II
Корал Маскер уснула задолго до того, как поезд дошел до Будапешта. Когда Майетт вытащил затекшую руку из-под ее головы, она проснулась. Было серое, как мертвая зыбь свинцового моря, утро. Потом проворно слезла с полки и оделась; каждое движение все больше удаляло ее от утомительных событий прошедшей ночи; от волнения и спешки ей не сразу удавалось находить свои вещи. Одеваясь, она весело напевала: "Я такая счастливая. Я такая везучая". Рывок поезда отбросил ее к окну, но она только быстро взглянула на хмурое утреннее небо. Там и здесь постепенно гасли огни, но было еще недостаточно светло, чтобы различить дома; освещенный фонарями мост через Дунай блестел, словно пряжка от подвязки. "Куда мне надо, я иду и свою песенку пою". Где-то на берегу реки светился белый дом; его можно было принять за ствол дерева во фруктовом саду, если бы не два светлых огонька в комнатах нижнего этажа; пока она следила за ними, огоньки погасли. "Наверное, засиделись за праздничным столом; любопытно, что там происходит?" - подумала она и улыбнулась, чувствуя себя заодно со всем дерзким, вызывающим, молодым. "То, что тревожит тебя, никогда не тревожит меня. Лето сменяет весну, ты видишь улыбку мою…" Теперь она надела на себя все, кроме туфель, и повернулась к постели и к Майетту.
Он спал неспокойно, подбородок у него был небритый, одежда смялась, и Корал лишь с трудом могла поверить, что он имеет отношение к волнению и боли прошлой ночи. Это был чужой человек, вторгшийся в ее жизнь, он мог отказаться от слов, которые произнес в темноте. Ей было обещано так много. Но она убеждала себя: подобный дар судьбы вряд ли выпадет ей на долю. Снова приходили на ум слова пожилых и опытных женщин: "Они до этого наобещают тебе чего угодно", и необычный моральный кодекс ее класса предупреждал: "Ты не должна напоминать ему о его обещаниях". Но она все-таки подошла и попыталась ласково пригладить его волосы, чтобы они стали хоть немного похожи на те, какие в мечтах обрамляли лицо ее возлюбленного. Когда Корал коснулась его лба, он открыл глаза, и она смело встретила его взгляд; ей было страшно прочесть в нем минутную отчужденность - вдруг он не узнал ее и забыл о том, кто она и что они делали вместе. Она подбадривала себя пословицей: "Свято место пусто не бывает", но, к ее радостному удивлению, ему не потребовалось усилий, чтобы вспомнить:
- Да, ведь нам надо пригласить скрипача.
Она с облегчением захлопала в ладоши:
- И не забудь про доктора.
Корал села на край полки и всунула ноги в туфли. "Я так счастлива". Он помнит, он собирается сдержать свое обещание. Она снова принялась петь: "При солнечном свете живу, при лунном же свете люблю. И время проходит чудесно".
Проводник шел по коридору и стучал в двери купе:
- Будапешт.
Огни слились воедино; над противоположным берегом реки горели три звезды, словно их уронило затянутое тучами небо.
- Что это? Там. Сейчас проедем. Быстро.
- Это за́мок, - сказал он.
- Будапешт.
