровью, вином и остатками еды.
Кто-то распахнул дверь ногой. В комнату ворвались солдаты в незнакомой для нее военной форме. Они сбросили тело Фонсеки на пол и принялись топтать его. И топтали, пока не переломали ему все кости. Но он был уже мертв и не чувствовал боли. Затем они кинулись срывать с него одежду. Один солдат подскочил к ней и приставил дуло револьвера к ее виску.