Но нет, сейчас другой случай. Совершенно необходимо сегодня встретиться с женой водителя Щербанева… увы, уже вдовой. Если быть честным - еще вчера следовало это сделать. Ну, вчера, положим, не до того было, ни секунды свободной просто, разве только подумать о необходимости встречи, да и то мимолетно, мгновенно. Вчера, правда, еще можно было ожидать, что эта встреча окажется ненужной. Сегодня же ясно - не обойтись. Пока что нет ни одной сколько-нибудь надежной тропки, которая вела бы к истине. Оставалось надеяться, что хоть встреча с вдовой Щербанева приоткроет завесу тайны. Так что, как ни прискорбно, а придется наведаться незваным в этот дом на Садовой, потревожить своими расспросами его обитателей.
11
Дверь открыла жена Щербанева. Была она худощава; лицо бледное, но миловидное; немного за тридцать.
Провела в комнату. Усадив Чекалина, сама тоже села - по другую сторону полированного стола. Руки ее беспрестанно были в движении: то какую-то оборку на платье поправит, то пуговку расстегнет-застегнет; только это, пожалуй, и выдавало крайнюю степень нервного ее напряжения.
- Вы не стесняйтесь, - сказала она, - спрашивайте, что вам нужно.
- Спасибо, - сказал Чекалин. - Скажите, какой у него, у Виктора, был характер - спокойный, вспыльчивый?
Задумалась на минутку.
- И то, и другое.
- Так бывает? - удивился Чекалин.
- Вообще-то он очень выдержанный. Сколько было случаев - другой бы, на его месте, на стенку давно полез от злости, а он ничего, только побелеет немного. А в другой какой раз сразу у него край терпения наступает - тут его не удержать.
- Значит, все зависит от того, с чем он столкнется, так? Если, я хочу сказать, очень заденет, тогда Вспыльчив?
- Да, так.
- Скажите, у него были враги?
- Враги? - с удивлением переспросила она. - А разве теперь у кого-нибудь есть враги? Даже если поссоришься с кем - разве это враг? Такое, по-моему, только в старых книгах бывает.
- Ну, хорошо, я по-другому спрошу. Были ли люди, от которых он ждал худого, может быть, даже боялся их?
- Нет, не знаю. Ни о чем таком он никогда не говорил.
- Он был скрытный человек? Или, наоборот, - душа нараспашку? Что на уме, то на языке.
- Это вы к тому, товарищ подполковник, не утаил ли он чего от меня? Нет, я уверена, ему просто нечего было скрывать.
- И все-таки: разговорчив, молчалив?
- Наверное, молчаливый все же.
- Не брал ли у него кто-нибудь крупную сумму денег в долг?
Повела плечом:
- Откуда им взяться - крупным-то суммам! Нет, жили мы - чего жаловаться? Как со смены - считай, рублей десять - пятнадцать в кармане. Навар за день. Ну, по-другому, если непонятно - калым, чаевые. Так что нормально жили. И одеться, взять, и поесть. Телевизор тоже вот цветной. Но чтоб запасы большие были - не получалось. Да и деньги те, что есть, на моей сберкнижке. Он принципиальный здесь был. С деньгами, говорит, хозяйка должна управляться. Моя, говорит, забота в дом принести, а остальное - моего ума дело.
Простодушие, с которым она говорила о калыме, покоробило Чекалина. Перевел разговор на другое:
- А как он к сынишке относился?
Она не удивилась вопросу, слишком уж очевидно не имевшему отношения к случившемуся несчастью, - даже обрадовалась, пожалуй. Вероятно, ей надо было выговориться.
- Хорошо относился, очень хорошо. Как увидит его - сразу будто лампу в нем зажгли, сияет весь. Андрюшка у нас ведь поздно появился. Мы уж думали - без детей останемся. А тут - Андрюшка! Ему пятый год…
- Когда Виктор ушел на работу? В тот день…
- Я не знаю. Наверно, часа в четыре. Смена у него, я знаю, с пяти часов.
- С семнадцати? - уточнил Чекалин.
- Да, с семнадцати. Я пришла с работы в половине седьмого, - я тут недалеко работаю, в трикотажном ателье. В семь часов он приехал. Покушать…
- Он всегда в это время домой приезжал?
