- Да, она состояла в переписке и с Павлом VI, - кивнула мать. - Это он удостоил её награды за заслуги перед страждущим человечеством. Однажды Маренн прочитала мне отрывок из его письма, и он мне почему-то запомнился. "Вы отдаете приоритет человеку даже перед Богом, - писал ей апостолик. - Задумываясь над Вашими словами, я убеждаюсь, что в них сокрыта неопровержимая правота. Христос имел в виду то же самое. Позднейшие толкования просто исказили его". - Снова взглянув на монитор, она добавила: - Кстати, копия этой картины Рафаэля висела в кабинете мадам Маренн в Версале, поэтому я тоже сделала её для себя настольной. И теперь всякий раз, когда мне приходится сталкиваться с непосильными на первый взгляд трудностями или чьей-то несправедливостью, когда начинает казаться, что Бог снова забыл о людях, я смотрю на эту картину и сразу понимаю, что если даже Бог забыл о нас, то виноваты в этом мы сами. И что надо бороться и идти вперед, и тогда свет спасения обязательно прольется. Конечно же, человек смертен. Но час его ухода из жизни определен свыше, и наш долг, долг врачей, - не позволить смерти вырвать его из жизни раньше, чем этот час настанет. Для того мы и несем свою вахту на земле. Самые обычные люди, которым приходится порой заменять собой Бога.
- Я тоже обязательно сделаю эту картину настольной, - пообещала Джин. - Буду смотреть на нее всегда, когда мне будет трудно, и вспоминать ваши с бабушкой слова. Вспоминать вас обеих…
* * *
Дверь открылась, щелкнув, но Джин даже не обернулась: не могла оторвать взгляд от монитора. Через мгновение на стол перед ней легла красная роза с длинным темно-зеленым стеблем, и отблески ренессансных красок Рафаэля, излучаемых экраном лэптопа двадцать первого века, отразились на её нежных лепестках. По сильным смуглым пальцам с темными ногтями и запаху лосьона, в котором аромат толченых лепестков кофе был смешан с ароматом любимых персами яблок, Джин узнала Шахриара.
- Спасибо. - Его пальцы продолжали сжимать розу, и она накрыла их ладонью. - Я не слышала, как ты вошел.
- Это Христос? - спросил он, не высвобождая руки.
- Да, картина Рафаэля Санти. Мне она очень нравится.
- Я видел репродукции его картин. Как и второго, которого ты тоже любишь, - Боттичелли.
- Эта картина из собрания Ватикана.
- Я знаю, они оба итальянцы. Жаль, что ислам не поощряет живопись и нам неведом лик Пророка. Мы можем только представлять себе, как выглядел Магомет и его сподвижники. - Лахути убрал наконец руку с розы, с нежностью коснулся волос Джин, накрутил один локон на палец. - Я отвык от женщин с распущенными волосами и в европейской одежде. Тебе всё это очень идет.
- Отвык? - удивленно повернулась она к нему.
- Мне сорок семь лет, не забывай. Я родился и вырос еще при шахе, совсем в другом, почти европейском обществе. Учился в университете на архитектора, хотел строить красивые современные дома из стекла и бетона. Как в Америке. И моя первая девушка была похожа на тебя, - он притянул Джин к себе. - Она никогда не носила ни хиджаб, ни чадру - только джинсы и джемпер. А в баре, где работала танцовщицей, выступала в очень коротком платье, чтобы все могли видеть её красивые ноги. Мы слушали "Битлз" и другую западную музыку и даже подумать не могли, что однажды всё это уйдет в прошлое.
- А где теперь та девушка?
- Ей пришлось бежать из страны. После революции танцовщиц приравняли к проституткам и стали отлавливать на улицах как бродячих собак, забивая, по исламской традиции, камнями. Мы с друзьями прятали Эке почти месяц, а потом помогли бежать через Ирак в Египет. Больше мы с ней не виделись. Я даже не получил от нее ни одного письма. Да это и неудивительно… - Шахриар опустил голову. - По правде говоря, я ведь и мусульманином-то тогда не был - продолжил, помолчав. - Скорее агностиком или даже атеистом, как большинство тогдашней молодежи. Но чтобы выжить в новых условиях, пришлось принять ислам, пойти на службу и даже взять второе имя - Мухаммед. Хотя никто меня так не называет, ни на службе, ни дома. Мой брат погиб в первые же недели ирано-иракской войны. Родители не хотели, чтобы я стал военным, но лучшего варианта для карьеры я не видел. Не в муллы же идти. А поскольку неженатый офицер стражей считался неблагонадежным, я женился. Моя нынешняя жена была тогда совсем девочкой, чуть ли не вдвое моложе меня. Читать и писать выучилась только после рождения второго ребенка, но для режима Хомейни это было нормальным явлением. При нем девочек выдавали замуж и в десять лет. Только после его смерти женщины получили право на образование и стали выходить замуж более взрослыми. Конечно, к жене я никогда не испытывал тех чувств, что испытывал до революции к Эке. До встречи с тобой я, признаться, и не надеялся, что когда-нибудь испытаю что-то подобное снова. Хоть ты и мусульманка, но совсем другая. Не такая, как те, которых я знаю. Наверное, это оттого, что ты родилась во Франции… Так что ты решила насчет нашего брака? - Коричневые с золотым отливом глаза впились в зрачки Джин.
