Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.
– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.
– К Мэдисон.
Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый человек рад, что можно избежать ритуала приветствия, на которое привратник отвечает, только если его повторить и остановиться. Вдохнув спертый воздух своей квартиры, мужчина сразу чувствует себя в своей тарелке, словно здесь лучше дышится, и скидывает с ног мокасины, бросив их прямо в прихожей. В носках он направляется в кухню, но, проходя мимо гостиной, краем глаза с удивлением замечает, что там царит необычный порядок. Кто-то навел порядок в его бардаке, и это не могла быть миссис Тейт, потому что сегодня воскресенье, и мужчина опускает руку под пиджак, чтобы проверить, на месте ли пистолет. Но тут же видит женщину – она заснула на софе, обитой потертым плюшем. Он узнает ее, эти тонкие ноги, белоснежную до синевы кожу с сероватым оттенком, туго обтянутую кожаной юбкой аппетитную задницу – единственная аппетитная часть тела, – и спадающие на белую блузку кудряшки, – все, что осталось от кропотливой работы парикмахера. Женщина заснула, положив голову на согнутую в локте руку и уткнувшись лицом в спинку софы. Около двери в спальню стоит ее дорожная сумка, и повсюду – следы ее попыток привести жилье в божеский вид. В кухне вся посуда перемыта и высушена, от остатков завтрака не осталось и следа; наведен порядок и в холодильнике. Пахнет сосновым дезодорантом для помещений, и мужчина со стыдом вспоминает, что бросил мокасины прямо в коридоре. Он поворачивается, чтобы водворить их на место, и тут слышит ее голос:
– Эдвард?
– Джудит! Вот не ожидал!
– Эдвард…
Сев, она проводит рукой по лицу, которое еще бледнее ног, словно стирая с него остатки сна; понемногу лицо ее принимает обычное выражение, и женщина улыбается:
– Эдвард!
– Я думал, ты отсюда в двухсот милях.
– Я тебе объясню.
Мужчина пытается понять, доволен он или нет тем, что эта метиска снова вошла в его квартиру и в его жизнь.
– Устраивайся удобнее.
– Мне удобно. У меня была ужасная дорога.
Мужчина чувствует, как нижняя часть его тела напрягается при одном воспоминании о тех днях, когда эта обнаженная женщина лежала вот на этой софе.
– Почему ты меня не предупредила?
– Все вышло совершенно неожиданно, я тебе расскажу. Налей мне чего-нибудь. Бутылку виски я поставила на место.
Где может быть место у бутылки виски? И он вспоминает, что в квартире есть маленький бар – и даже со складной стойкой, забитой книгами и початыми бутылками. Вот он, в углу гостиной. Книги уже не свалены в беспорядке, стоят ровными рядами, их поддерживают бутылки.
– Я смотрю, ты хорошо потрудилась.
– Я поняла, что ты не скоро придешь, и мне стало скучно. Я или усаживалась думать, или принималась плакать, или скучала.
У нее большие, чуть покрасневшие глаза и крупные губы, слегка припухшие, в складке которых угадывается разочарование. Мужчина вздыхает и, превратившись на минуту в бармена, наливает "Олд Кроу" в два стакана. Ему не хочется идти на кухню, и он говорит:
– Я предпочитаю без льда. А ты?
– Я тоже.
Он протягивает ей стакан и усаживается напротив. Они неторопливо пьют. Мужчина пытается угадать, что же она ему расскажет; она думает о том, как все это рассказать.
– Могу я пожить у тебя несколько дней?
– Конечно.
Но она уловила нерешительность в его голосе.
– Я создам тебе проблемы? У тебя есть любовница?
– Нет. Дело не в этом. Ко мне приходит женщина убирать квартиру, хотя сегодня это было незаметно. Она приходит, по-моему, два раза в неделю. Ей велено не наводить безукоризненного порядка, у меня тут свой. На службе у меня все в безупречном порядке, а дома я этого не хочу.
– Прости, пожалуйста.
– Нет, ты все сделала правильно. Всему есть предел, и сегодня утром дом был похож на свинарник.
– Твоя экономка будет шокирована?
– Она не экономка. Это просто очень любопытная негритянка.
