Кто-то топал уже по палубе. Иван Максимович начал запоздало соображать, заохал. Спасательный круг, привязанный к канату, свалился с судна – чуть не на голову. Наверху уже кричали, сбежались люди. Он схватился за круг, всунул в него одну руку, размотал канат на другой руке, влез с головой в спасательное "плавсредство", тот перевернулся, Турецкий вновь оказался в воде, но сильные руки уже вытаскивали его вместе со спасательной штуковиной…
Он не помнил, как его перебрасывали через борт. Очнулся после того, как рухнул на палубу и несколько человек склонились над душой.
– Мужики, вы так добры, большое вам спасибо… – бормотал он, норовя приподняться.
Подбежал кто-то еще, склонился над ним. Люди расплывались в глазах. Но он запомнил, что последним был Феликс, а остальные трое – Лаврушин, Глотов, Робер Буи…
– Лежите, Александр Борисович, не вставайте, – проворчал Феликс. – Вижу, чувство юмора вам с успехом заменяет чувство самосохранения. Какого черта вы там делали за бортом?
– Сбросили меня туда, – стуча зубами, объяснил Турецкий. – Не сам же я туда отправился…
– Продолжается грустная летопись жертв, – невесело хмыкнул Феликс.
– Типун вам на язык, – огрызнулся Турецкий. – Не дождетесь…
– Да лично мне ваша смерть и не нужна, – неуверенно заметил Феликс. – Не знаю, как другим…
Турецкий лежал на палубе, закрыв глаза. Отдалялся ужас пережитого, оставался только холод, который начинал понемногу беспокоить.
– Спускаюсь, слышу крик… – объяснял собравшимся испуганный не меньше Турецкого Лаврушин. – А откуда он, непонятно. Туда – сюда, никого нет. Хорошо, что за борт догадался глянуть…
– Толку, что вы глянули, – ворчал Глотов. – Даже круг отвязать не можете.
– Так руки трясутся, – объяснял Лаврушин. – Откуда я знаю, как его снимать…
– Подождите, я опять ничего не понимаю, – бормотал, путаясь в словах, Робер Буи. – Нашего детектива кто-то пытался выбросить, или он?..
– Ага, сам спрыгнул, – нервно хохотал Феликс. – Жить ему надоело, рядовое дело. Все равно ни хрена не получается…
Из разговоров выходило, что первым крики Турецкого услышал "случайно" проходящий мимо Иван Максимович. Заметался, он действительно не знал, что делать в подобной ситуации. Слава богу, уже топал по палубе Глотов, а с другого конца подбегал Буи, который вместе с женой прогуливался под навесом (вот только неясно, куда жена подевалась). Лаврушин, как мог, объяснил Глотову сложившуюся ситуацию, а тот уже швырнул круг, вытащил с помощью подбежавшего француза незадачливого сыщика…
Весть о новом происшествии быстро облетела судно. За спинами мужчин объявилась Герда, растолкала всех, сунула Турецкому под голову спасательный круг, приказала лежать. Но он не хотел валяться – и без того уже становился посмешищем в глазах пассажиров и экипажа. Стал подниматься, его подхватили под локти, повели в каюту. Он лежал, приходя в себя, обводил пространство мутным взором, а над ним попеременно мелькали человеческие лица. Заботливую Герду сменила Ирина Сергеевна – бледная, с трясущейся нижней губой, она что-то у него спрашивала, он не понимал, чего ей надо. Возникла черная, как мартовский снег, Ольга Андреевна, склонилась над ним, потрогала голову, сунула в рот какие-то таблетки.
– Что это? – вяло протестовал он. – Избавьте меня от ваших медикаментов…
– Не нервничайте, пейте, – бормотала Ольга Андреевна. – Я лучше знаю, как лучше. Это обычное успокоительное. Я принимаю его тоннами. Мы же отныне с вами товарищи по несчастью… вас тоже пытались выбросить с этой чертовой яхты…
Его не пытались – его выбросили. Он выпил таблетку, и вскоре действительно настало умиротворение. Он выпадал из центра событий. Как сказал кто-то из великих: радугу, которая держится четверть часа, перестают замечать. Последним вторгся Салим, посмотрел на него с насмешкой, хотел войти, но выглянул в коридор и что-то его остановило. Передумал, закрыл дверь.