Йозеф Грюнлих, дремавший в своем углу, сразу проснулся и подошел к окну. Мимо, между высокими серыми домами, промелькнула вода; огни, горевшие на верхних этажах, вдруг исчезли за аркой вокзала; затем поезд проскользнул под крышу огромного гулкого зала и остановился. Из вагона тут же выскочил мистер Оупи, проворный, добродушный и нагруженный вещами; он швырнул на платформу два чемодана, мешок с принадлежностями для гольфа, теннисную ракетку в чехле. Йозеф усмехнулся и выпятил грудь; вид мистера Оупи напомнил ему о его преступлении. Человек в форме агентства Кука прошел мимо, сопровождая высокую унылую женщину и ее мужа; они, спотыкаясь, шли за ним по пятам, растерянные и испуганные свистком паровоза и криками на непонятных языках. Йозеф подумал, что ему стоит выйти из поезда. И сразу же, поскольку дело касалось безопасности, мысли его перестали быть ироничными или напыщенными; маленькие аккуратные колесики в его мозгу заработали и, подобно контрольному аппарату в банке, стали с безупречной точностью регистрировать дебет и кредит. В поезде он практически был уже в заключении: полиция могла его арестовать в любом пункте следования, поэтому чем скорее он будет на свободе, тем лучше. Как австриец, он беспрепятственно пройдет проверку в Будапеште. Если он поедет до Константинополя, то еще трижды подвергнется риску таможенных досмотров. Механизм в его мозгу снова проверял цифры, прибавлял, учитывал и пришел к выводу, что нужно решить в пользу дебета. Полиция в Будапеште квалифицированная, в Балканских странах она продажная - там нечего бояться таможни. И он будет дальше от места преступления. В Стамбуле у него есть друзья. Йозеф Грюнлих решил ехать дальше. Приняв это решение, он снова погрузился в сон победителя: в голове его мелькали стремительно выхваченные револьверы, какие-то голоса говорили о нем: "Это Йозеф. Уже пять лет, а он ни разу не сел. Он убил Кольбера в Вене".
- Будапешт.
Доктор Циннер перестал писать немного раньше. Эта маленькая пауза была данью уважения к городу, где родился его отец. Уехав из Венгрии молодым человеком, отец поселился в Далматии; в Венгрии он трудился на земле, ему не принадлежавшей; в Сплите и, в конце концов, в Белграде он овладел сапожным ремеслом и стал работать на себя; и все же прежнее, еще более рабское существование и унаследованная от отца кровь венгерского крестьянина позволяли доктору Циннеру ощущать дыхание широкой цивилизации, доносившейся в темные, зловонные балканские переулки. Он был словно афинский раб, ставший свободным человеком в нецивилизованной стране: тот тосковал по статуям, поэзии, философии, - словом, по культуре, к которой сам был непричастен. Станция начала уплывать от доктора Циннера, проносились названия на языке, которому отец его не учил: "Restoracioj", "Posto", "Informoj". Совсем близко от окна вагона промелькнула афиша "Teatnoj Kaj Amuzejoj", и он машинально запомнил незнакомые названия театров и кабаре, которые откроются как раз тогда, когда поезд подойдет к Белграду: "Опера", "Ройал Орфеум", "Табарен" и "Жарден де Пари". Он вспомнил, как отец рассуждал в темной подвальной комнате за мастерской: "В Буде весело живут". Его отец также однажды поразвлекся в центре города. Прижавшись лицом к витрине ресторана, он без зависти наблюдал, какие подают кушанья, видел скрипачей, переходивших от одного столика к другому, и простодушно веселился со всеми. Циннера сердило то, что отец его довольствовался столь малым.
Доктор писал еще минут десять, а потом сложил бумагу и сунул ее в карман плаща. Он хотел быть готовым к любой случайности, знал, что его враги не щепетильны: они предпочтут убить его на какой-нибудь глухой улице, лишь бы не видеть живым на скамье подсудимых. В его положении было одно преимущество - они не знали о его приезде; ему надо было объявить о своем добровольном возвращении в Белград прежде, чем им станет известно о его появлении, ведь тогда уже будет невозможно тайно убить никому не известного человека - у них не останется иного выхода, как только предать его суду. Он открыл чемодан и вынул оттуда "Бедекер". Потом зажег спичку и поднес ее к углу карты; глянцевая бумага горела медленно. Железная дорога на карте взорвалась язычком пламени, и он смотрел, как сквер у почты превратился в жесткую черную золу. Потом зелень парка "Калимагдан" стала коричневой. Улицы трущоб загорелись последними, и он подул на пламя, чтобы поторопить его.