Он прикусывает язык, но слово "негритянка" уже сорвалось с его губ. Однако Джудит нисколько не обиделась.
– Ты можешь остаться на несколько дней, но пойми, что по роду моей работы я должен вести скромный образ жизни и ничем не выделяться.
– А где ты работаешь, Эдвард?
– Служба коммерческой информации. Я составляю коммерческие отчеты.
– У тебя книги, как у профессора в университете. Их немного, но такие заумные. Тут стихи. И между прочим, когда мы с тобой познакомились в Чикаго, ты сказал, что ты коммивояжер.
– Может быть, тогда я и был коммивояжером. В этом есть доля истины. Мне приходится много ездить.
– Я много раз была в этой квартире, но как-то не обращала на все это внимания: я же всегда заходила ненадолго. Я не хочу навязывать тебе своего общества, но мне нужно найти работу в Нью-Йорке. С Ричардом все кончено.
"Кто такой Ричард?" – думает он, но с участливым видом кивает, разглядывая женщину, слегка закрывшись стаканом виски, который поднес к лицу, чтобы скрыть внутреннее раздражение.
– У меня есть деньги, но на гостиницу не хватит. Если только в совсем дешевой.
– В районе университета есть вполне приличные гостиницы и относительно дешевые. Кроме того, у них то преимущество, что тараканы там помельче: их кормят хуже, чем в "Плазе" или "Уолдорфе".
– Если ты позволишь, я бы приняла ванну, чтобы расслабиться.
Он широким жестом показывает ей, что путь в ванную комнату открыт, и отмечает, что походка у нее упругая, несмотря на огромный зад. Кончики его пальцев еще помнили, каков этот зад на ощупь, какая там прохладная шероховатая кожа; они помнили и всегда влажное влагалище, в черных волосах, словно окруженный ресницами глаз циклопа. Мужчина закрывает глаза и пытается представить, какие преимущества таит в себе новая ситуация. Их нет. Нижняя часть его тела по-прежнему парализована, словно мозг категорически противится желанию. Он наливает себе еще "Олд Кроу" и еще. Вспоминая предыдущие встречи с Джудит, то, как он случайно переспал с ней в одной из командировок и как потом их отношения превратились в долгую связь, теперь уже почти забытую. Ключ? Кто ей открыл? В какую минуту алкогольного или сексуального опьянения он дал ей ключ от квартиры? Мужчина подходит к двери ванной и кричит:
– Консьерж тебе ничего не сказал?
– Его не было, а потом – мы с ним знакомы.
– Знакомы?
– Я останавливалась поболтать с ним, когда бывала здесь раньше.
– Ты разговаривала с консьержем? Мне это пока ни разу не удавалось, а я живу тут четыре года.
В ванной от движения ее ноги плещется вода. Он представляет белую ступню, приподнятую над пеной. Ведь она могла быть смуглой метиской, или почти белой, или совсем темнокожей, но откуда взялся этот сероватый оттенок? Как у больной негритянки. Хотя следует признать: тело у нее аппетитное, задница покачивается соблазнительно, а соски такие же большие, как и все остальное. Однако он решает, что не стоит еще раз убеждаться во всем этом, и возвращается в гостиную за бутылкой виски. Голова его разгорячена спиртным, дышит он уже прерывисто, в голове крутятся разные образы и мысли, а голос повинуется плохо, когда он приветствует появившуюся из ванной женщину, завернутую в белое полотенце; другое она, как тюрбан, намотала на мокрые волосы.
– Ты похожа на бедуина.
– А ты – на гиппопотама, который у себя дома – в гостях.
Непослушными губами он декламирует:
Широкозадый гиппопотам
Уткнулся брюхом в тину.
Он хоть и кажется неуязвим,
Всего лишь плоть и кровь он.
– Ну что я говорила? Ты настоящий поэт.
– Я мог им стать. И профессором мог стать.
– Что же тебе помешало?
– Какое-то время я им и был, но следовало выбирать: книги читать или жить полной жизнью.
Она распахивает обернутое вокруг тела полотенце – обнаженная в уже густеющих сумерках.
– Хочешь?
– Потом.
Она снова запахивает полотенце, идет к стойке, чтобы налить себе еще виски.
