У Анюты обрадованно забилось сердце. "Как хорошо, он дома! - думала Анюта. - То–то обрадуется моему приходу!"
Двери черного хода были не заперты. Не встретив никого из прислуги, она сняла с себя ставший тяжеленным бурнус, сбросила штиблеты и, оставляя на паркете мокрые следы, отправилась к спальне. К своему удивлению, она услыхала несшиеся оттуда голоса. Один принадлежал Малевскому, а второй был… женским.
Обмирая от страшного подозрения, она толкнула дверь. Та оказалась закрытой на ключ изнутри. Голоса тут же смолкли.
Анюта вновь и вновь толкнула дверь и сквозь слезы крикнула:
- Открой!
РЕВОЛЬВЕР КОЛЬТА
Из–за дверей раздался пьяный и неожиданно веселый голос Малевского:
- Не шуми, дружок! У меня деловое совещание.
Он помолчал и вдруг залился смехом, словно его озарила забавная идея:
- Я проводил опыт. Вполне научный! Выяснял: в какой степени внешнее сходство соответствует внутреннему, так сказать, содержанию. Делаю вывод: не соответствует. Испытания продолжаю далее. О результатах доложу особо.
И вдруг резко сменил тон, нарочито строго произнес:
- Дружок, быстро - аля–улю! - домой. Не нарушай чистоту эксперимента. Завтра я сам приеду к тебе. Поедем в ювелирный. Куплю подарок.
Анюта вдруг поняла свое бессилие. Ее всякий может оскорбить, унизить, плюнуть в душу. Даже тот, кого она любила больше своей жизни.
Чтобы обдумать себя, свое положение, она на плохо послушных ватных ногах отправилась в соседнюю комнату - там был кабинет Малевского. Она ярко, со всеми натуралистическими подробностями представила себе то счастье, которое испытывает вот здесь, за этой тонкой стенкой ее соперница. Дико завыв, повалилась лицом вниз на козетку, обитую красным, словно свежая кровь, шерстяным репсом.
Ей хотелось в одно и то же время с лютой, истинно звериной жестокостью расправиться с изменщиком и любить его нежно, самоуниженно, забывая о стыде, доходя до крайних степеней разврата и унижения.
Вдруг она вздрогнула: в коридоре послышались быстрые легкие шаги и стук закрываемой двери внизу.
- Эта женщина ушла, - глухо произнесла Анюта - Но это ничего не меняет. Я так устала от страданий. Господи, прости меня, больше не могу. Я знаю, где револьер…
Она чиркнула серником, зажгла две свечи, стоявшие в подсвечнике. Выдвинула верхний ящик. Там желтовато блестел четырехзарядный "Кловерлиф" - новейшая модель Кольта. Анюта написала на большом листе бумаги, нервно вдавливая карандаш: "Семен Францевич, умираю, помолюсь за вас Пошли Господь вам счастья. А.".
Она приставила револьвер к груди, чуть ниже соска, с силой нажала на курок. Выстрела не последовало. Еще, еще нажимала несчастная женщина - "Кловерлиф" не стрелял. Тогда Анюта стала нервно вертеть оружие и, наконец, сняла с предохранителя. Направила в потолок - надавила на курок раз, затем другой. Прогремели два выстрела, с потолка посыпалась легкая пыль.
Дверь тут же распахнулась. В распахнутом халате стоял встревоженный Малевский:
- Не безобразничай! Ты мне не жена, чтобы распоряжаться моей свободой. Дай сюда револьвер! - и он, шагнув вперед, протянул руку.
Вдруг страшная мысль пронеслась в ее сознании. С легкой улыбкой она сказала:
- Теперь мы уже никогда не изменим друг другу! - и выстрелила почти в упор. Малевский повалился вперед, стукнулся головой о кресло. Анюта направила "Кловерлиф" в затылок и выпустила еще одну пулю.
Тело дернулось, мелко забилось в предсмертных судорогах. Вокруг головы расползалась большая лужа черной крови.
- Прощай, милый! Прощай моя большая любовь… - шепотом произнесла Анюта. Чтобы запечатлеть последний поцелуй на устах убитого, она встала на колени, перевернула голову и в ужасе отпрянула. Еще минуту назад блиставшее красотой лицо, превратилось в бесформенную кровавую маску.