Когда карта сгорела дотла, он бросил золу под сиденье, положил под язык горькую таблетку и попытался уснуть. Но это никак не удавалось. Ему было не до веселья, а то бы он, неожиданно почувствовав облегчение, улыбнулся, когда увидел, миль за пятьдесят от Буды, холм в форме наперстка, поросший елями, который нарушал однообразие бескрайней Дунайской равнины. Чтобы обогнуть этот холм, шоссе делало большой крюк, потом прямо устремлялось к городу. И дорога, и холм теперь были белы от снега, лохмотьями висевшего на деревьях, словно грачиные гнезда. Он запомнил дорогу, холм и лес - это было первое, что он увидел, ощутив полную безопасность, когда бежал, переправившись через границу, пять лет назад. Его спутник, сидевший за рулем, нарушил молчание впервые с тех пор, как они выехали из Белграда, и сказал: "Приедем в Буду через час с четвертью".
До сих пор доктор Циннер не испытывал чувства безопасности. Теперь ему стало легче на сердце совсем по иной причине. Он думал не о том, что находится всего в пятидесяти милях от Будапешта, а о том, что до границы всего семьдесят миль. Он был почти дома. Его чувства в тот момент взяли верх над рассудком. Бесполезно было бы говорить себе: "У меня нет дома, я направляюсь в тюрьму"; причиной этой минутной радости, охватившей его, было приближение к пивной Крюгера в саду, к парку, залитому по вечерам зеленым светом, к крутым улочкам с развешанным поперек них ярким тряпьем. "В конце концов, я все это увижу снова, - подумал он, - ведь меня повезут из тюрьмы в суд". И тут он вспомнил с вдруг нахлынувшей на него грустью, что на месте пивной теперь жилые дома.
За завтраком Корал и Майетт сидели по обе стороны столика как чужие и испытывали от этого неизмеримое облегчение. Накануне, во время ужина, они вели себя словно старые друзья, которым нечего сказать друг другу. За завтраком они говорили громко и не умолкая, будто поезд поглощал не мили, а время и им приходилось заполнять эти часы разговорами, которых хватило бы на целую жизнь вместе.
- А когда я приеду в Константинополь, что я буду делать? У меня уже снята комната,
- Не думай об этом. Я заказал номер в отеле. Ты поселишься у меня, и у нас будет двойной номер.
Она согласилась с ним, от радости у нее перехватило дух, но сейчас было не время молчать, сидеть спокойно. Скалы, дома, голые пастбища проносились мимо со скоростью сорок миль в час, а еще многое надо было сказать.
- Мы ведь приезжаем рано утром? Что мы будем делать целый день?
- Позавтракаем вместе. Затем мне надо будет пойти в контору, посмотреть, как там дела. А ты можешь походить по магазинам. Я приду вечером, мы пообедаем и пойдем в театр.
- Да? А в какой театр?
Ей было странно видеть, как сильно изменила все эта ночь. Его лицо уже не походило на лица тех юношей, с которыми она была знакома довольно близко, даже жест его руки - он беспрестанно предлагал что-то, непроизвольно раскрывая ладонь, - стал совсем другим; его воодушевление, когда он говорил, сколько он истратит на нее, какие удовольствия ей доставит, было замечательно - ведь она верила ему.
- У нас будут лучшие места в твоем театре.
- У "Девочек Данна"?
- Да, а потом мы всех их пригласим на ужин, если захочешь.
- Нет. - Корал покачала головой; тут она рисковала потерять его, ведь многие из "Девочек Данна" могли оказаться красивее ее. - После театра давай пойдем домой и ляжем спать.
Они фыркнули, расплескав из чашек коричневые капли кофе на скатерть. Она смеялась без всяких опасений, счастливая оттого, что боль была позади.
- Знаешь, сколько мы уже сидим за завтраком? - спросила она. - Целый час. Раньше со мной такого не бывало. Чашка чая в постели в десять часов - вот и весь мой завтрак. Еще два тостика и немного апельсинового сока - это когда у меня добрая квартирная хозяйка.
- А если у тебя не было работы?
Она засмеялась.
- Тогда я исключала апельсиновый сок. Мы сейчас близко от границы?
- Очень близко. - Майетт закурил сигарету. - Ты куришь?
- По утрам - нет. Оставляю тебя покурить.