– Случилось то, что должно было случиться. Я много лет старалась обманывать себя и обманывать Ричарда – что есть, то есть, от правды не уйдешь. Кто это сказал, что в Америке что есть, то есть. Мы это проходили в начальной школе.
– Калвин Кулидж. Его лучшее высказывание.
– Президент?
– Президент.
– И он прав. Что есть, то есть. Ты ведь знаешь Ричарда.
– Нет, я не имел удовольствия с ним познакомиться.
– Я вас знакомила, прекрасно это помню.
– Нет. Я не так легко забываю тех Ричардов, с которыми меня знакомят.
– Ты пьян?
– Немного.
Женщина подходит к своей дорожной сумке и вытаскивает оттуда маленький несессер, а из него – маникюрный набор. Потом усаживается напротив него, скрещивает ноги, тонкие, с сероватым отливом, и начинает заниматься ногтями на ногах с такой поглощенностью, словно от этого зависит мировая гармония. Тут мужчина вспоминает свои планы на вечер и резко вскакивает:
– Футбол!
Глазами он ищет предмет, без которого не может обходиться, но не видит его.
– Куда ты дела пульт?
Она головой показывает в сторону телевизора, где лежит его электронный помощник. Мужчина нажимает на кнопку и плюхается на софу, перебирая каналы. Из пустоты на черном экране возникают фигуры, движущиеся по зеленому полю, освещенному подсветкой. Они множатся, налетают друг на друга, и голос диктора не то следит за ними, не то командует ими.
– Я никогда не забуду финальный кубковый матч в 86-м, в Пасадене, между "Гигантами" и "Денверскими Жеребцами". Тогда "Гиганты" снова заявили о себе, а Нью-Йорку это было необходимо.
Женщина не слушает этого монолога. Две большие слезы катятся по ее щекам, и сразу становится понятно, что она не так сосредоточена на своих ногтях, как это кажется. Но мужчина ничего не замечает, уставившись на экран и борясь со сном: глаза у него слипаются, как всегда, когда он, выпив, усаживается перед телевизором, – сон охватывает его, как чудодейственный бальзам. Сначала он ему сопротивляется, но постепенно глаза наполняются покоем, сном, пустотой. А когда он просыпается, то видит перед собой миллионы прыгающих мелких точек, точно экран заполнили взбесившиеся насекомые, но просыпается он не от жужжания телевизора, а от требовательного звонка домофона, соединенного с кабиной консьержа. Мужчина с трудом поднимается и, пошатываясь, подходит к домофону; сняв трубку, он с трудом понимает, что ему говорят. Сейчас голос консьержа – не то индейца, не то чикано – не кажется ему таким безличным: в этом голосе сквозит раздражение.
– Я уже полчаса вам звоню.
– Я спал.
– К вам курьер. Наверное, у него важное сообщение, потому что сейчас два часа ночи. Он меня разбудил.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже.
– Я пропускаю его?
– У него есть удостоверение?
– Есть.
– Тогда пусть поднимается.
Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Молча мужчина берет у посыльного конверт и взамен вручает расписку в получении. Запирает дверь, кладет конверт на тумбочку в прихожей, потом идет в кухню и сует голову под струю холодной воды; достает две таблетки "алказельцера", бросает в стакан с водой. Залпом выпивает, берет конверт и плюхается на софу, раздраженно глядя на опустевший телевизионный экран. Теперь до утра он так и не узнает, чем кончился матч. Мужчина выключает телевизор и в тишине сразу чувствует себя лучше. Он вытаскивает из конверта четыре листка. На одном стоят цифры, которые он читает с таким видом, как будто у него в голове компьютер; три остальные – письмо Мюриэл Колберт к Норману Рэдклиффу. Он бегло просматривает письмо, ища только самое главное – то, что его интересует больше всего, – а затем отправляется в кухню, вытаскивает из холодильника банку пива и жадно пьет, пока пена не начинает стекать у него по подбородку и по груди. Он растирает ладонью пятно, выступившее на рубашке, и говорит:
– Экологическое равновесие должно быть восстановлено.
После этого мужчина впивается в письмо глазами хирурга, препарирующего чувства других. Он раскладывает три странички письма на кухонном столе, как карты, открытые в решающий момент игры.
