- Это, право же ж, кто-то другой должен определить, но всякий же ж надеется… всякий же ж надеется, всякий надеется, всякий делает что-то ж, чтобы возродить добродушие и здравый дух в современной прозе. В ней слишком много самосозерцания, слишком много мрачного. В общем-то мир - приятное, населенное отважными людьми место. - Костлявая рука, державшая трубку, беспомощно постукивала по колену. - Нужно возродить дух Чосера. - По коридору прошла какая-то женщина, и на миг все внимание Сейвори сосредоточилось на ней, он словно плыл следом за нею, покачиваясь, покачиваясь, покачиваясь в такт со своей рукой. - Чосер, - повторил он, - Чосер. - И вдруг пыл его иссяк прямо на глазах у мисс Уоррен, трубка упала на пол, и, наклонившись, чтобы отыскать ее, он гневно воскликнул: - К черту все! К черту!
Это был человек перетрудившийся, раздраженный тем, что играет не свою роль, охваченный любопытством и вожделением, человек, близкий к истерике. Мисс Уоррен злорадствовала. Не то чтобы она ненавидела его лично, ей ненавистен был всякий чрезмерный успех, будь это продажа ста тысяч экземпляров книги или достижение скорости триста миль в час: во всех таких случаях она брала интервью, а достигший успеха снисходительно давал его. Неудачник же, полностью сокрушенный, - это другое дело, тут она выступала от имени карающего общества, проникала в тюремные камеры, номера роскошных отелей, бедные жилища на задворках. Тут человек в ее власти, он загнан между пальмами в горшках и пианино, прижат к свадебной фотографии и мраморным часам; она даже могла симпатизировать своей жертве, задавать ей пустячные, интимные вопросы, почти не слушая ответов. "Да, не очень-то глубокая пропасть отделяет мистера Куина Сейвори, автора "Развеселой жизни", от такого неудачника", - с удовольствием думала она.
- Здоровый дух, - это ваше признание? - ухватившись за его слова, спросила она. - Никаких там "только для взрослых"? Вас выдают в награду за успехи в школе.
Насмешка ее прозвучала слишком явно.
- Я горжусь этим, - сказал он. - Молодое поколение воспитывается же ж на здоровых традициях.
Она заметила его пересохшие губы, взгляд, украдкой брошенный в сторону коридора. "Это я включу, насчет здоровых традиций, - подумала она, - публике понравится, Джеймсу Дугласу понравится, им это еще больше будет нравиться, когда он докатится до оратора в Гайд Парке, ведь вот во что он превратится через несколько лет. Я доживу до этого и напомню им". Она гордилась своей способностью предвидеть, но еще не дожила до того, чтобы хоть одно ее предсказание сбылось. "Посмотрите на него сейчас: на его морщинки - признаки плохого здоровья, на тон его голоса, жест - все это откроет обыкновенному наблюдательному человеку не больше, чем черточки и кружочки в "Бедекере", но сопоставьте все с окружением этого человека, с его друзьями, обстановкой, домом, где он живет, и увидите будущее, уготованную ему жалкую судьбу".
- Господи, я все поняла! - воскликнула мисс Уоррен.
Сейвори вскочил с места:
- Что вы поняли? Про зубную боль?
- Нет, нет, - сказала мисс Уоррен. Она была ему признательна: благодаря его речам ее сознание озарилось светом, не оставляющим ни одного укромного уголка, где бы мог спрятаться от нее доктор Циннер. - Я имела в виду это замечательное интервью. Я просто поняла, как вас нужно преподносить.
- Я увижу корректуру?
- Ах, мы не еженедельная газета. Наши читатели ждать не могут. Они, знаете, как голодные, требуют своего бифштекса из знаменитости. Для корректуры времени нет. Лондонцы будут читать это интервью завтра за утренним кофе.