Корал встала, в этот момент поезд со скрежетом переезжал стрелку, и ее отбросило к нему. Она схватила его за руку, чтобы восстановить равновесие, и через его плечо увидела, как с головокружительной быстротой проскочили мимо и скрылись из виду сигнальная будка и черный сарай, заваленный снегом. Секунду она подержалась за его руку, пока голова у нее не перестала кружиться.
- Милый, приходи скорей. Я буду ждать тебя.
Корал вдруг захотелось сказать ему: "Пойдем со мной". Она боялась оставаться одна, пока поезд будет стоять. Чужие люди могли зайти и сесть на место Майетта, и она не сможет ничего втолковать им. И не поймет, что ей говорят таможенники. Но тут же подумала: Майетт быстро охладеет к ней, если она будет постоянно предявлять на него права. Надоедать мужчинам небезопасно, ее счастье не так прочно, чтобы посметь рисковать им хоть самую малость. Она посмотрела назад: он сидел слегка склонив голову и поглаживая пальцами золотой портсигар. Впоследствии она была счастлива, что бросила на него этот прощальный взгляд, он должен был служить эмблемой верности, она навсегда сохранит его образ, и это даст ей право сказать: "Я никогда не покидала тебя". Поезд остановился, когда она, дойдя до своего купе, оглядела в окно маленькую грязную станцию. На двух лампах написано черными буквами: "Суботица"; станционные здания чуть повыше ряда сараев; тут же и платформа. Группа таможенников в зеленой форме шла между путями в сопровождении полдюжины солдат, таможенники, по-видимому, не торопились начать осмотр. Они смеялись и разговаривали, направляясь к служебному вагону. У путей в ряд стояли крестьяне, глядя на поезд, женщина кормила грудью ребенка. Вокруг слонялось без дела много солдат, один из них отогнал от поезда крестьян, но те опять скопились у линии, отойдя метров на двадцать от станции. Пассажиры начали выражать нетерпение: поезд и так уже опаздывал на полчаса, а никто еще не собирался приступать к осмотру багажа или проверке паспортов. Несколько пассажиров выбрались на насыпь и перешли через рельсы в поисках какого-нибудь буфета; высокий тощий немец с круглой головой беспрестанно прохаживался взад и вперед по платформе вдоль поезда. Корал Маскер видела, как доктор вышел из вагона в мягкой шляпе, в плаще, в серых шерстяных перчатках. Он и немец все время проходили мимо друг друга, но оба словно двигались в разных мирах - так мало внимания обращали они один на другого. На некоторое время они оказались рядом, пока чиновник проверял их паспорта, но и тут оба принадлежали к разным мирам: немец негодовал и выражал нетерпение, доктор безучастно улыбался про себя.
Корал вышла на платформу, приблизилась к доктору. Его улыбка, добрая и рассеянная, показалась ей такой же неуместной здесь, как резная фигурка на ветхих балясинах.
- Простите, что я обращаюсь к вам, - сказала она, немного смущенная его чопорной почтительностью. Он поклонился и заложил за спину руки в серых перчатках; она заметила дырку на большом пальце. - Я думала… мы думали… не поужинаете ли вы с нами сегодня вечером?
Улыбка исчезла, и она поняла: он подбирает убедительные слова для отказа.
- Вы были так добры ко мне, - добавила она.
На открытом воздухе было очень холодно, и они оба стали прохаживаться; замерзшая грязь трещала под ее туфлями и пачкала ей чулки.
- Это доставило бы мне большое удовольствие, - сказал он, с предельной точностью подбирая слова, - и я скорблю, что не могу принять ваше приглашение. Сегодня вечером я выхожу в Белграде. Мне было бы так приятно… - Он остановился, нахмурился и, казалось, забыл, что хотел сказать; сунул перчатку с дырой на пальце в карман плаща. - Мне было бы так приятно…
Два человека в форме шли вдоль пути, направляясь к ним.
Доктор взял ее под руку и осторожно повернул назад; они пошли в обратную сторону вдоль поезда. Он все еще хмурился и так и не окончил начатую фразу. Вместо этого произнес другую:
- Извините, мои очки совсем запотели, что там перед нами?
