Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.
Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.
Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной - небольшой вишнево-яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все-таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.
- Вы кого-то ищете?
Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.
- Товарища Филипа Манева.
- Это я, - отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.
Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.
У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое-то потасканное - может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет "бородой". Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая "борода" не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.
- А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.
- Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. - И, чтобы сменить тему, спрашиваю: - Значит, это и есть "барак"? Для барака не так уж плохо.
По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками - альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.
- Увлекаетесь дальними странами?
- Кто этим не увлекается? - слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. - Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.
- Что делать! Будем надеяться, что когда-нибудь они приблизятся к вам.
- Будем надеяться, - соглашается Филип. - А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…
- Имеете в виду брата?
- И его тоже.
- Он ездит по работе.
- Знаю. И все же он ездит!
- Похоже, вы не очень-то привязаны к брату?
- Никак.
- А точнее?
- Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…
- Насколько мне известно, он вам помогал.
- Да, подаяниями. Марин помогает - все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую-нибудь мелочь.
- А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?
Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:
- Ха-ха-ха, и такое бывало!
Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:
- Делал это больше из-за злости на брата. Один раз даже пересолил.
И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.
- Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, - объяснил Филип. - Я сказал себе: "Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…"
- Что, трудно живется?
- О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги - это еще не все.
- Чего же вам не хватает?
- Скажу, если это действительно вас интересует.
Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:
- Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!
- Это вообще весьма дефицитная вещь…
- Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:
- Разумеется, Марин - работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один - признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой - ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…
Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.
- Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать - мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил "тройку". Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили "тройку" - за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое - вот полюбуйтесь!
Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,
- Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли - именно в этот момент модернизму была объявлена война. "Хорошо", - сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные - дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что-то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.
Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его "одиссею" или слушаю только из приличия. Потом добавляет:
- Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить "отлично". Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?
- Наверно, бывают и такие случаи, - замечаю я осторожно. - Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…
- Знаю, - усмехнулся Филип. - Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…
- Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.
- До этого еще не дошло. Кое-как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.
- Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?
- Знаете, и камень иногда закипает.
- От ревности, что ли?..
- Еще что! Ревность!
- По крайней мере вы так написали в своих показаниях.
- А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?
- От правды при всех случаях польза.
- Верно, и у меня не было намерения ее скрывать. Но истина чаще всего вещь сложная. Чем старательнее объясняешь эти сложности, тем меньше тебе верят. Поэтому иной раз самое лучшее - пустить в ход примитивный мотив, чтобы все были довольны.
- А какой мотив был настоящим?
- Надо опять начать издалека…
- Начинайте, если хотите, с самого начала и вообще не стесняйтесь. У меня лично есть время.
- Надо, пожалуй, начать с того, что я не обещаюсь с художниками. Отчасти потому, что меня не признают художником. И хотя мне уже тридцать, я нахожу больше общего с молодежью, чем со сверстниками. Постепенно в "Берлине", куда я заходил выпить чашку кофе, возле меня стала вертеться молодежь. Вы, возможно, скажете, что я думаю только о себе. Это не так. Я испытываю глупую потребность заботиться о других. Я хочу быть кому-то нужным. Мало-помалу двое-трое этих юнцов меня заинтересовали. У каждого из них была своя рана: один не сдал экзамены, другой сник при первой неудаче, третий пустился во все тяжкие. Спас был зол на весь мир. У Моньо имелись все шансы стать алкоголиком еще до окончания университета, если он вообще думал его кончать. Я хотел им помочь… Естественно, не проповедями и назиданиями - молодежь не любит этого. Я просто старался им показать, что, кроме грязи, в этой жизни есть и другое. И, не приписывая себе особых заслуг, могу сказать, что кое-что мне удалось. Дора и Магда научились прилично одеваться, прилично вести себя, даже до известной степени прилично говорить. Они поставили крест на своем прошлом. Спас стал серьезнее относиться к занятиям. Некоторые сдвиги наблюдаются даже у Моньо. Но с ним было потяжелее, потому что у Моньо совершенно нет воли…
Я терпеливо слушаю: такова моя профессия. Надо уметь слушать, особенно людей, которых нельзя прерывать. Если их прервешь, они сразу же теряют мысль и не могут сказать ничего связного. Такие люди привыкли говорить обстоятельно. Они словно произносят доклад. Я слушаю Филипа и смотрю в окно на цветущие вишни, на чистое синее небо, которое уже начало темнеть.
