Шорохов, несущий вахту на капитанском мостике, не отступал ни на шаг от своих показаний. С вахты не отлучался, тянул лямку, какой с него спрос? На хмуром лице не дрожал ни один мускул, глаза смотрели угрюмо из-под кустистых бровей. Очень жаль, что с коллегой случилось такое, делать нечего, придется временно отдуваться за двоих, но, в принципе, работой он не перегружен – справится.
– Как вы относитесь к тому, что случилось? – поинтересовался в заключение Турецкий.
– Плохо, – проворчал матрос, – считаю, что Игорь Максимович совершает ошибку, оставляя яхту в море. Неправильно это.
– Но вы подчиняетесь?
– Я обязан.
– За восемь тысяч рублей вы готовы рисковать своей жизнью и жизнью других людей?
– А что прикажете? Взбунтоваться, нарушить приказ? Да меня его псы в момент порвут!
– Вы имеете в виду Манцевича и Салима?
– А кого еще…
– Вы понимаете, что по яхте разгуливает жестокий преступник с неясными намерениями?
– Это не мое дело, – отрубил матрос. Помолчал, смягчился, что-то дрогнуло в суровом мужском лице. – Все понимаю, не дурак. Самому страшно. Если ночь пройдет без происшествий, завтра на этой посудине все равно воцарится сумасшедший дом…
– В каком это смысле? – насторожился Турецкий.
– В буквальном. Сумасшедший дом и вертеп. Начать с того, что к полудню здесь не останется ни одного трезвого…
Угрюмому матросу бы в пророки идти. Настало утро, открылся сумасшедший дом. Самое печальное, что в этой психиатрической лечебнице не было ни одного врача…
Турецкий спал, как младенец, а очнулся от звуков истерии. Недоуменно посмотрел на часы – хорошо поспал, половина одиннадцатого. В коридоре пронзительно орала женщина. В принципе, Ирина Сергеевна, но какая-то не такая. Ни разу он не слышал, чтобы она так орала. Женщина была в бешенстве, проглатывала слова, ругалась.
– Молчать, сука! – вопил в ответ Голицын. – Будет так, как я сказал!
Она не растерялась, выплеснула на него ведро помоев. Обычно сдержанная – видимо, порвались нити, распахнулась душа, хлынуло все, что копилось не год и не два…
Завершения семейного скандала он не слышал. Прочистил уши, пошел умываться. Когда вернулся, Ирины Сергеевны в коридоре не было, зато по нижней палубе разносился зычный вопль Голицына:
– Где этот хренов сыщик?! Почему я его не вижу?! Он все еще дрыхнет, мать его?!
Судя по голосу, Игорь Максимович с утра пораньше хорошенько принял. "Пьяный – это ладно, – трезво рассудил Турецкий, – Лишь бы не мертвый".
Голицын поперхнулся, закашлялся и куда-то сгинул. Посторонние в дверь не лезли. Если не считать последнего вопля, до сыщика никому не было дела. Он привел себя в порядок, выпил остатки холодного "горячего" шоколада, оставшегося с вечера, сел "на дорожку", чтобы восстановить в голове последние события. В одиннадцать утра, когда на верхней палубе внезапно грянула ритмичная музыка, отправился в путь.
"Антигона" неудержимо превращалась в "Летучего Голландца", который населяли (но никак не контролировали) одни лишь призраки. С одним из призраков он повстречался, выходя на палубу. Холодок пробежал по спине. На Ольгу Андреевну страшно было смотреть. Сильно постаревшая, с нечесаными волосами, бесцветным взором, она вошла внутрь – сильно сутулилась, шаркала ногами. Она прошла мимо него. Он хотел ее окликнуть, но передумал – мало приятного в общении с призраками. Смотрел, как она, держась за стеночку, добирается до своей каюты, прошла мимо, остановилась, сделала тяжелый вздох, вернулась. Движения женщины были бессмысленными. Любые действия становятся бессмысленными, если в жизни не остается смысла…
Пьяный в стельку Голицын, в расстегнутой цветастой рубахе, развевающейся, словно парус, поднимался на верхнюю палубу по трапу в носовой части. Ноги разъезжались, срывались, но он не падал, каким-то чудом держался, при этом хохотал и грязно ругался. Под трапом прохлаждался Салим. Он мог бы оказать господину посильную поддержку, но почему-то не оказывал. Неподвижно стоял, скрестив руки на груди, мрачно смотрел, как хозяин покоряет вершину за вершиной. В глазах охранника застыла брезгливость – она была настолько явной и недвусмысленной, что Турецкий в недоумении остановился. Он мог поклясться, что телохранитель ждал, когда же хозяин, наконец, оступится и свернет себе шею. Но чуда не случилось. Голицын добрался до места назначения, свесился вниз и что-то проорал Салиму. Его слова заглушала музыка. Салим с невозмутимым лицом начал карабкаться вслед за Голицыным…
Возникало ощущение какой-то невесомости, словно судно вместе с населяющими его призраками медленно погружалось в морскую пучину. "Приступ морской болезни?" – вроде этой гадостью, не имеющей научного обоснования, он переболел еще в детстве, а в сознательном возрасте всегда достойно переносил плавания. Тошнота подкатила к горлу. Сам превращается в астральное тело?