– Вот и вошли вы в скорбный список, Александр Борисович, – пробормотал он, закрывая глаза. – Вызвали огонь на себя, легче вам от этого стало?
Больше всего он боялся уснуть, и все же уснул – выпал из реальности минут на двадцать, подпрыгнул в ужасе – так и собственную кончину можно проспать. Глянул на часы. Половина одиннадцатого. Вытряхнулся из кровати, запер дверь, подпер ее тумбочкой, потащился в душ. Голова болела, как последняя сволочь, словно не родная, но члены шевелились и в мозгах воцарялся порядок. От холодного душа голова стала до неприличия ясной, извилины работали так, словно их хорошо смазали. Он начал вспоминать свои ощущения в драматический момент, все, что он мог видеть и слышать. Получалось негусто. Состояние было сквернейшее, вспоминать особенно нечего. Да, услышал шаги, кто-то подбежал, воспользовавшись тем, что добрая половина Турецкого висела за бортом. Мужские шаги, женские? Хрен их разберет. Смогла бы женщина с такой легкостью швырнуть его за борт? Возможно, да, особых усилий ей бы не потребовалось. Капризная интуиция – способность головы чувствовать задницей – в данный момент не работала. Что же делать? Можно побиться головой о стену – говорят, иногда помогает. Кто это мог быть? И снова ненавистные лица плыли перед глазами. Почему он их всех так ненавидит? Ведь отдельные представители данного сообщества спасли его от верной смерти – Иван Максимович Лаврушин, француз Буи, матрос Глотов. Другие проявили участие к спасенному – Герда, Ольга Андреевна… Не всех их нужно ненавидеть, это перегиб, на яхте собрались нормальные люди со своими пороками и недостатками. Можно подумать, у Турецкого нет ни пороков, ни недостатков… Он пытался вспомнить, кого он не видел в этой веренице склонившихся лиц – сочувствующих, ехидных, равнодушных, тайно злорадствующих… Не было Голицына, не было Манцевича. Почему? С Голицыным понятно, но Манцевич должен был примчаться в первую очередь. Как же без него?…
В дверь постучали. Он открыл, вооружившись табуреткой. Громоздкое оружие мало впечатлило Манцевича. Он был все тот же – неприятный, гладкий, скользкий – как саксофон, с которого соскальзывают игральные карты. Лишь глубоко в глазах засела настороженность. И что-то еще, не поддающееся определению. "Примчался", – подумал Турецкий.
– Только о вас подумал, – признался он. – А ведь права народная молва – не поминай черта…
Манцевич молчал. Он думал, исподлобья разглядывая сыщика. Интересно, что он знает? Он обязан что-то знать. Такие люди располагают полной информацией о событиях в обозримом пространстве. Он должен знать больше, чем шеф. Чем он тут занимается? Про таких людей еще Вольтер сказал: "Короли знают о делах своих министров не больше, чем рогоносцы о делах своих жен". И если эти люди чего-то не знают, они становятся вдвойне опаснее.
– Вы уже ожили? – скупо поинтересовался Манцевич.
– На богатырское здоровье не жалуюсь, – подтвердил Турецкий. – Нахожусь в прекрасном расположении духа. По теории вероятности второй раз за одну ночь на меня не покусятся. Могу спокойно спать.
– Вы здесь не для того, чтобы спать, – проворчал Манцевич. – Собирайтесь. Вас ждут в кают-компании.
– Уже бегу, – ухмыльнулся Турецкий. – Неужели Игорь Максимович вновь устроил общее собрание коллектива?
Манцевич не ответил, отвернулся и ушел.
В кают-компании было тихо, душно, тоскливо. В центральном кресле, словно на троне, восседал Игорь Максимович Голицын, вместо скипетра в правой руке он сжимал бронзовый бокал, украшенный вычурной резьбой, а в качестве державы выступала бутылка шотландского виски. Голова "монарха" была отброшена, глаза закрыты, тело находилось в состоянии расслабленности и покоя. Кроме Голицына, в кают-компании никого не было. Стеклянная дверь была немного приоткрыта, занавеска отогнута, что позволяло предположить присутствие на задворках Салима. Турецкий помялся, негромко кашлянул.