Анюта быстро, не раздумывая, вставила дуло револьвера себе в рот, нажала на курок. Выстрела не последовало - кончились патроны.
В тот же миг в кабинет вбежала прислуга. Герасим приказал:
- Лизавета, несись в полицию. А я эту потаскуху постерегу, - и он грубо вырвал из рук Анюты "Кловерлиф".
ЭПИЛОГ
На судебном процессе обвинитель Плющик–Плющевский, картино вздымал руки, пытался внушить присяжным, что "убийство всегда есть убийство, ибо оно лишает человека священного дара - жизни". Как–то особенно ласково поглядывая и в зал, и на присяжных, обвинитель торжественно произносил:
- Жизнь - это священный дар, отпущенный природой человеку. Ничего дороже этого дара нет–с! И тот, кто посягает на него, отвергает себя от рода человеческого, отторгает от себя всякое сочувствие и милосердие. Подсудимая молода, смазлива. И эти качества она использовала с гнусной целью, соблазнив замечательного, ничем не опорочившего себя человека.
Плющик–Плющевский, отставив мизинчик, отхлебнул воды и патетически продолжал:
- Вы поняли, я говорю о светлой личности - о Малевском. Кириллова совершила кровавое злодеяние по причине нравственной черствости собственной натуры - порочной и грубой. Признание ее виновности послужит хорошим уроком всем тем "ночным бабочкам", которые в последнее время во множестве развелись в природе нашего нездорового, давно больного общества. Итак, господа присяжные, слово за вами.
Эта речь сочувствия в зале не вызвала.
Зато резюме знаменитого защитника Н. П. Карабчевского, говорившего о несчастной судьбе девушки, "замечательной своими душевными качествами, ставшей жертвой развратного и высоко в обществе поставленного человека", вызвала восторг. И слезы умиления. Кто–то захлопал в ладоши. Председатель был даже вынужден распорядиться, чтобы из зала вывели несколько наиболее эмоциональных дам.
По окончании суда хроникер писал: "Присяжные тонко и хорошо рассудили дело: они оправдали Кириллову".
Анюта пошла послушницей в один из отдаленных провинциальных монастырей. Там бывшая убийца и приняла постриг. Отличалась она добрыми делами и строгой жизнью. И всегда раскаивалась в своем злодейском поступке.
Что касается Надежды Пильской, то она вышла замуж за какого–то иностранца, уехала из России и никто о ней более не слыхал.
КУКЛА
ВАЛЕНТИНУ СИЛАЕВУ
Иной читатель, возможно, недовольно поморщится: "Зачем, дескать, рассказывать о столь чудовищном преступлении, от которого кровь стынет!" Скажу: негоже уподобляться страусу и прятать голову от реальной жизни. В этой истории причудливо переплелись любовь, кровавые социальные катаклизмы, патологические извращения маньяка. Не обошлось без случайности, которая рано или поздно подстережет преступника, дабы явить миру его черные дела.
НА ЧУЖБИНЕ
Когда- то у Эмилии, или как звали ее близкие - Эммы, было все, что нужно для счастья: богатый московский дом ее отца - известного архитектора, красавец–муж, великое множество родственников и друзей. Настоящая жизнь, впрочем, началась лишь после окончания гимназии. Литературные и музыкальные вечера, премьера в Большом театре, пьеса в Малом, восхищение баритоном Шаляпина и смелыми пьесами Горького - все это составляло будни и праздники того интеллигентского круга, к которому Эмма принадлежала. А еще были загородные прогулки, катания на рысаках, веселые ужины в "Стрельне", "Метрополе", "Праге"…
И вот эта яркая, со всем шумным и приятным многообразием жизнь, рухнула после переворота в октябре 1917 года и воцарения никому прежде неведомых большевиков.
Теперь, сидя в квартирке когда–то обожаемого, а теперь тихо ненавидимого Парижа, на широкой улице Пасси в престижном 16–м арисменде (районе), Эмма не переставала удивляться той стремительности, с какой изменилась ее судьба, судьба близких людей, да и судьба самой России - великой, сильной, могущественной.