- Не всегда, но часто. Когда возможность была. В этот день я его пельменями покормила, как раз по пути домой купила.
- Больше вы его не видели?
- Нет, почему? Он еще раз приезжал. Часов в одиннадцать вечера. Я уже в постели была, встала. Он на кухне сидел, бутерброд себе сделал, чай пил.
- Долго пробыл?
- Нет, минут десять. Когда уходил, я прижалась к нему. Он чмокнул меня в щеку, засмеялся и пошел себе… - Она умолкла, лицо вмиг стало мокрым от слез. - Простите, - сказала она, утирая слезы.
- Вы с ним ладили? - спросил Чекалин; ему важно было, чтобы она поскорее справилась с собой.
- По-всякому было. Да разве в том дело? Я по-другому скажу. Говорят вот: как за каменной стеной. Так это про меня: я с ним так была. Ничего я с ним не боялась. Не в том дело, что в обиду меня не давал, это самой собой. Я о другом: с ним все так прочно у меня в жизни было, так надежно… Мне теперь страшно одной, без него… Простите, у вас дело, а я все про свое. Скажите, товарищ подполковник, хоть на какой-нибудь след-то напали вы? Я хочу сказать - причина какая?
- Нет, - сказал Чекалин. - Мы еще не знаем причины. - Показал композиционный портрет Блондина, все три варианта: - Вы не могли когда-нибудь видеть человека, похожего на этого?
Она долго держала фотографии в руках.
- Нет, я не знаю этого парня.
Произнесла она это негромко. Но, может быть, так показалось Чекалину потому, что после этого она вдруг закричала, зашлась в крике:
- Через водку это все, через водку! Я знаю - одна водка во всем виновата! - И сразу оборвала крик, прикусила губу.
- Виктор что, сильно пил?
- Сильно? Нет. Выпивал, конечно… - Говорила она медленно, устало, будто все силы, какие были, ушли на давешний крик. - Я про то, что в вечернюю смену он водку с собою брал - для продажи. Выгодная штука: ночью двойная цена.
То, что она сама заговорила про водку, удивило Чекалина. С какого бока ни посмотри, совсем не те дела, которыми хвастают. Вообще-то насчет водки (памятуя о том, что Блондин отдал Соловьеву, пострадавшему от аварии, две бутылки) все равно собирался спросить - это важно для следствия; но при этом, знал заранее, наверняка испытывал бы неловкость: такое спрашивать о человеке, который трагически погиб! Совсем неглупо придумали древние: о мертвых или хорошо, или ничего. А она сама вот заговорила о водке…
- Я ведь почему об этом? Насчет этой проклятущей водки я ему всегда говорила - ругала его. Зачем, говорю? Что мы, плохо разве живем? А он одно заладил: если б ты видела, как ее ночью алкаши разные ищут! Последним дураком надо быть, чтобы не попользоваться! Но я - как чувствовала. Я конечно, не того, что убьют, боялась, про это и мысли у меня не было. Я боялась - а ну как поймают? А оно вон как повернулось… Как я себя кляну! Надо было на своем настоять. А не послушался бы - на пороге лечь хоть, чтоб и думать не смел!
- Вы полагаете, у него и в этот раз была с собою водка?
- Что значит - полагаю! Я точно знаю. Он, когда в одиннадцать вечера приезжал, ну поужинать… он тогда и водку взял, в кухонном шкафике была.
- Сколько?
- Две бутылки.
- Он во что-нибудь завернул их?
- Нет, просто положил в капроновую сумку.
- В машине он где держал водку?
- Не знаю… Вы уж скажите мне, товарищ подполковник: его за водку убили?
- Нет, - сказал Чекалин - со всей твердостью, на какую был способен. - Нет, водка тут ни при чем.
Выше сил его было сказать убитой горем женщине, что и водка, к сожалению, могла стать причиной убийства ее мужа; известны случаи, когда алкоголики идут на все ради капли спиртного… Ей ничего такого не сказал, но себе взял на заметку: не упустить те две бутылки водки из виду, вовсе не мелочь; возможно, именно здесь ключ к личности убийцы.