- Нужно признать, - продолжает Филип, - что у нас с Дорой довольно долго были близкие отношения. Возможно, они бы продолжались и дальше, если бы Дора так упорно не стремилась к браку. А мой альтруизм тоже имеет границы. Я не намерен связывать себя с кем бы то ни было, пока не стану крепко на ноги. Дора, пытаясь меня уязвить, сблизилась с моим братом. И меня это действительно уязвило. Но потом я сказал себе: "Что может быть лучше? Она устроила свою жизнь, ты свободен". Что касается Магды, то с ней у меня ничего серьезного не было. Она не отвечает ни моим вкусам, ни характеру. И все-таки я ей сочувствовал. Я знал: если она оторвется от нашей компании, то непременно вернется к старому, поскольку она глупа и инертна. И вот в это-то время появляется Асенов. У таких эмигрантов, знаете ли, ностальгия часто выражается в мечте о женщине из родных краев. Асенов буквально "тронулся", увидев Магду. И я сказал себе: "Вот счастливое решение". Только человек, не знающий прошлого Магды, мог решиться на брак с ней. Я ей посоветовал вести себя осторожно, чтобы не вызвать никаких сомнений. Все шло, в общем, нормально. И вот из одного случайного разговора с Асеновым я понял, что кто-то его обо всем хорошо проинформировал. Он отказывается от женитьбы и продолжает знакомство с Магдой ради развлечения.
Я достаю "Солнце" и закуриваю. Филип тоже берет сигарету, немного задумывается, как бы припоминая, на чем остановился, и продолжает:
- Я говорю пространно, но это необходимо, чтобы вы поняли причину инцидента в "Балкане". Магде хотелось продолжать связь с Асеновым. Если не ради брака, то хотя бы ради подарков. Она не соображала, что из-за этих тряпок окончательно падет в его глазах. Тогда я категорически приказал ей порвать с Асеновым. Если он увлечен серьезно, такой шаг заставит его жениться. Если же нет, почему женщина должна унижать себя?
Филип смотрит на меня, как бы ожидая ответа, и я вынужден произнести:
- Вполне логично…
- Да, но некоторые женщины, как вам известно, с логикой не в ладах. И в тот вечер я вдруг узнаю, что Магда продолжает встречаться с Асеновым. Я пошел в "Балкан" без всякого намерения устроить скандал. Я просто хотел увести Магду, но Асенов взъелся: "Это моя дама! Оставьте наш столик!" И прочее… Магда вместо того, чтобы встать и уйти, заколебалась. Асенов позвал кельнера, а я, знаете ли, не люблю кельнеров, которые хватают тебя за плечи…
- Теперь кое-что проясняется… А откуда вы узнали, что Магда была вместе с Асеновым?
Филип усмехается:
- У меня были все основания для подозрений. Вот и решил проверить: позвонил по телефону Асенову и…
- Значит, это вы искали по телефону Асенова?..
- Да, я.
- Вы производите на меня впечатление человека умного и наблюдательного, товарищ Манев, - говорю я, немного помолчав. - Что вы думаете об Асенове, о его болгарских знакомствах? И считаете ли вы, что кто-то мог посягнуть на его жизнь?
- Неужели вы допускаете убийство? - спрашивает недоуменно Филип.
- Следствие допускает разные варианты. Разумеется, сейчас я не могу и не хочу ничего утверждать…
- Что касается Асенова, то у него были связи чисто служебные. И если говорить об убийстве, то для меня это полная загадка.
- А что вы думаете о хозяйке Асенова?
- Я с нею не знаком. Кое-что слышал о ней от Магды.
- Что именно?
- Всякий женский вздор; Магде казалось, что у Асенова были с хозяйкой интимные отношения, хозяйка ревновала ее к Асенову.
- А что Личев, бывший муж хозяйки?
- О нем даже и не слышал.
Он замолкает, но тут же и подхватывает:
- Впрочем…
И замолкает снова.
- Говорите, прошу!