– Да не сплю я, не сплю, – проворчал Голицын, открывая глаза. – Садитесь, наливайте, если хотите.
– Не хочу, – отозвался Турецкий, присаживаясь на диван. – И вам бы не советовал налегать на это дело.
– Ох уж мне эти советчики, – досадливо отмахнулся Голицын. – Как вы себя чувствуете, Александр Борисович? Мне уже доложили о том, что с вами приключилось.
– Сносно, – кивнул Турецкий. – После долгой изнурительной болезни, как говорится, пошел на поправку. А я подумал по наивности, что вы решили снова всех собрать.
Голицын был не слишком пьян и настроен миролюбиво, что, как ни крути, было сигналом к перемирию.
– Решено воздержаться от подобных мероприятий, Александр Борисович. Никогда не поздно поднять и выстроить этих засранцев. Люди получили приказ запереться в каютах и никуда не выходить под страхом немедленных репрессий.
– Провинившиеся будут отправлены в карцер? – пошутил Турецкий.
– О наказании сообщено не было. Но не думаю, что они ослушаются. На вахте только Шорохов. Через час его сменит Глотов. До меня дошли слухи, что вам доподлинно известно имя убийцы?
– Эти слухи дошли до всех, – согласился Турецкий. – Именно поэтому я недавно хорошо искупался.
– Сочувствую, – усмехнулся Голицын. – Об обстоятельствах случившегося мне тоже известно. Итак, я слушаю, Александр Борисович. Назовите имя человека, которого вы изволите подозревать.
– Простите, Игорь Максимович, это только подозрения. Я не могу назвать вам имя человека. Вы собираетесь наказать его своей властью? А вдруг он невиновен? Я должен получить подтверждение…
– Послушайте, не злите меня… – Голицын беспокойно заерзал.
– Даже в мыслях не имею, Игорь Максимович. До вас дошли слухи, но в несколько искаженном виде. Я поставил в известность месье Буи, что собираюсь предъявить высокому обществу убийцу к утру понедельника. Утро еще не наступило. Утро вечера, как говорится, мудренее. А дабы окончательно исключить недвусмысленности, могу вам твердо пообещать, что утром имя убийцы будет вынесено на всеобщее порицание. И не надо меня торопить, это дело непростое…
– Что вы имеете в виду?
– Выбор целей, средств и объектов для нападения. Судите сами. Гибнет Николай Лаврушин – человек, в смерти которого, казалось бы, никто не заинтересован. К его кончине кто-то приложил руку, и все же картина преступления навевает мысль о несчастном случае. Но тот, кто это сделал, не сознается, хотя, признавшись, мог бы избежать уголовного наказания, выдав инцидент за фатальную случайность. Номер два – нападение на вашего покорного слугу в каюте Николая…
– Мне ничего об этом неизвестно… – Голицын отставил на столик "державу", отхлебнул из "скипетра".
– Настоящий секрет – тот, о существовании которого даже не догадываются, – усмехнулся Турецкий. – Шучу. Это относится, скорее, к вам, вашим близким и некоторым пассажирам яхты, которые любят темнить. Мои секреты яйца выеденного не стоят. Номер три – нападение на Ольгу Андреевну. Инсценировки не было, на нее действительно напали. Покусившийся сбежал. Номер четвертый – исчезновение Ксении – читай, убийство. На борту ее нет. Номер пятый – пропажа тела Николая и легкие телесные повреждения, нанесенные Глотову. Номер шестой – нападение на вашего недостойного слугу. Имеем два гарантированных трупа, ряд физических травм и поврежденную психику Ольги Андреевны Лаврушиной.
– Это вы к чему? – взгляд Голицына построжал.
– Шесть инцидентов – и никто не видит, кто это проворачивает. Как так?
– Действительно, странно, – пожал плечами Голицын. – Видят, в лучшем случае, шуструю тень. Ловкий парень. Или… ловкая девчонка.
– Или – ловкий сообщник.