Когда он поднялся на верхнюю палубу, ни Голицына, ни Салима там уже не было. Из переносного бумбокса гремела раздражающая музыка. В свободном от шезлонгов и столов пространстве в гордом одиночестве танцевала обнаженная по пояс Николь. Зрелище достаточно сюрреалистическое, чтобы не обратить внимание. Вроде не пил, не курил. В этом танце – пусть неровном, исполняемом на нетрезвую голову – было что-то грациозное, проникновенное, зловещее. Ее движения не подчинялись ритму, музыка шла отдельно от танца, и в этом тоже была своя гармония. Пьяная в дубинушку, с осоловевшим взором, с немытыми, прямыми, как спицы, волосами, Николь извивалась, совершенно не стесняясь своей наготы, она не замечала вокруг себя ничего, и стоит ли удивляться, что она не заметила Турецкого? Вот она изогнулась, руки волнистым броском пошли вверх, запрокинулась голова, потянула ее назад. Но она не упала, легла на крыло, ушла вбок. Загремел и покатился шезлонг, который она отбросила худосочной ножкой. Николь засмеялась – распахнулся рот, изобилующий острыми зубами. Теперь она устремилась в обратную сторону, упала на колени, продолжая извиваться, выгнула спину дугой, сделала мостик, отчего чуть не треснули туго натянутые стринги, а бусы из черного дерева, троекратно намотанные вокруг шеи, забренчали по палубе. Еще мгновение – и вот она уже на ногах, стала убыстряться, затрясла головой, замелькали ноги, руки, тряслись маленькие груди, она металась по палубе, исполняя что-то дикое, непотребное, жутко похожее на танец хорошо покушавшего грибков шамана…
Он наблюдал за этими "былинными сказаниями", чувствовал, как голова идет кругом. Уж больно заразительно. Он поймал себя на мысли, что не прочь сбросить с себя одежды и примкнуть к этой эксцентричной бабе. Уж больно заразительно у нее выходило… Он шел по палубе, словно через строй гренадеров с поднятыми шпицрутенами. Она не видела его, но почувствовала его тело, случайно толкнув плечом. Засмеялась, схватила за плечи, крутанула – словно рукоятку заглохшей "полуторки". Он выбрался из пике, побежал, не контролируя занос, а в спину несся дикий хохот…
Он захлопнул за собой стеклянные двери кают-компании, подавляя шальную мысль подпереть их диваном, чтобы не ворвалась эта фурия. Но Николь осталась снаружи, продолжая исполнять свое жутковатое соло. К процессу пляски присоединился процесс песни – она завыла что-то низким бархатным голосом. Замкнутое пространство ощутимо глушило звуки. Кают-компанию насыщали стойкие пары алкоголя. Здесь не было никого, если дать себе зарок не замечать свернувшегося на диване и громко храпящего Голицына. Удивительно, что у того еще оставались силы на восхождение и преодоление естественной преграды в виде Николь. Он недоуменно осмотрелся. Салима в помещении не было, только пьяный Голицын. Разметался во сне, забросил ногу за спинку дивана, другая сползла на пол, голова уперлась в валик, рот открылся, изрыгал пузыри и сложный храп, богатый интонациями и оттенками.