- Пока ничего, - отвела она взгляд. - У меня еще не было времени подумать об этом.
- Ты уже второй раз уходишь от ответа. Скажи честно: ты связана какими-то обязательствами в Эль-Куте? В Женеве?
- Ничем и ни с кем я не связана, - мягко отстранилась от него Джин. - И никого кроме двоюродного брата Ахмета и его семьи в Эль-Куте у меня нет.
- Что же тебя останавливает?! - Шахриар снова привлек её к себе. - Я договорился с муллой, он заключит союз между нами, как только мы к нему придем. На месяц, на год - как ты пожелаешь. Хотя самому мне хочется, чтобы до конца жизни. Моей или твоей.
- Я же говорила тебе, Шахриар, - ласково провела она кончиками пальцев по его смуглой щеке, - что не смогу остаться здесь. Мне не разрешат. Я должна буду покинуть Иран вместе с миссией.
- Поэтому я и предлагаю тебе временный брак, - произнес Лахути с обидой в голосе. - А если бы имел хоть малейшую надежду, что ты останешься навсегда, давно бы и не задумываясь подал на развод. Несмотря даже на весьма значительную сумму, которую мне пришлось бы выплатить в этом случае жене. Но меня бы ничто не остановило. Ты мне веришь?
- Верю, Шахриар, - прижалась она головой к его плечу.
- Значит, не любишь.
Он отошел к окну, скрестил руки на груди, устремил взор вдаль.
Джин вернулась за стол к компьютеру, помолчала. Решив наконец прервать затянувшуюся паузу, негромко спросила:
- Как там наша подопечная Симин? Что говорит доктор Нассири?
- Ей намного лучше, - ответил Шахриар, не оборачиваясь. - Присутствие ребенка удвоило её силы, и теперь она с вдохновением борется за жизнь, ежеминутно благодаря Аллаха за чудесное спасение их с сыном жизней. Доктор Нассири считает, что повторную операцию можно будет провести на следующей неделе.
- Наверное, он прав. Я посмотрю её завтра утром.
- Доктор просит тебя посмотреть также одного его друга. Тот работает на секретном объекте, и у него неожиданно начала развиваться очень странная болезнь. Нассири хочет знать твое мнение. Ты знаешь, что иностранным врачам строжайше запрещено обследовать наших сотрудников, да еще и секретных, но доктор попросил меня добиться разрешения. Я пообещал.
- Спасибо. Если получишь разрешение, я сделаю всё, что в моих силах.
Лахути отвернулся от окна, подошел к Джин, развернул к себе.
- Пойдем к мулле, - попросил умоляюще. - Прямо сейчас! Я не хочу уходить от тебя.
- Я тоже не хочу, чтобы ты уходил, - прислонилась она лбом к его плечу. - Но для этого совсем не нужно идти к мулле. Легче сразу пойти в мою спальню. Это гораздо ближе.
- Но… - он явно растерялся, - я не хотел оскорбить тебя. К тому же…
- Я знаю, что внебрачные связи караются законом, - перебила его Джин. - Но только в случае, если о них кто-то узнает или если одна из сторон захочет наказать другую. Ни мне, ни тебе, как я понимаю, этого не нужно. Мы просто любим друг друга, и всё. И здесь, в миссии Красного Креста, мы свободны так же, как были бы свободны в Женеве. На территории миссии законы шариата не действуют, здесь все подчиняется швейцарским законам. А согласно им любовь, при взаимности чувств и обоюдном желании, не возбраняется. Так зачем нам тратить время на муллу? Ночь коротка. К тому же меня в любой момент могут вызвать к больному, а тебя - на службу. Да и мулла пусть выспится, ему ведь начинать читать молитвы с восходом солнца…
* * *
Белая голубка опустилась на подоконник и принялась расхаживать взад-вперед на фоне розовеющих в рассветной дымке холмов. Джин отбросила волосы с лица - голубка стукнула клювом о стекло, точно подзывая её. Осторожно выпростав руку из-под головы спящего Шахриара, Джин встала, пригладила темные, подернутые на висках сединой волосы. Накинула на обнаженное тело вышитое медальонами атласное покрывало, подошла к окну. Голубка, нахохлившись и слегка приоткрыв клюв, смотрела на нее неподвижными поблескивающими глазками, похожими на драгоценные бусинки.