Голицын вздрогнул, прищурился, стал смотреть на Турецкого так, словно тот спрятался за плотным слоем тумана. Несколько минут он безмолвствовал, обдумывая, в общем-то, нехитрую мысль.
– Теперь вы понимаете, почему я не тороплюсь? Мы же не хотим, чтобы все пошло прахом, и список жертв увеличился.
– Ну, хорошо, – скрипнул зубами Голицын. – И что вы собираетесь предпринять?
– Не скажу, – Турецкий дерзко улыбнулся. – На этой яхте нет ни одного человека, которого я избавил бы от подозрений. Простите, Игорь Максимович. Без обид.
– Подозревать меня… – недоуменно пожал плечами Голицын.
– Глупо, согласен. Но давайте не будем толочь воду. Вы ведете себя неадекватно. Это сильно бросается в глаза. У вас напряженные отношения с женой. Вы много пьете, склонны к вспыльчивости. Складывается впечатление, что вы на грани отчаяния. К чему тогда эта поездка? Сидели бы в своем коконе…
– Я считаю, что меня хотят убить, – резко выплюнул Голицын.
Фраза вызывала уважение и заслуживала долгой вдумчивой паузы. Голицын расслабился, вновь закрыл глаза.
– Это связано с работой?
– Полагаю, да… Вот уже несколько месяцев надо мной сгущаются тучи. Не буду вас информировать о характере своих взаимоотношений с конкурентами и деловыми партнерами, скажу лишь, что отношения сложные. Правоохранительные органы в данном случае – не панацея. Это крупный бизнес, Александр Борисович, а я имею основания полагать, что сочинская милиция куплена одним из моих недоброжелателей. Действия, предпринятые моей контрразведкой, косвенно подтверждают эту мысль: от меня собираются избавиться. Я не знаю, как это должно произойти, когда произойти, считал по наивности, что у меня еще есть время…
– Хорошо, не будем углубляться, а то вконец запутаемся. Примите сочувствия, Игорь Максимович. Вынужден повторить вопрос: к чему эта поездка? Сидели бы в своем коконе…
– Да кто же знал? – Голицын вскочил, заметался по кают-компании, запинаясь о ножки кресел. – Во-первых, я считал, что у меня вагон времени. Во-вторых, какое отношение к моему бизнесу имеют близкие мне люди? В-третьих, мое устранение никак не предполагало атаку пиратского катера или что-то подобное. И уж точно не в море. Это обычный уикенд, здесь не надо искать подвоха…
– Мне кажется, у вас паранойя, Игорь Максимович. Вы считаете, что шесть инцидентов на "Антигоне", которые я вам перечислил – не что иное, как прелюдия к покушению на вас? Вам не кажется, что это попахивает идиотизмом?
– Пусть попахивает чем угодно, – огрызнулся Голицын, – войдите в мое положение. Да, у меня сложные отношения с Ириной, хотя и не сказать, что брак трещит по швам. Бизнес рушится, конкуренты не дремлют, готовятся нанести удар. Не будем забывать про предчувствия и прочую мистику. И вдруг вокруг меня начинают происходить события, которые иначе чем странными не назовешь. Начать с вашего возмутительного появления…
– Мне не нужно ваше устранение. До вчерашнего дня я не подозревал о вашем существовании.