И, убедив его в том, что интервью вызовет интерес читателей, мисс Уоррен удалилась. Ей гораздо больше хотелось бы подсказать этому переутомленному мозгу, уже схватившемуся за мысль о новом полумиллионе популярных книг, как забывчивы люди, как они сегодня покупают что-то, а завтра станут смеяться над своей покупкой. Но у нее не было времени, ее призывала более крупная игра - она полагала, что уже разгадала тайну "Бедекера". На это ее подтолкнули размышления над собственными пророчествами. План свободно вынимался, бумага в "Бедекере", как она помнила, была тонкая и достаточно прозрачная; если подложить план под карандашные пометки на предыдущей странице, линии будут видны насквозь.
"Боже мой, не всякий до такого додумается, - размышляла она. - За это следует выпить. Найду-ка я пустое купе и вызову официанта". Ей не нужна была даже Джанет Пардоу, чтобы разделить ее торжество; она предпочитала побыть в одиночестве, с рюмкой Курвуазье, там, где ничто не отвлекало бы ее от обдумывания следующего хода. Но, даже найдя пустое купе, она продолжала действовать осторожно: не вытаскивала "Бедекера" из-под блузки до тех пор, пока официант не принес ей коньяк. И даже тогда сделала это не сразу. Она поднесла рюмку к ноздрям, позволяя винным парам достичь того места, где мозг, по-видимому, соединяется с носом. Алкоголь, который она поглощала накануне вечером, не весь испарился. Он шевелился в ней, как земляной червяк в жаркий сырой день. "Голова кружится, - подумала она, - у меня голова кружится". Сквозь рюмку с коньяком она видела окружающий мир, такой однообразный и привычный, что казалось, он навсегда останется неизменным: ухоженные поля, деревья, маленькие фермы. Ее глаза, близорукие и воспалившиеся от одного только запаха коньяка, не замечали изменившихся подробностей, но она смотрела на небо, серое и безоблачное, и на неяркое солнце. "Ничего удивительного, если пойдет снег", - подумала она и проверила, полностью ли открыт кран отопления. Затем достала из-под блузки "Бедекер". Поезд довольно скоро прибудет в Нюрнберг, и ей хотелось все решить до того, как появятся новые пассажиры.
Ее догадка была верной, это уж, во всяком случае, точно. Когда она стала рассматривать на свет план и страницу с отметками, черточки легли вдоль улиц, кружочки обвели общественные здания: почтамт, вокзал, суд, тюрьму. Но что все это означало? Раньше она предполагала, что доктор Циннер возвращается, чтобы стать чем-то вроде наглядного примера, может быть, предстать перед судом за лжесвидетельство. Но при такой версии план не имел никакого смысла. Она снова внимательно его изучила. Улицы были отмечены не случайно, тут существовала какая-то система: группа квадратов точно располагалась вокруг главного квадрата, совпадавшего с районом трущоб. Квадрат на одной стороне главного совпадал с вокзалом, на другой - с почтой, на третьей - с судом. Внутри квадратики становились все меньше и меньше и, в конце концов, окружали только тюрьму.
По обеим сторонам поезда круто поднимался откос, он заслонил солнечный свет; искры, красные на фоне хмурого неба, словно град, стучали по окнам, темнота заполнила вагоны, когда длинный поезд с ревом ворвался в туннель. "Революция, по меньшей мере революция", - думала она, все еще держа план на уровне глаз, чтобы не упустить возвратившийся свет.
Рев утих, вдруг снова стало светло. В дверях стоял доктор Циннер с газетой под мышкой. На нем опять был плащ, и она окинула презрительным взглядом его очки, седые волосы, неаккуратно подстриженные усы и узкий, туго завязанный галстук. Она отложила план и сказала с усмешкой:
- Ну и как?
Доктор Циннер вошел в купе и затворил дверь. Без всякого признака неприязни он сел напротив нее. "Он понимает, что я поставила его в безвыходное положение, и намерен вести себя благоразумно", - подумала она.
- Ваша газета одобрила бы такое? - вдруг спросил он.