"Вроде не вечер", – Турецкий пожал плечами, отправился дальше. Отогнул штору, высунулся в коридор, заглянул на камбуз. Никого. Напротив еще одна дверь. Что там – подсобка? Она была приоткрыта. За дверью кто-то был – это чувствовалось. Он толкнул ее двумя пальцами – она беззвучно приоткрылась. Он проник в полутемную каморку, забитую коробками. Единственный иллюминатор был закрыт непрозрачной тканью. Слева еще одна дверь – уже приоткрытая. Из-за двери доносилось сдавленное сопение.
Он точно знал – от любопытства умирают. Но то, что для простого смертного любопытство, для сыщика – любознательность. Он сунул нос в полутьму, посреди которой стоял тяжелый стол, на столе лежала женщина в разобранном виде, над женщиной склонился мужчина со спущенными штанами. Оба тяжело дышали, мужчина напряженно трудился…
– Феликс, поторопись… – сдавленно шептала Герда, закрывая глаза и отбрасывая руки за голову. – Если кто-нибудь войдет, если я кому-нибудь понадоблюсь… – по телу прокатилась конвульсия, загулял волной фартук, который она не удосужилась снять. Герда сладострастно застонала, схватила Феликса за руки, потащила к себе. Он свалился на нее всей своей нехилой массой, но женщина выдержала. Ходуном заходил стол, из-под ножек взметнулась пыль.
– Умница, Феликс, умница…
– И ты умница, милочка… – Феликс пыхтел, словно катил в гору тяжелый камень. Зарычал диким зверем, Герда засмеялась, зажала ему рот ладошкой…
Заниматься подглядыванием было как-то не в его привычках. Первое изумление прошло (ведь Шорохов честно предупредил…), он отступил за косяк, стал слушать. Стол скрипел, двое пыхтели, ничего, в сущности, интересного для дела. Не сказать, что после увиденного толстяк Феликс сильно вырос в его глазах, но кроха уважения появилась. А вы, оказывается, батенька, авантюрист, ловелас и рисковый парень…
Феликс снова зарычал – теперь уж тишину не сохранить, даже если Герда засунула бы голову писателю в пасть. Но ей и самой уже было не до конспирации. Она стонала – ритмично, убыстряясь. Возможно, симулировала оргазм, возможно, нет. Махом все закончилось – стоны и возня. Турецкий ждал – может, скажут что-нибудь доброе.
– Экий вы у нас любвеобильный, господин Ряхин. Слезайте, хватит, сеанс окончен, вы мне все ребра отдавили, – деловито заявила Герда. Феликс закряхтел – он бы с удовольствием еще какое-то время полежал на этой живой подушке.
– Надеюсь, мы еще встретимся сегодня, милочка. Ближе к вечеру – у нас ведь вагон времени, не так ли?…
– Посмотрим, мой Сименон, посмотрим. Только сильно не напивайся, договорились? От тебя несет, как от пивной бочки…
Он слышал, как она спрыгнула со стола. Рисковать дальше не имело смысла. Беседы после секса, видимо, не будет. Турецкий поспешно ретировался, на цыпочках выбрался из подсобки, припустил к лестнице, пока не застукали за постыдным занятием. Мать честная! Это точно какой-то вертеп! Когда он пробегал мимо холодильного отсека, сердце предупреждающе екнуло. Не спеши, мол, сыщик. Он встал, повинуясь внутреннему голосу, постоял несколько секунд, ожидая дальнейших "инструкций". Подкрался к двери, из-под которой пробивалась полоска света, приложил к ней ухо.