Поистине непостижимы люди! В какую-то секунду Чекалину показалось, что она не удовлетворена его ответом. Странные дела… Можно подумать - ей хотелось, чтобы ее ужасное предположение непременно подтвердилось. Что за притча! Тотчас, правда, понял: самое непереносимое сейчас для нее - неизвестность, и потому только одного она хочет - правды. Пусть даже и той страшной правды, в которой, как ей чудится, есть частичка и ее вины.
- Эх, - сказала она, - да разве вы скажете!..
Здесь, в этой, вероятно, случайно вырвавшейся у нее фразе, все было: и горечь, и злость, и боль. Но больше всего - опустошенность. То противоестественное состояние, когда человек перестает быть тем, что он есть. Когда он утрачивает все привычное и ни к чему уже не стремится… Уходил Чекалин из этого дома с тяжелым чувством. Подумалось с мимолетной досадой на себя: черт побери, наверно, это даже и непрофессионально - так близко к сердцу принимать дела и беды, в сущйости, чужих, совершенно случайных в твоей жизни людей; за столько-то лет - без малого тридцать! - службы мог бы уже, кажется, выработаться некоторый иммунитет…
И только подумал так, только-только взошла на ум эта слишком уж трезвая мысль, - сразу оборвал себя. Нет, с неожиданной для самого себя яростью сказал он себе, тысячу раз нет! Когда у меня, не приведи господь, притупится сердце и я перестану чувствовать чужую боль, когда однажды не содрогнется душа при виде безвинно пролитой крови, и женских слез, и такой вот, ничуть не лучше смерти, опустошенности, - в тот же час я заставлю себя уйти со своей службы, даже если до пенсии будет неблизко. Человек, накрепко отгородившийся от страданий других людей, человек, бестрепетно вершащий правосудие, человек, равнодушно отщелкивающий на неких незримых счетах боль и кровь людей, - такой человек непригоден для нашего дела. Профессионально непригоден…
12
Признаться, давненько не приходилось Чекалину видеть Исаева в таком возбуждении. Даже и для повышенно эмоциональной его натуры это был явный перебор. Он не говорил - рычал. Обрывистые фразы, и в конце каждой - ощутимый восклицательный знак, иногда два и три. А виною всему - Саня Буряк, которого Исаев теперь называл не иначе, как "этот Буряк". Так вот, "этот Буряк", как выяснил в порту Исаев, нагло врал, когда клялся и божился, что той ночью, во время своей вахты, ни на миг не отлучался с судна - дескать, даже если б и захотел - невозможно это было, физически невозможно, потому как "Геркулес" (так назывался буксирный катер) всю ночь в работе был, а не у причальной стенки загорал.
- Но ведь шкипер, - напомнил Исаеву Чекалин, - все это подтвердил давеча. Я не путаю?
- Шкипер! - кипел Исаев. - Да ни шиша он не знает!
Во время своего второго за этот день посещения буксира Исаев без особого труда - по вахтенному журналу "Геркулеса" - установил, что буксир в ту ночь не раз стоял у причала, причем однажды именно около ноля часов. Дальше - больше. Буряк, без сомнения, покидал судно в эту стоянку. Притом - тайно; ни шкипер, ни вахтенный штурман об этом не знали, поскольку отпрашиваться у них Буряк не посчитал нужным. Договорился с вахтенным у трапа - Платоновым, корешом своим давним, и был таков. Вернулся, по заверению Платонова, примерно через полчаса.
Факт, что и говорить, крайне любопытный открывался - за всей этой историей. Не то даже занозило Чекалина, что Буряк куда-то отлучался с судна, а вот - почему он так усиленно скрывает это? Какая такая нужда в том? Судя по всему, не тот парень Саня Буряк, чтобы испугаться какого-то там нарушения дисциплины, не признаться в эдаком пустяке: наверняка ведь обыденное для него дело. Тогда что же?