- Конечно, нет, меня завтра же выставили бы. Но когда они получат мой материал, дело обернется по-другому. - И добавила с хорошо рассчитанной наглостью: - Полагаю, за вас мне стоит прибавить четыре фунта в неделю.
Доктор Циннер сказал задумчиво, без всякого гнева;
- Я не намерен вам ничего рассказывать.
Она помахала перед ним рукой.
- Вы мне уже много чего рассказали. И вот это. - Она постучала по "Бедекеру". - Вы были учителем иностранного языка в Грейт Берчингтон-он-Си. Мы получим информацию от вашего директора. - Голова его склонилась. - А затем, - продолжала она, - есть еще этот план. И эти каракули. Я все вычислила.
Она ожидала, что он запротестует, испугается или станет негодовать, но он все еще продолжал мрачно размышлять над ее первой догадкой. Его поведение озадачило ее, и на один мучительный миг она подумала: "Может, я упускаю самый главный материал? Может, главный материал совсем не здесь, а в школе на южном берегу, среди кирпичных строений, просмоленных сосновых парт, чернильниц, надтреснутых звонков и запаха мальчишеской одежды?" Эти сомнения немного сбили ее самоуверенность, она заговорила спокойно, мягче, чем собиралась, - своим хриплым голосом ей трудно было управлять.
- Мы придем к соглашению, - примирительно прорычала она. - Я здесь совсем не для того, чтобы навредить вам. Не хочу быть вам помехой. Знаете, если вы достигнете цели, ценность моей корреспонденции еще повысится. Обещаю ничего не публиковать, пока вы не подадите знак. - Она уныло добавила, словно была художником, которого уличают в том, что он рисует недоброкачественной краской: - Я не испорчу вашу революцию. Послушайте, это же будет роскошная корреспонденция.
Старость стремительно наступала на доктора Циннера. Ему казалось раньше, что в запахе просмоленной сосны, в скрипе мелка по классной доске он обрел пять лет передышки от тюремной камеры, и вот теперь он сидит в купе поезда, а эти отодвинувшие события годы наваливаются на него, да еще все сразу, а не постепенно. Сейчас он был похож на старика, который, засыпая, клюет носом; лицо его стало таким же мрачным, как снежные тучи над Нюрнбергом.
- Ну, прежде всего, какие у вас планы? - спросила мисс Уоррен. - Я вижу, что вы во многом зависите от трущоб.
Он покачал головой:
- Я ни от кого не завишу.
- Вы всем руководите?
- Я-то уж меньше всех.
Мисс Уоррен раздраженно стукнула по колену.
- Мне нужны ясные ответы. - Но снова услышала
- Я вам ничего не скажу.
"Ему можно дать все семьдесят, а не пятьдесят шесть, - подумала она, - он глохнет, не понимает, о чем я говорю". Она была очень снисходительна, в ней укреплялась уверенность, что перед ней не олицетворение успеха - очень уж это было похоже на неудачу, а неудаче она могла посочувствовать, с неудачником она могла быть мягкой и сладкоречивой, подбадривать его короткими словами, напоминающими тихое ржание, как только неудачник начинал говорить. Слабый человек иногда уходил от нее с полным сознанием, что мисс Уоррен его лучший друг. Она наклонилась вперед и похлопала доктора Циннера по колену, вложив в свою ухмылку все дружелюбие, на которое была способна.
- Тут мы едины, доктор. Разве вы не понимаете? Послушайте, мы даже можем вам помочь. "Общественное мнение" - вот как еще называют "Кларион". Я знаю, вы боитесь, что мы проболтаемся, опубликуем корреспонденцию о вас завтра и правительство будет предупреждено. Но, говорю вам, мы не поместим ни одного абзаца, даже на полосе с книжными новинками, и намека не допустим до тех пор, пока вы не начнете свое представленье. Вот тогда я хочу получить право напечатать на редакционном развороте: "Рассказывает сам доктор Циннер. Только для "Клариона". Разве это не убедительно?
- Мне нечего сказать.