- Привет. - Джин приложила руку к стеклу, голубка не шевельнулась. - Ты хочешь сказать, что пора встречать новый день? - Приоткрыла окно. На минарете мечети уже голосил муэдзин, призывающий мусульман к молитве. - Подожди, сейчас принесу тебе хлеба. Или что-нибудь повкуснее…
Джин вернулась к постели. Шахриар спал, вольно раскинувшись, его смуглое лицо, обрамленное черной, аккуратно остриженной бородой, выражало умиротворение, на губах застыла улыбка. Сдернув с себя покрывало, Джин накрыла им Шахриара, надела халат и направилась в соседнюю комнату. Отломив кусочек пирожного от так и не тронутого угощения Марьям, задержалась у картины Рафаэля, провисевшей всю ночь на экране невыключенного компьютера. Задумалась: найдет ли она когда-нибудь оправдание своему добровольному решению изменить Майку, даже если никогда не придется объяснять ему этот поступок? А себе самой она сможет его объяснить? Неужели только тем, что, изображая здесь, в Иране, молодую вдову из Эль-Кута, ей нельзя вести себя как настоящей Джин Роджерс-Фостер, влюбленной в своего американского мужа и в действительности не желающей никого кроме него? Да, она должна забыть о себе как об американке и доиграть роль до конца, чтобы выполнить задание Дэвида. Ведь иракская вдова, отвергающая ухаживания капитала иранской стражи и его предложение сочетаться браком по всем правилам шариата, выглядела бы странно, а значит, и подозрительно. Её необоснованный отказ мог вызвать у капитана Лахути закономерное раздражение, которое, в свою очередь, было чревато для Джин нежелательными последствиями. А что касается собственных терзаний и угрызений совести, то это всего лишь досадные издержки большой и серьезной игры, в которой всё по-взрослому. Порой даже слишком по-взрослому…
Плотнее запахнув халат, Джин вернулась к голубке и покрошила пирожное на подоконник. Птица бодро принялась клевать щедрое угощение. За спиной чуть слышно скрипнула пружина. Джин оглянулась: Шахриар сидел на кровати, откровенно любуясь ею.
- Тебе не надо торопиться на молитву? - спросила она, добавив голубке крошек.
- Надо, - кивнул он. - Но я не пойду.
- Решил пропустить?
- Да. В душе ведь я всё равно остался зороастрийцем и персом, арабом так и не стал. И родная зороастрийская религия, как и культура, мне по-прежнему ближе.
- В Корпусе стражей исламской революции разрешают служить с такими убеждениями?
Он встал, начал одеваться.
- А о них никто кроме тебя не знает. Даже моя жена. Впрочем, она вообще мало что обо мне знает. Тебе же я почему-то могу признаться. Ислам, хомейнизм - это для меня всего лишь компромисс. В двадцать лет уже невозможно изменить себя коренным образом, можно только пойти на сделку с собственной совестью. Многие века мои предки верили в пророка Заратустру, а теперь исламисты называют их габарами, неверными, и всячески притесняют. Однако я верю, что со временем всё вернется на круги своя. Гнет не может быть вечным.
"Контрразведчик всегда остается контрразведчиком, - думала между тем Джин. - Даже если Лахути меня и впрямь любит, то всё равно помнит, что я иностранка. А значит, и о долге службы не забывает. Так что его слова могут быть как вполне искренними, так и насквозь лживыми". В душе почему-то хотелось ему верить. Во всяком случае искренность его чувств по отношению к ней во время самозабвенно проведенной совместной ночи сомнений у Джин не вызывала. В каждом его поцелуе, в каждой ласке она чувствовала сердечное тепло и непритворные душевные порывы.
- Почему ты говоришь об этом мне? - Джин внимательно посмотрела на него.
- Потому что верю тебе, - он застегнул ремень, - и надеюсь, что не донесешь на меня властям. И еще потому, что хочу быть честным с тобой. Для меня это важно, поверь. Однако мне пора уходить, прости. - Шахриар приблизился, нежно обнял Джин, с чувством вдохнул запах её волос. - Увидимся у Нассири.
- Хорошо, - обвила она руки вокруг его шеи.
Он наклонился, поцеловал её в губы. Голубка, поцокав на прощание лапками, расправила крылья, вспорхнула с подоконника и улетела. Джин проводила её взглядом.