Нежно проводя рукой по шелковистым кудрям пятилетней дочурки, Эмма говорила:
- Ты, Аннушка, мое единственное сокровище…
Дочка целовала узкую кисть матери и в тон отвечала:.
- А ты, маменька, у меня самая любимая! Пойдем гулять, ну, пожалуйста! Сегодня такая солнечная погода.
Они спускались вниз по лестнице, кланялись консьержке и попадали в разноцветье толпы, спешившей в магазины, кафе, по служебным делам.
Эмме 26 апреля исполнилось 29 лет, но глядя на ее хрупкую, стройную фигуру, легкую походку, можно было дать и меньше. Во всяком случае, мужчины обращали внимание на нее и провожали восхищенными взорами.
Но если кто–нибудь вглядывался в ее крупные, чуть прикрытые веками глаза, то легко мог разглядеть в них усталую печать много видевшего и много пережившего человека.
Аннушка дергала Эмму за руку и просила:
- Маменька, расскажи что–нибудь про нашу родину. Мы когда–нибудь вернемся к себе домой на Никольскую? Она большая, эта самая Никольская? Больше, чем рю Пасси?
Эмма улыбалась:
- Это чудесная улица. Она ведет от Лубянки к самой Красной площади, где древний Кремль.
- А ты, маменька, еще прошлый раз обещала рассказать, как с папенькой познакомилась!
Эмма глубоко вздыхала, и словно забывая, что рядом с ней всего лишь пятилетний ребенок, начинала говорить как с ровней:
- Это случилось в декабре пятнадцатого года. Из Москвы я прикатила в Петроград, на юбилей нашего родственника Егора Ёрмолаевича Рейна. Это был большой человек: знаменитый хирург, академик, председатель Медицинского совета Министерства внутренних дел. На юбилее гуляла, кажется, вся столица. Сам государь–император телеграммой поздравил Рейна. Я уже собиралась возвращаться в Москву, как Рейн сказал: "Эмма, сегодня принесли приглашения в Первый Кадетский корпус. Завтра, 13 декабря, там состоится кинематографический сеанс…"
Отправились мы на автомибиле Рейна с Невского, где он жил, на Васильевский остров к кадетам. Смотрели фильмы о государе, о его жизни в Ставке, о том, как навестила его там императрица Александра Федоровна с августейшими детьми. Затем показали фильм про годичный праздник Павловского военного училиша, воспитавшего многих славных защитников Отечества.
Эмма замолчала, а Аннушка требовательно подергала ее за руку:
- А что дальше, маменька? Расскажи! Смахнув украдкой невольную слезу, Эмма продолжала свой рассказ.
ДОРОГИЕ ТЕНИ
- По окончании сеанса заиграл духовой оркестр. Мужчины, а это были преимущественно офицеры, разбились по группам, обсуждали фильмы, говорили о положении на фронтах войны.
Мы с Рейном направились было к выходу, чтобы ехать домой. Но к нам подошел стройный подполковник, отличавшийся блестящей выправкой и галантным обхождением. Рейн представил мне офицера:
- Владимир Григорьевич Жаме, отважный защитник Отечества…
Офицер перебил:
- Все это в прошлом! После ранения был командирован к кадетам, преподаю им фехтование.
Я еще прежде заметила, что офицер немного прихрамывает. Это, как выяснилось, было последствием ранения.
- Предлагаю всем отправиться в "Вену" и поужинать, - сказал офицер.
Рейна ждал внизу автомобиль. Твой будущий папа уговорил шофера уступить ему место за рулем. "Ведь я с самим Сережей Уточкиным летал на аэроплане, а здесь уж как–нибудь справлюсь!" - улыбнулся он.
Поверь, малышка, что папа твой прекрасно вел авто. Вскоре мы весело ужинали в знаменитом ресторане Ивана Соколова, которого так любили артисты и художники.
- А что было потом, маменька?