Мисс Уоррен убрала руку с его колена. "Неужели этот дурак несчастный думает, что может влезть между мною и прибавкой четырех фунтов в неделю, между мной и Джанет Пардоу", - размышляла она. Этот старый и глупый упрямец, что сидел напротив, стал для нее воплощением всех мужчин, покушавшихся на ее счастье: со своими деньгами и мелкими подачками они обхаживают Джанет, насмехаются над тем, как женщина может быть предана другой женщине. Но это воплощение мужчины в ее власти, она может уничтожить это воплощение. Когда Кромвель вдребезги разбивал статуи, это не-было бессмысленным актом разрушения. Какая-то сила самой Богоматери передавалась и ее статуе, а когда голова была отбита, недоставало руки или ноги, обломаны семь мечей, вонзавшихся в ее тело, стали зажигать меньше свечей и читать не так уж много молитв у ее алтаря. Если хоть один мужчина, доктор Циннер например, будет повержен женщиной в прах, то меньше глупых девчонок, вроде Корал Маскер, станут верить в силу и ловкость мужчин. Но из-за его возраста и потому что в нос ее било исходящее от него зловоние неудачника, она предоставила ему еще одну возможность.
- Нечего?
- Нечего.
Мисс Уоррен злобно рассмеялась ему в лицо.
- Вы уже сказали много важного. - Эти слова не произвели на него впечатления, и она принялась медленно объяснять, словно обращалась к умственно отсталому: - Мы прибываем в Вену в восемь сорок вечера. До девяти я уже переговорю по телефону с нашей конторой в Кельне. Они передадут мою корреспонденцию в Лондон к десяти часам. Материал для первого лондонского выпуска не поступает в типографию до одиннадцати. Даже если сообщение задержится до трех часов утра, можно перекроить первую полосу. Мою корреспонденцию будут читать во время завтрака. К девяти утра репортер каждой лондонской газеты будет прохаживаться вокруг здания правительства Югославии. Завтра до полудня весь этот материал прочитают в Белграде, а поезд прибудет туда не раньше шести вечера. Остальное. представить себе нетрудно. Подумайте о том, что я смогу рассказать. Доктор Ричард Циннер, известный подстрекатель-социалист, пять лет назад исчезнувший из Белграда во время суда над Камнедом, едет на родину. В понедельник он сел в Восточный экспресс в Остенде; поезд прибывает в Белград сегодня вечером. Полагают, что его приезд связан с вооруженным восстанием во главе с социалистами, которое начнется в районе трущоб, где никогда не забывали имени доктора Циннера. Вероятно, будет сделана попытка захватить вокзал, почтамт и тюрьму. - Мисс Уоррен помолчала. - Вот такую корреспонденцию я отправлю телеграфом. Но если вы сообщите еще что-нибудь, я скажу им - пусть придержат ее, пока вы не разрешите. Я предлагаю вам честную сделку.
- Говорю вам, я выхожу в Вене.
- Я вам не верю.
Доктор Циннер глубоко вздохнул, разглядывая через окно ряды заводских труб и огромный черный металлический цилиндр на фоне серого, с отсветами, неба. Купе наполнилось запахом газа. На небольших огородных участках, борясь с отравленным воздухом, росла капуста, крупные кочаны сверкали от инея.
- У меня нет причин бояться вас, - произнес он очень тихо, и ей пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его слова.
Голос его звучал приглушенно, но он был уверен в себе, и его спокойствие действовало ей на нервы. Она пыталась возражать взволнованно и со злостью, словно перед ней был преступник на скамье, подсудимых - человек, который только что рыдал, спрятавшись за папоротником в горшках, и вдруг оказалось, что у него есть запас неизвестно откуда взявшихся сил.
- Я могу сделать с вами все, что захочу.
- Кажется, снег пойдет, - медленно произнес доктор Циннер. Поезд вползал в Нюрнберг, и в огромных паровозах, выстроившихся по обеим сторонам, отражалось напоенное влагой стальное небо. - Нет, вы ничем не можете повредить мне. - Она постучала пальцем по "Бедекеру", и он произнес с легким юмором: - Оставьте его себе на память о нашей встрече.