- Вспомнил кое-что, но понимаете, не могу ничего утверждать и… выдвигать такие обвинения…
- Говорите, не бойтесь. Обвинения - это, может быть, слишком громко сказано.
- Однажды Магда сказала мне, что хозяйка и ее муж тянули из Асенова доллары. Договорились вроде, чтобы он платил им валютой или что-то в этом роде, но утверждать определенно не могу.
- Понятно.
Я встаю и добавляю:
- У меня машина. Если собираетесь в город…
- Благодарю, - улыбается Филип. - Я остаюсь дома.
- Спасибо за сведения. Не беспокойтесь, провожать меня не надо.
И, помахав приятельски рукой, я окунулся в синеватые сумерки вечера.
Продолжительные прогулки, "нечаянные" встречи, разговоры об искусстве - все это хорошо. Плохо только, что мы буксуем на месте. Впрочем, в таком положении и мои личные дела. Ваш покорный слуга Петр Антонов давно уже должен быть главой семейства. Скромный обряд бракосочетания был назначен на Новый год: впереди рисовались новая жизнь, новое счастье… Увы! Вместо загса пришлось отправиться на очередное экстренное задание.
Весьма загадочная поначалу история. Тоже комната на последнем этаже, запертая изнутри, с плотно закрытыми окнами. Словом, классический вариант "закупоренной комнаты". А на постели - освобожденный от земных забот мертвец. Экспертиза установила отравление. Убийство или самоубийство? Все можно предположить. Натура у покойника, если можно так выразиться, была охотничья, со склонностью к браконьерству, с набегами в запретную "брачную зону" ближнего.
Убийство или самоубийство? Через пять дней было установлено: ни то, ни другое. Выпил человек, стало плохо с сердцем, принял успокоительное. Так бывает, когда не знаешь, чего хочешь: сперва пьешь для веселья, а потом глотаешь лекарство…
Эта история, похоже, возникла лишь для того, чтобы помешать нашему скромному торжеству. Потом навалились другие неотложные дела. Конечно, мы не в Америке, где каждые пять минут кого-то убивают. Но беда в том, что на всю Болгарию таких, как я, следователей по убийствам всего четыре…
Хорошо, что моя будущая супруга - существо достаточно терпеливое, с философским складом ума. Она пока удовлетворена тем, что раз в неделю приезжает из Перника в Софию, справляется о моих делах, произносит свое неизменное: "Петре! Петре!.." - и приводит в порядок мою комнату.
Плохо, как я уже сказал, что мы буксуем на месте. А все же нет худа без добра. Осечки в моих "расследованиях" дают время для размышлений.
Итак, небольшой отдых ногам, работа с бумагами, проверка некоторых показаний, дружеские беседы с коллегами по поводу таких "забавных вещей", как отпечатки пальцев и трассологические исследования. К сожалению, ничего существенного не обнаруживается. А это уже есть НЕЧТО СУЩЕСТВЕННОЕ: значит, убийца действовал в перчатках.
Наличие еще одной "мелочи", о которой я думал с самого начала, подтвердили исследования моего друга, судебного врача. Он заглянул в мой кабинет, еще с порога предупреждая:
- Сигарет не предлагай! Не курю.
При этих словах я не мог сдержаться, чтобы не потянуться к пачке на столе и не выбрать с тихим злорадством сигарету.
- Удачная партия. Мягкие, как одна, - заме чаю я, закуривая.
Врач смотрит на меня так, словно хочет продырявить мой череп, но я лишь добродушно пускаю дым.
- Знаю, что тебя торопят, вот я и пришел сказать: анализ показал незначительные следы люминала. - И он уходит.
Я снова возвращаюсь к справкам и протоколам. И пока звоню или ломаю голову, сопоставляя всяческие данные, никак не могу избавиться от ощущения какой-то двойственности. С одной стороны - тщательно подготовленное и осуществленное убийство, с другой - намеченный мною круг расследования, внутри которого должен находиться убийца. Однако между этими сторонами пока нет никакой связи. Можно без конца изучать биографии людей, заключенных в моем круге, их личные отношения, конфликты, привычки, докопаться даже до пломб в зубах у каждого, но так ничего и не выяснить.