- Это Аллах посылал её проверить, как мы встретимся сегодня утром, - шепнула Шахриару.
- Думаю, он остался доволен, Шир-зан, - ответил он тоже тихо.
- Что?! - недоуменно посмотрела она на него. - Ты назвал меня львицей? Извини, я не очень хорошо знаю фарси…
- Ты не ошиблась, - улыбнулся Шахриар, - Шир-зан переводится с фарси как "львица". Но древние персы называли так еще и красивых гордых женщин. Таких как ты.
- Шир-зан… - нараспев повторила Джин. - Красиво звучит. Мне нравится.
- Во Франции ты тоже носила хиджаб? - неожиданно спросил он.
- Нет, - отрицательно покачала она головой. - Я же говорила тебе, что ради своего первого мужа Пьера приняла христианство. Поэтому могла позволить себе одеваться как француженка.
- Да, в хиджабе ты выглядишь совсем другим человеком.
- И в какой же одежде я нравлюсь тебе больше? - лукаво поинтересовалась Джин.
- Без одежды, - ответил он прямо. - Или, на крайний случай, в халате, который на тебе сейчас. - Взглянул на часы. - Пора.
- До встречи, - отстранилась она.
У Шахриара зазвонил мобильник.
- Капитан Лахути слушает, - ответил он на звонок, направляясь к выходу. - Да, Сухраб, я помню о твоей просьбе. - Джин поняла, что звонит доктор Нассири. - Постараюсь решить безотлагательно. Да, с доктором Байян тоже переговорил… - У порога оглянулся на Джин, она помахала ему рукой. - Да, она согласилась посмотреть твоего больного. Ты все-таки думаешь, что его отравили намеренно?.. Ну хорошо, как только получу разрешение, я сразу привезу её…
Шахриар вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Джин подошла к окну, посмотрела, как он садится в машину.
- Доброе утро, ханум, - заглянула в комнату Марьям. - Вам понравились сладости моего брата?
- Да, Марьям, передай ему спасибо. Всё было очень вкусно, - машинально проговорила Джин, поворачиваясь к помощнице.
- Но вы почти ничего не попробовали! - разочарованно указала та на поднос. - И даже кофе не допили.
- Не огорчайся, - виновато улыбнулась Джин. - Если приготовишь сейчас горячий кофе, мы расправимся с подарком твоего брата вдвоем. Согласна?
Широкие черные брови Марьям, никогда не знавшие забот косметолога (запрещено шариатом), приподнялись, щеки украсились ямочками. Казалось, что завтрак с госпожой - верх её мечтаний.
- Сейчас приготовлю, ханум! Быстрее ветра, ханум, даже не сомневайтесь! - Марьям исчезла за дверью.
Джин вернулась в спальню. Смятые простыни еще хранили тепло их с Шахриаром тел, жар их ночной любви. Застелив постель и сбросив халат, она облачилась в темное мусульманское одеяние. Подошла к зеркалу (тоже, по шариатским меркам, совершенно ненужной для женщин роскоши): действительно, совсем другой человек. Вряд ли в таком одеянии её узнали бы товарищи по службе, Мэгги Долански, например. А дома? Ну, дома бы просто испугались, особенно тетя Джилл. Однако ничего не поделаешь: таковы правила игры, и надо продолжать играть свою роль, какие бы неприятности и непривычки ни были с ней сопряжены.
Повязывая перед зеркалом платок, Джин вспомнила об услышанных обрывках разговора Шахриара с Нассири. Итак, Нассири хочет, чтобы она посмотрела больного, страдающего, судя по всему, радиационным заражением. А что, если этот человек как-то связан с объектом "Роза"? Тогда он мог бы послужить очень ценной ниточкой к выполнению её задания…
"Шахриар сказал, что друг доктора Нассири работает на секретном объекте, - размышляла Джин, завязывая концы платка. - Значит, не исключено, что он пострадал от вызванной землетрясением на этом объекте аварии, повлекшей за собой выброс радиации. А последнее землетрясение, как известно, произошло примерно в семидесяти километрах от Исфахана, зацепив и горные районы. Но для повреждения атомного объекта подземные толчки должны быть весьма ощутимыми, порядка 7–8 баллов; колебания меньшей силы для таких объектов, как правило, не опасны, поскольку об их сейсмостойкости заботятся в первую очередь. Последнее же землетрясение, в 5,7 балла, скорее можно отнести к среднему. Тоже, безусловно, серьезному, но хорошо укрепленный объект вполне мог перед ним устоять. Если, конечно, этот объект не располагался в самом эпицентре землетрясения, где даже несильные толчки способны спровоцировать аварию. Так, и где у нас, интересно, наблюдался эпицентр последнего землетрясения?.."