Интересное местечко для свиданий. Хотя, если вдуматься, почему бы нет? В помещении температура на несколько градусов ниже комнатной, герметичность оставляет желать лучшего, "опасность" представляют лишь холодильные шкафы, в которых царит арктическая стужа. Парочку не смущало, что в одном из рефрижераторов совсем недавно лежало мертвое тело, которое впоследствии загадочно пропало…
– О, какая ты сладкая, у меня голова кружится, ты с ума меня сводишь… Черт возьми, у меня точно от тебя крышу сносит…
– Не вздумай показать, что между нами что-то было…
– Не волнуйся, я же не окончательный идиот… Послушай, давай еще разочек, а? У меня торчит на тебя, как после тонны виагры. Ну, разочек, мы быстро…
– Это приапизм, милый. Эрекция без основательных на то эротических причин… Ладно, шучу, не обижайся. Давай еще разочек, хорошо. Но только быстро, я страшно боюсь, ты должен войти в мое положение… Глупенький, да не в это положение…
Ах, сколько откровений дивных… До этой минуты ему и в голову бы не пришло заподозрить эту женщину в пристрастии к риску и случайным связям. Значит, он ошибся. Или у нее имеются "основательные на то эротические причины". Он оторвался от двери, побежал вверх по трапу. Встал за поворотом, стал ждать. Затягивать это удовольствие едва ли стоило, лестница – как-никак предмет общего пользования. Он подпрыгивал от нетерпения, косил через плечо. Из подсобных помещений над головой не доносилось ни звука – видимо, Герда осталась на камбузе, а Феликс вышел в кают-компанию. Ожидание, к счастью, не затянулось. Приоткрылась дверь, ведущая к холодильным агрегатам, и несколько секунд ничего не происходило. Турецкий отступил во мрак. Отворилась дверь пошире, выскользнула Ирина Сергеевна – в наспех надетой футболке, старых "бабушкиных" джинсах. Прическа на голове отсутствовала в принципе – она пыталась пригладить волосы руками, но это было смешно. Не каждому дано причесаться пятерней, как расческой. Ее лицо искажал страх быть пойманной. Она бегло огляделась (а вот вверх не посмотрела), побежала вверх по лестнице. Турецкий рисковал, но решил выдержать этот удар. Он не прогадал – женщина взлетела на короткий пролет и повернула буквально у него под носом – в коридор. Он слышал, как она испустила мучительный вздох облегчения. Турецкий терпеливо ждал. Вновь приоткрылась дверь, высунулась забинтованная голова матроса Глотова. Он поводил глазами, прислушался, вышел из отсека. Он не собирался спасаться бегством. Приосанился, подбоченился, широко улыбнулся сам себе. В этой улыбке были гордость, счастье, самодовольство – еще бы, такую бабу отхватил. Сунул руки в карманы и, негромко насвистывая, стал спускаться в машинное отделение.
– Ну, что ж, посмотрим, какие еще открытия принесет нам это утро, – пробормотал Турецкий.
На корме его поджидала еще одна занятная сценка. Он остановился, сдал назад. Манцевич не был пьяным, но он был зол и не прочь подраться. Он стоял вплотную к ограждению, а хорошенько поддавший Лаврушин – всклокоченный, рубашка выбилась из брюк – подвергал его неуступчивость жаркому разносу. Подобную картину Турецкий мог наблюдать вчера, но вчерашнее хоть как-то держалось в рамках приличия, сейчас же ситуация явно выходила из-под контроля. Манцевич сжимал зубы, сдерживался из последних сил, а Лаврушин распалялся, брызгал слюной, хватал его за локоть. Ветер дул на корму, слов почти не было слышно. Видимо, Лаврушин требовал от Манцевича воздействовать на шефа. Лейтмотивом звучало слово "Оленька". Пожелания выражались в грубой форме, что не могло позитивно сказаться на результатах "переговоров". Манцевич огрызался рублеными фразами, а Иван Максимович наседал, орал ему в лицо. Видимо, слюна попала в цель, Манцевич вздрогнул, вырвал локоть, ругнулся. Лаврушин вспыхнул, хотел ударить. Манцевич перехватил кисть, отпустил Лаврушину звонкую пощечину. Бедолага отлетел, гаркнул что-то боевитое, бросился в атаку. Манцевич без усилий вывернул руку, оттолкнул его. Брезгливо вытер ладони о штаны, повернулся, чтобы уйти, но Лаврушин жаждал реванша, подбежал, нанес неумелый удар по затылку. Окончательно рассвирепевший секретарь схватил одной рукой Лаврушина за шиворот, сжал, да так, что последний начал задыхаться, а другой отвесил оплеуху. Иван Максимович картинно повалился, ударился головой о палубу. Желание поквитаться с обидчиком выветрилось из нее полностью. Он схватился за вертикальную стойку леера, с ненавистью смотрел на Манцевича. А тот сплюнул, развернулся, зашагал к правому борту. Лаврушин с трагической миной на лице поднялся, мстительно погрозил кулаком, потрогал скулу, поморщился от боли. Он был в растерянности и даже немного отрезвел. Порылся в карманах, посмотрел по сторонам – Турецкий спрятал голову. Вытряс сигарету из мятой пачки, закурил, плюхнулся на металлический рундук.