– С вами все понятно, – отмахнулся Голицын. – Насчет вас наведены справки. Таким способом киллеров не засылают даже люди с творческим мышлением. Будете удивляться, но вы единственный человек на судне, которому я склонен верить. Я знаю, сейчас вы начнете говорить, что инциденты не имеют ко мне отношения. Смерть Николая, пропажа Ксении, неудачное нападение на Оленьку…
– Но сами посудите – под удар попадает в основном семейство Лаврушиных…
– Я чувствую, – упрямо замотал головой миллионер, – это не просто так, это предвестие, это кольцо, сжимающееся у горла, это, если хотите, знаки…
В глазах у него загорелся какой-то параноидальный огонек. Турецкий предусмотрительно молчал, а Голицын вновь пустился в бессмысленные хождения. Обессилев, рухнул в кресло, глубоко вздохнул. Царило молчание. Настенные часы над баром, стилизованные под штурвал, неумолимо отмеряли минуты. Четыре минуты двенадцатого. Пять минут. Шесть…
– Даже не знаю, что вам посоветовать, Игорь Максимович, – мягко сказал Турецкий. – Направить яхту к Сочи вы считаете неприемлемым. Ваше упрямство, извините, напоминает ослиное. Но воля ваша. Единственное, что могу вам рекомендовать – запритесь в каюте, напоите Салима крепким кофе, и пусть несет службу. Строго прикажите ему никого к себе не подпускать. Никого. Но не удивляйтесь, если вдруг посреди ночи мне приспичит построить всех присутствующих…
Этой ночью Турецкий не спал. Разгуливал по тесной клетушке, прихлебывал нектар, прихваченный из бара, напряженно думал. Сопоставлял имеющиеся сведения, додумывал то, чего не знал. Вспоминал, анализировал. Отыскал в выдвижном ящике тумбочки огрызок карандаша, выдернул из бельевого шкафчика накрахмаленную скатерть, разложил ее на столе изнанкой вверх, принялся вычерчивать схемы. Голова кипела, как ненормальная. Купание в воде, видимо, пошло на пользу организму – он неплохо себя чувствовал. То сидел, обхватив виски ладонями, пристально всматривался в нарисованные стрелки и каракули, то вдруг вскакивал, бегал по каюте. Часть подозреваемых он отсеял, с остальными следовало работать. Но когда работать? Время неслось, как угорелое, каждый раз, когда он смотрел на часы, минутная стрелка убегала минут на двадцать, и часовая тоже не стояла на месте. Он мог себя поздравить, теперь у него имелись конкретные подозреваемые, их число сузилось, их оставалось совсем немного…
Он с головой ушел в свои мысли, для него перестал существовать окружающий мир, он ничего не слышал. Когда на корабле раздался истошный вопль, он не сразу вернулся. Все казалось ненастоящим, далеким, ненужным. Вопль не смолкал, орала женщина – пронзительно, страстно, с надрывом. Дошло, наконец, он выронил карандаш, застыл с открытым ртом. Орали где-то здесь, на нижней палубе. Он спохватился, бросился из каюты. А крик не смолкал…
Коридор освещался – видно, так распорядился Голицын. Или Салим так решил – чтобы увереннее чувствовать себя на посту. Но Салима в проходе не было. Коридор казался пустым, однако кричали где-то здесь. Крик оборвался, его сменило сдавленное всхлипывание. Он захлопнул дверь, припустил по коридору. Распахнулась каюта перед носом – на шум высунулась Герда. Он отбросил от себя дверь, чтобы не мешалась, она испуганно ойкнула, он побежал дальше – не было времени извиняться. Он перепрыгнул в соседний отсек, оттолкнул заспанного Феликса, кого-то еще – кажется, Лаврушина или Робера – испуганные люди потихоньку выбирались на шум. Он пробежал почти в конец коридора, влетел в открытую дверь.
Это была крохотная каюта Салима – имеющая отдельный выход в коридор и еще две двери – к Ирине Сергеевне и Голицыну. Он застыл, растерянный не на шутку. Ирина Сергеевна больше не орала – у нее не было сил орать. Она сидела на полу, сжавшись в комок, диковато смотрела на Турецкого, тяжело дышала. Посреди каюты валялся мертвый Салим. Холеное лицо охранника свела судорога (больно было перед смертью), руки вытянуты по швам. Пиджак пропитан кровью – его ударили ножом в живот. Кровь уже загустела, свернулась. Наметанному глазу хватило несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию. Орудия убийства не видно. От ног мертвеца к дверям тянется полоска высохшей крови. Убили в коридоре, когда он выполнял там свои скучные служебные обязанности. Турецкий метнулся наружу, пока не успели собраться люди, бухнулся на корточки. Так и есть, под дверью бурое пятно, практически сливается с ковровой дорожкой, со стороны незаметно. Пырнули снаружи, затащили в каюту. Он вновь бросился к телу. Покойник конкретный, пульса нет. Убили не сказать, что недавно, тело уже остывало. Полчаса, как минимум, прошло. И, как водится, никаких улик…
– Это вы его, Ирина Сергеевна? – задал он глупый вопрос. – Убили, втащили в каюту?