Тут она осознала, что ее опасения оправдываются - он ускользал от нее. Охваченная яркостью, она уставилась на него. "Если бы только я могла как-нибудь навредить ему". Ведь в зеркале за его спиной она словно видела свою удачу, воплощенную в образе Джанет Пардоу, прелестной и свободной, удаляющейся прочь по длинным улицам и холлам дорогих отелей. "Если бы я только могла навредить ему".
Ее еще больше разозлило то, что она потеряла дар речи, а доктор Циннер сохранял самообладание. Он протянул ей газету и спросил:
- Вы читаете по-немецки? Тогда прочтите вот это.
Все то время, пока поезд стоял на нюрнбергском вокзале, долгие двадцать минут, она сидела уткнувшись в газету. Сообщение, опубликованное в ней, привело ее в бешенство. Она ожидала найти там известие о каком-нибудь поразительном успехе, об отречении короля, о свержении правительства, о требовании народа вернуть доктора Циннера - это возвысило бы его до положения человека, снисходительно дающего интервью. То, что она прочла, было еще значительнее - поражение, которое полностью освобождало его из-под ее власти. Много раз ее запугивали те, кто добился успеха, и никогда еще - потерпевшие поражение.
"Вооруженное восстание коммунистов в Белграде, - читала она. - Вчера поздно ночью банда вооруженных коммунистических бунтовщиков предприняла попытку захватить вокзал и тюрьму в Белграде. Полиция была захвачена врасплох, и около трех часов бунтовщики беспрепятственно удерживали главный почтамт и товарный склад. Сегодня вся телеграфная связь с Белградом была прервана до раннего утра. Однако в два часа наш представитель в Вене говорил по телефону с полковником Хартепом, начальником полиции, и узнал, что порядок в городе восстановлен. Число восставших было невелико, и у них не было подлинного вождя; их нападение на тюрьму отбили охранники, а после этого в течение нескольких часов они оставались в здании почтамта, не проявляя никакой активности, очевидно в надежде на то, что жители населенных бедняками районов столицы придут им на помощь. Тем временем правительство смогло послать дополнительное подкрепление полиции, и с помощью взвода солдат и пары полевых орудий полицейские отбили почтамт после осады, длившейся немногим более трех четвертей часа". Это краткое сообщение было напечатано крупным шрифтом, а ниже, мелким шрифтом, было дано более подробное описание вооруженного восстания.
Мисс Уоррен сидела уставившись на газету, она слегка нахмурилась и чувствовала, что у нее пересохло во рту. Голова ее была ясной и опустошенной.
- Они выступили на три дня раньше, - объяснил доктор Циннер.
- А вы-то что еще могли бы там сделать? - огрызнулась на него мисс Уоррен.
- Эти люди пошли бы за мной.
- Они забыли о вас. Пять лет - чертова уйма времени. Молодые люди были детьми, когда вы сбежали.
"Пять лет", - думала она, представляя себе, как они неотвратимо обрушатся на нее в грядущие дни, похожие на бесконечные дожди в сырую зиму; она мысленно следила за выражением лица Джанет Пардоу, встревоженной первой морщинкой, первым седым волосом или еще тем, во что превращается ее гладкая после пластической операции кожа и черные крашеные волосы, седые корни которых вылезают каждые три недели.
- Что вы теперь намерены делать? - спросила она, и его быстрый и лаконичный ответ: "Я схожу в Вене" - вселил в нее подозрение. - Вот и чудесно, выходим вместе и продолжим разговор. Теперь-то у вас не будет возражений против интервью. Если вы нуждаетесь в деньгах, наше бюро в Вене ссудит вам немного. - Она чувствовала, что он смотрит на нее пристальнее, чем раньше.
- Да, наверно, можно будет продолжить разговор, - медленно произнес он.