– Судно показалось, – произнес за спиной насмешливый голос.
Он резко обернулся, мазнув взглядом неслышно подкравшегося Феликса, уставился на бескрайнюю водную гладь.
– Говорю же, показалось, – засмеялся Феликс. – Далеко мы зависли от берега. И пути судоходные, увы, в стороне. Странно, да? Мне тоже всегда казалось, что в Черном море плавсредств больше, чем рыбы. Следует признать, что это не так.
Он вытянул шею, посмотрел на Лаврушина, оседлавшего в тоске дремучей рундук.
– Бедный Иван Максимович. Не вышел из него задиристый петух.
– Вы тоже все видели? – догадался Турецкий.
– Почему бы нет? – пожал плечами Феликс, самодовольно улыбаясь. – Я уже давненько мерцаю у вас за спиной. Идея выбросить вас за борт меня не посещала, но уверяю вас, если бы посетила, воплотить ее в жизнь, а вернее говоря, в смерть, не составило бы труда.
Турецкий ощутил предательский холодок в позвоночнике.
– Почему не вмешались, позволили Манцевичу опустить достоинство Лаврушина ниже ватерлинии?
– Вы тоже не вмешались, – резонно возразил Феликс. – Да и будет урок этому недотепе. Держу пари, если он пожалуется Игорю, тот не примет никаких мер. Он дорожит преданностью Манцевича. Народ, как говорится, безмолвствует, – Феликс картинно развел руками.
– Молчание народа – золотой запас державы, – пробормотал Турецкий.
– Пусть так, – хохотнул Феликс. – Протрезветь этому парню не помешает. Не умеет пить. Вот посмотрите на меня, – он с какой-то самоиронией постучал себя кулаком в грудь. – Славно выпил, но ведь держу себя в руках? И дальше буду держать. Потому что грамотно опохмелился, – писатель натянуто засмеялся. – В России пьяный лирик больше, чем трезвый поэт, но меньше, чем опохмелившийся прозаик. А вы, как погляжу, ни в одном глазу?
– Упущение, самому не нравится, – проворчал Турецкий. – Обязательно нагружусь к вечеру.
– Кстати, Александр Борисович, – Феликс воровато посмотрел по сторонам, – вы не искатель приключений, и вас не слишком увлекает то, что происходит здесь, верно?
– Вы ужасно прозорливы, Феликс. Предлагаете принять участие в бунте?
– Шутливое предложение, Александр Борисович, – Феликс вроде бы усмехался, но глаза смотрели серьезно. – Салим, Манцевич и оба матроса никогда не пойдут вопреки воле босса, а, стало быть, мы не сможем повлиять на перемещения "Антигоны". Их не больше, но они сильнее. Склонить кого-то из этих людей на свою сторону вряд ли удастся.
– Вы про шлюпку? – содрогнулся Турецкий.
– Боже упаси! – ужаснулся Феликс. – На маленькой шлюпке, такой толпой, да в открытом море? К тому же, я не умею плавать. Вы умеете?
– Я умею, – усмехнулся Турецкий, – а значит, проживу на несколько минут дольше вас.
– У нас отняли средства связи, то есть сотовые телефоны, – развивал тему Феликс. – Все это добро лежит у Голицына в сейфе. Сейф в его каюте, ключи он носит с собой, но нам эти телефоны на хрен не нужны – сомневаюсь, что в открытом море поддерживается связь.
– Тогда о чем вы?
– О спутниковом телефоне. Это так, информация к размышлению. Не знаю, где хранит он свою штуковину, возможно, тоже в сейфе. Как насчет выкрасть, дозвониться до какой-нибудь официальной структуры, скажем, до береговой пограничной службы или банальной милиции, рассказать о событиях на яхте, дать свои координаты? Уверен, что официальные власти не разгонятся, но ведь прибудут когда-нибудь? Это лучше, чем ждать, когда нас всех тут перешлепают. У Игоря едет крыша, разве вы не видите?
– Это шутливое предложение? – недоверчиво хмыкнул Турецкий.