– Ну-ка, посмотрим, что ты нам расскажешь, Мюриэл.
Машинально он ищет красный фломастер, который утром был у него в кармане пижамной куртки. Джудит! Где она? Наверняка в постели. Но тут взгляд его падает на красный фломастер, прикрепленный к блокноту, висящему рядом с холодильником, и мужчина тут же забывает о непрошеном вторжении. Он снова усаживается и с фломастером в руке начинает внимательно читать. "Дорогой Норман! Ты просил, чтобы я ответила быстро, и я сразу же села за письмо. Меня переполняет возмущение, которое, клянусь, никак не направлено против тебя". Девочка, не надо возмущаться, не надо этого ослепления – ради твоего же блага. "…Как они могут говорить, что Галиндес никому не интересен, если о нем только что опубликована работа (книга Мануэля де Диос Унануэ), и к тому же в Нью-Йорке…" Детка, не обманывай себя: эту работу прочитали несколько страдающих ностальгией радикалов, к тому же опубликована она по-испански, который мало кто знает, поэтому у нас не было оснований для беспокойства. "…Это наиболее полная из всех появившихся до сих пор подборка фактов, связанных с делом Галиндеса. Автор исходит при этом из недоказанного пока предположения, что Галиндес был антикоммунистическим агентом, работавшим на ФБР и на ЦРУ, а также агентом баскских националистов". Тебе это известно, и тебе на это наплевать, а может быть, ты не хочешь признать, что тебе это известно, потому что в душе твоей живет привязанность к этой мумии, останки которой поглотило море у берегов Санто-Доминго и они пошли на обед акулам. "…Книга Унануэ со всей очевидностью свидетельствует, что дело Галиндеса не забыто, как не забыты еще и наиболее любопытные свидетельства, сфабрикованные, чтобы "объяснить" его исчезновение, – "Доклад Портера" и "Доклад Эрнста". Бедняга Эрнст, тридцать лет прошло, как общественное мнение успокоилось, а его все еще вспоминают в связи с этой историей! "Разве тот факт, что о Галиндесе забыли, не является следствием заполонившего все антиисторизма, который стремится избавиться от моральной оценки исторического?" Моральная оценка истории. Моральная оценка исторического. Что это такое, детка? Четыре строчки в энциклопедии? "Почему о нем помнить не хотят? Разве недавняя история Латинской Америки не дает достаточно примеров жестокости государства, государственного терроризма, которые подтверждают, что речь идет не об археологических раскопках?" Детка, ты все еще веришь, что в истории бывают виновные. Понятие виновности не умещается в энциклопедические словари, а если ему и выделяют одну строчку, то в ней даже жертв не перечислить. "Признаюсь тебе – но только тебе, – что у меня пока нет четких выводов, и может быть, я занята поисками ответа, который невозможно найти. Как встретил Галиндес очевидность своего конца, как принял он мысль о том, что умрет, и до какой степени ему помогло "чувство истории", о котором ты говорил с нами на занятиях?" Ты говорил об этом на занятиях, Норман? Ну ты и прохвост! Твое чувство истории – в том, чтобы сохранить свой радикализм и одновременно – текущий счет родителей твоей жены, страстность твоей молодой жены, сукин ты сын. "Итак, я не намерена менять направление моего исследования им в угоду…" Детка, не надо так торопиться, не надо делать таких поспешных выводов. "…Этой точке критического невозвращения…" Это еще что такое? Что за красные штучки? Откуда это не возвращаются? От привычного порядка вещей? Когда-нибудь возвращались из очевидного? Для чего надо бежать от очевидного? "Ты понимаешь, что я имею в виду? Никто не поймет меня так, как ты, – ведь именно ты сформировал меня, развил, помог вырасти интеллектуально". Ты, Норман, и тысячи тебе подобных проходимцев вдохновляют во всем мире на борьбу с очевидным и неизменным порядком. Вы бесчувственны перед лицом поражения, вас не трогают трупы. Мужчина аккуратно сложил листки бумаги и внимательно изучил подпись, вспомнив почти забытые знания по графологии. Подпись Мюриэл Колберт была похожа на подпись композитора, но он не мог вспомнить, какого именно.