Комбинация фактов, затейливое их сцепление были не в пользу Буряка. Это надо же так идеально сойтись всем шестеренкам, чтобы отлучка с буксира, которую Буряк к тому же норовит скрыть, совпала - и по времени, и по месту - с убийством таксиста! Но что-то все- таки не устраивало Чекалина в этом фантастическом пасьянсе, в отличие от Исаева, которого, кажется, уже ничто не смущало. Собственно, именно дьявольские эти совпадения и настораживали: болван, спьяна хваставший будто бы совершенным им убийством таксиста, работает в порту; убийца, вероятно, сел в такси около порта; примерно в то время, когда совершено убийство, Буряк отлучается с судна, а затем именно это обстоятельство скрывает. Такой вот букет. Чекалин даже и в детективах терпеть не мог такого рода совпадений, полагая, что обилие их идет от неопытности автора. Реальность, по долгому уже своему опыту знал он, не столь щедра на подобные подарки.
Саню Буряка доставили в райотдел довольно скоро. По счастью, он еще не ушел от Леночки с Липовой аллеи, отсыпался там. Везли его хоть и без конвоя, но все же в милицейской машине. Должно быть, этот факт произвел на него надлежащее впечатление: был он заметно встревожен, оттого и суетлив не в меру. Увидев Исаева, заюлил, осклабился:
- Вот и я, товарищ майор. Явился - не запылился.
Да, подумал, приглядываясь к нему, Чекалин, именно
что Саня; не Александр, и даже не Саша, не Шура - Саня. Что-то такое в лице - тютелька в тютельку Саня. Лицо, в общем-то, доброе: скуластый, губастый, носастый. Легко представить, как губошлепил свои угрозы таксисту. Скорее смешно, чем страшно. Таксист Пономарев чересчур, пожалуй, всерьез отнесся тогда к его устрашающим словам…
- Я, Саня, недоволен тобой, - с ноткой обиды в голосе говорил Исаев. - Не люблю, понимаешь, когда меня обманывают.
Буряк с обеспокоенностью посмотрел на него, потом перевел быстрый взгляд на Еланцева и Чекалина, сидевших чуть в стороне, точно надеялся по их лицам угадать, в чем тут дело. Угадал не угадал - сие неведомо. Про говорил вроде бы и серьезно, но тоже немного и скоморошествуя, пожалуй:
- Я? Чтоб обманывать?! Да ни в жисть!
- Все, что ты мне утром говорил, - вранье.
- Где вранье, где? - всполошился Буряк. - Какое вранье?
- Самое обыкновенное, - вдумчиво разъяснил ему Исаев. - Бессовестное.
- Да нет, товарищ майор! Это вы зря! Чтобы Санька Буряк! Да что я, враг себе, что ли?
- Выходит, что враг, - отрубил Исаев. - Так как - отлучался ночью с буксира или не отлучался?
Пауза была внушительная - добрую минуту. Наконец Буряк воскликнул со смертной тоской:
- Вот же невезуха!
- Так мы вас слушаем, Буряк, - с подчеркнутой официальностью сказал Исаев. - Все как есть: когда отлучались с судна, зачем?
Санина история, если верить ему, была до смешного незатейлива. Стояли у стенки причала, захотелось выпить. Вахтенный у трапа - дружок, вмиг понял родную душу - отпустил на свой страх и риск. С водкой тоже особых проблем не предвиделось: девицы, в ожидании щедрых кавалеров, не прочь спекульнуть ею, у таксистов частенько бывает она, но больше всего надежда была на Женьку Калымыча, который чуть не еженощно, как на службу, подъезжал к порту на белом своем "жигуленке" и бойко торговал водкой. Но в ту ночь Сане как раз не повезло: Калымыч - окончательно совесть потерял! - за бутылку не обычный червонец требовал, а пятнадцать рубликов, таких денег у Сани не было. Он кое-что высказал Калымычу на сей счет, тот, в свою очередь, в долгу не остался. Девицы на глаза Сане не попадались, "тачек" с зеленым глазом тоже на стоянке не было - Саня и вернулся восвояси, злой и трезвый. Вся отлучка будто бы с полчаса заняла, не больше.
- Это все? - спросил Исаев, когда Саня Буряк умолк.
- Все.
- Ты и утром чистосердечно все врал мне.
- Сейчас другое дело.
- Почему же - другое?
Этого Буряк и сам, верно, объяснить толком не мог, поэтому ограничился лишь тем, что пожал плечами.