- Несколько таможенников вышли из служебного вагона и направляются к нам.
- А больше никого? Они в зеленой форме?
- Нет, в серой.
Доктор остановился.
- Ах вот как! - Он взял ее руку в свою, сжал ее ладонью, и Корал почувствовала в руке конверт. - Быстро возвращайтесь в вагон. Спрячьте это. Когда будете в Стамбуле, отправьте по почте. Теперь идите. Быстро, но не подавайте вида, что торопитесь.
Корал послушалась, не понимая, в чем дело; пройдя шагов двадцать, она поравнялась с людьми в серых шинелях и поняла - это солдаты; винтовок не было видно, но по чехлам штыков она угадала, что солдаты вооружены. Они загородили ей дорогу, и она было подумала, не остановят ли ее; они взволнованно обсуждали что-то, но, когда она оказалась в нескольких шагах от них, один солдат отступил в сторону, чтобы дать ей пройти. Она немного успокоилась, но все же была слегка встревожена из-за письма, зажатого у нее в руке. Может, ее вынуждают провезти какую-нибудь контрабанду? Наркотики? Тут один из солдат пошел за ней; она слышала, как хрустит мерзлая грязь под его сапогами, и стала убеждать себя: все это выдумки, если бы она была ему нужна, он бы ее окликнул, и его молчание подбодрило ее. Но все-таки пошла быстрее. Их купе было в следующем вагоне, и ее возлюбленный сможет по-немецки объяснить этому солдату, кто она такая. Но Майетта в купе не было, он все еще курил в вагоне-ресторане. Секунду она колебалась: "Дойду до ресторана и постучу в окно", - однако оказалось, что нельзя было колебаться даже секунду. Какая-то рука дотронулась до ее локтя, и чей-то голос мягко произнес несколько слов на чужом языке.
Корал обернулась, собираясь протестовать, умолять, готовая, если нужно, вырваться и побежать к вагону-ресторану, но ее страх немного улегся, когда она поглядела в большие добрые глаза солдата. Он улыбнулся ей, кивнул и показал на станционные здания.
- Что вам нужно? Скажите по-английски.
Он покачал головой, опять улыбнулся и махнул рукой в сторону станционных строений. Она увидела, как доктор встретился с солдатами и вместе с ними идет туда. В этом могло и не быть ничего страшного, он шел впереди них, они вели его не под конвоем. Солдат кивнул, улыбнулся и с большим трудом выговорил три слова по-английски.
- Все совсем хороший, - произнес он и показал на строения.
- Можно мне только предупредить моего друга? - попросила она.
Он покачал головой, улыбнулся, взял ее под руку и осторожно повел прочь от поезда.
Зал ожидания был пуст, если не считать доктора. Посредине пылал огонь в печи. Вид из окна искажали узоры, нарисованные морозом. Корал все время помнила о зажатом у нее в руке письме. Солдат осторожно и предупредительно ввел ее в зал и прикрыл дверь, не заперев ее.
- Что им нужно? - спросила она. - Мне нельзя отстать от поезда.
- Не пугайтесь, - ответил доктор. - Я все им объясню, и они отпустят вас через пять минут. Если вас захотят обыскать, не сопротивляйтесь. Письмо у вас отобрали?
- Нет.
- Лучше отдайте его мне. Я не хочу вовлекать вас в неприятности.
Она протянула к нему руку, и как раз в этот момент дверь отворилась, вошел солдат, ободряюще улыбнулся ей и отобрал у нее письмо. Доктор Циннер обратился к нему, и солдат быстро ответил ему что-то; у него были простодушные и печальные глаза. Когда он снова ушел, доктор Циннер сказал:
- Ему самому это не по душе. Он получил приказ подсматривать за нами в замочную скважину.
Корал Маскер села на деревянную скамью и протянула ноги к печке.
- Вы совершенно спокойны.
- А какой смысл волноваться? Они все равно ничего не понимают. Мой друг скоро начнет разыскивать меня.