Эмма улыбнулась:
- А потом было вот это. - Она достала из шкатулки отпечатанное золотом приглашение:
"Владимир Григорьевич ЖАМЕ покорнейше просит Вас пожаловать
на бракосочетание свое с девицей Эммой Яковлевной СЫРОМЯТНИКОВОЙ
сего 1 июля 1916 года в 4 часа пополудни
в церковь Николая Чудотворца у Яузского бульвара,
угол Воронцова Поля в Москве…"
Потом мать и дочь рассматривали фотографии. Почти на всех красовался стройный человек с белозубой улыбкой. На одном из фото Эмма надолго задержала взгляд: она сама и ее муж сидели в открытом авто марки "Панар–Левассор". Счастливые, уверенные в себе и в жизни! Было это вскоре после свадьбы - в августе шестнадцатого года.
Она хорошо помнила этот день. После завтрака они взяли извозчика и с Никольской, где теперь, после перевода мужа по службе, жили, отправились на Большую Дмитровку. Здесь в доме под номером 23 размещался роскошный магазин по продаже автомобилей. Хозяином был некий Фимбель. Еще накануне муж сторговался с ним и выбрал модель. Теперь он отдал требуемую сумму денег и выехал из ворот магазина уже на собственном авто.
- Давай, дорогой, увековечим "исторический момент" - поехали фотографироваться, - предложила Эмма.
Они поднялись в гору на Большую Лубянку. В доме князя Голицына размещалось ателье М. Волкова. Мастер самолично установил на улице треногу, накрылся темным бархатом и сфотографировал их сидящими в автомобиле.
ДОРОГИЕ ТЕНИ {окончание)
Эмма вспомнила, как спустя всего лишь два года, на этом же "Панар–Левассоре" они бежали из Москвы, оккупированной новыми хозяевами. У нее на руках была трехмесячная Аннушка.
Супруги направлялись на юг, где власть принадлежала белым. Однако уже в Туле их задержали большевики. После недолгого разбирательства автомобиль отняли, а горячо возражавшему против этого самоуправства Владимиру Григорьевичу какой–то солдат в грязной шинели размозжил прикладом голову. Все это было проделано на глазах Эммы. Бойцы революции, стоявшие рядом, одобрительно гоготали. Муж лежал в большой луже крови, уткнувшись лицом в землю, и тело его трепетало в предсмертных судорогах.
Убийца, вытирая кровь с приклада, довольный собой, весело осклабился, гнусно подмигивая товарищам:
- А бабешка, того, аппетиктная! Можа попробуем? Вить всем достанется, да еще другой роте останется?
И не избежать бы Эмме надругательства, кабы в этот момент не появился красный командир с маузером на боку. Уснащая речь виртуозными ругательствами, он обрушил свой гнев на солдат, уклонившихся от какого–то задания.
Эмма, прижимая к груди Аннушку, поспешила скрыться.
…Испив до дна несказанную чашу мучений, она, наконец, добралась по железной дороге до Одессы. Здесь во Французском консульстве ей удалось раздобыть въездную визу во Францию.
Путь в столицу этого государства лежал через бурное осеннее Черное море - в Стамбул.
В трюме греческого пароходика, в гнусной тесноте, без самых элементарных удобств, среди узлов и чемоданов, Эмма добралась–таки до турецкого берега. Как удалось сохранить малютку–Аннушку, то ведает лишь Создатель! Из добра уцелели лишь небольшой узелок с детской одеждой да семейная шкатулка с реликвиями.
ЗАГРАНИЧНОЕ БЫТИЕ
В Париже жизнь поначалу показалась сказочной: никого не водили на допросы, никого не ставили к стенке, а в лавках было сколько угодно хлеба - пшеничного.
Поселилась Эмма на красавице Пасси, у своей тетушки, с незапамятных времен проживавшей на берегах Сены. У тетушки была небольшая рента, которой они кормились и жили, в общем, безбедно.
Впрочем, скука была ужасающей. Среди многочисленной русской эмиграции близких по духу людей не нашлось. Лишь порой попадался навстречу высокий синеглазый человек. Это был Иван Бунин, живший по соседству на улице Оффенбаха. Он уже раскланивался с Эммой, а однажды обратил внимание на Аннушку:
- Какая красивая девочка! Особенно прекрасны глаза - большие, темные, и уже сколько в них лукавства. Очень похожа на вас, сударыня.