- Послушайте, Буряк, - сказал Еланцев, - странная штука получается. В районе порта убит таксист. Около ноля часов, как раз в то время, когда вы отлучались с судна и выходили за пределы порта. А наутро вы говорите таксисту Пономареву, что одного таксиста уже убили ночью, могу, мол, и тебя в случае чего…
- Да болтал я, товарищ, болтал. Чего с пьяных глаз не наговоришь!
- Допустим. Но в таком случае непонятно, почему вы скрывали тот факт, что ночью покидали свое судно. Ведь если вы просто болтали, то не могли знать, что ночью убит таксист, и именно у порта. Смотрите, как нескладно выходит. Мне кажется, что только человеку, знавшему про убийство, был резон утаивать о своем ночном походе за пределы порта. Так ведь?
Тут в Буряке что-то переменилось. Был увалень увальнем, оболтус к тому же, - куда все девалось! Стал вдруг собранный, цепкий, колючий…
- Это по-вашему так! - дерзко выкрикнул он. - По-вашему! А по-моему - все не так было!
- Ну и как же по-вашему?
- Очень просто! Я ведь самовольно с буксира ушел. Вот и скрывал. Кому охота под выговорешник попасть? А то и вовсе с судна попрут! Дальше смотрите: сколько я в этой самоволке был? С полчаса пусть. А до проходной от двадцать первого причала минут десять ходу. Плюс обратно столько же. Да пока с Калымычем ма- терно величали друг дружку… Когда ж тут и убивать было?
- Прежде всего - еще неизвестно, сколько времени вы действительно отсутствовали.
- Спросите у Валеры Платонова, он вахтенным был.
- А вдруг он не запомнил? Или, того хуже, вы сговорились?
Буряк зло сощурил глаза:
- Ну, дела… - Добавил с горьким смешком: - Вот же влип Санька Буряк! - Неожиданно спросил: - А правду говорят, что это вы должны вину доказать, а не тот, на кого вы думаете?
- Сущая правда, - сказал Исаев. - Презумпция невиновности называется.
Повеселел Санька Буряк:
- Вот и хорошо, вот и доказывайте! А я если захочу, то и помогу вам!
- Ты уж не оставь нас своими милостями, - улыбнулся Исаев. - Помоги, Христа ради.
- А что? Если с Санькой Буряком по-хорошему, то и он по-хорошему может. Посмотрите вахтенный журнал. Когда причалились, когда отошли от стенки - там все написано.
- И что, вы полагаете, мы там прочтем? - спросил Еланцев.
- То, что ночью, около ноля часов, "Геркулес" стоял на приколе минут сорок. Только я прибежал - отвалили. Потому я и вернулся по-быстрому - таксистов с водкой уже не было времени искать. - От этих своих таких успокоительных слов Буряк ощутимо воспрянул духом; разговорился - не остановить. - А то - вон какую бочку на меня катанули! Хоть стой, хоть падай. Нет, не такой Санька Буряк человек, чтобы людей убивать. Насчет выпить да погулять - это я могу. Спец, можно сказать. Тут, - рассыпался смешком, - дурнее меня тут на всем свете не найти. А людей трогать - извините-подвиньтесь, нет, не приучен. Что я - мафиози какой, что ли?
- Веселый ты человек, Саня Буряк, - сказал Исаев. - Раз, два - и в "дамках". А нам еще ой сколько попотеть придется, чтобы тебя от грязи отмыть - если не виноват… Кто такой Калымыч?
- Женькой зовут.
- Фамилия?
- Не знаю. Калымыч и Калымыч, кличка такая. Слышал, он в море вроде ходил, механиком. Теперь на берегу вот кантуется.
- Номер его "Жигулей" тоже не знаешь?
- Тоже. А зачем вам это? Найти надо? Так это запросто. Я знаю, где он живет. Один раз подвозил меня - вот здесь, сказал, я живу. В квартире, правда, не был у него, но, я думаю, найти - не проблема.
- Еще вопрос. Посмотри внимательно на эти рисунки. Тебе, случайно, не попадался где этот парень?
Буряк быстро ответил (Чекалину, наблюдавшему за допросом со стороны, показалось, что чересчур быстро, едва ли успел как следует разглядеть):
- Видел я его, точно видел!
- Где?