Когда Аннушке исполнилось четыре года, Эмма стала учить ее игре на фортепьяно. У девчушки оказались хорошими слух и чувство ритма. Уже через год она свободно играла несложные пьесы.
Любила Аннушка рисовать в альбоме. Особенно удачно у нее получались цветы и птицы. Бабушка даже показывала рисунки своим знакомым и все удивлялись, что в столь раннем возрасте получается столь искусно.
По воскресеньям мать и дочь отправлялись гулять в Булонский лес. По аллеям текла оживленная праздничная толпа, и Аннушка порой восторженно замечала:
- Мамочка, какие красивые наряды. Когда я вырасту большой, то сошью себе такое, как вон на той даме - с оборками.
- Конечно, моя радость, - отвечала с нежной улыбкой Эмма, - ты будешь иметь много богатых платьев.
- А ты, маменька, видела, какое я сшила платье для куклы "Сони"? Даже маленький кружевной воротничок приделала. Только у меня нет нужной пуговки, следует впереди пришить. Ты, маменька, дашь мне пуговку?
- Дам, самую красивую! Какую сама, Аннушка, выберешь, ту и возьми.
…Когда вернулись домой, Эмма очень хвалила работу дочери:
- Прекрасное платьице! И голубой шелк идет этой кукле.
- А пуговку?
- Вот, розового цвета. Это от моего старого платья…
Малышка долго и старательно пришивала пуговку - вышло на славу.
ГОРСТЬ ЗЕМЛИ
Вся жизнь, весь мир Эммы сосредоточился на дочери. Она готова была отказывать себе в самом необходимом, лишь бы ее Аннушка была накормлена, напоена, здорова и хорошо одета.
Если с дочерью случалось легкое недомогание, то Эмма тут же вызывала домашнего врача, старого профессора, большого специалиста по детским болезням.
И профессор, чистенький, улыбчивый старичок, всегда оказывал необходимую помощь: ставил верный диагноз, выписывал те лекарства, которые могли в быстрейший срок поставить на ноги ребенка.
Но однажды профессор помочь не сумел. Бушевал зеленью май, воздух был напоен сладкими ароматами первых цветов. Вернувшись после очередной прогулки по Булонскому лесу, Аннушка отказалась от обеда и прилегла на козетку.
Эмма поначалу не придала всему этому никакого значения, полагая, что девочку утомила дальняя дорога. Но к вечеру Аннушка почувствовала себя совсем плохо: ее знобило, голова разламывалась от боли, температура подскочила под сорок градусов.
Пришел профессор, заглянул больной в рот, постучал по ребрам, померил пульс и заявил:
- Обычная простуда. Давайте побольше чая, лучше с медом или хотя бы с вареньем. Вот рецепт на лекарство. Завтра утром зайду. Температура должна упасть.
Утром, действительно, вновь пришел доктор. Он был бодренький, чистенький, довольный собой. Снимая макинтош, с улыбкой овседомился:
- Ну, как наша юная пациентка? Микстуру давали? Потела? Ей стало лучше?
Эмма с мольбой простерла к нему руки:
- Профессор, Аннушке стало совсем плохо! Придумайте что–нибудь. Моя милая девочка вся в огне, временами бредит. Прошу вас…
Доктор сразу стал серьезным. Тщательно вымыв с мылом руки, он поднял рубашечку девочки, пребывавшей в беспамятстве, вновь долго стучал ей по ребрам, узнавал температуру, прослушивал, задавал вопросы Эмме и вновь выписал какой–то рецепт:
- Попробуйте, мадам, дать это лекарство. Должно подействовать. Если станет совсем плохо, позвоните мне в любое время суток. До свидания. - Забрав гонорар в конверте, доктор надел свой макинтош и, постукивая тростью по ступеням, удалился.
…Ближе к полудню дыхание больной сделалось частым и прерывистым. В ее груди словно что–то клокотало, лихорадочное тело конвульсивно вздрагивало.
Эмма металась возле больной, но не знала, что предпринять. Она позвонила профессору, но того не было дома.
Вдруг Аннушка захрипела особенно громко, втянула в себя воздух и остановилась на половине вздоха. Все тело ее натянулось, и она умерла.