– Какая простодушная! Еще остались простодушные. Простодушные глупцы. Их можно пожалеть.
Он испугался, что Джудит услышит его, и на цыпочках подошел к двери ее комнаты – посмотреть, не проснулась ли женщина. Но там никого не было, даже кровать не сохранила вмятин ее тела. Нигде не было видно ее одежды; исчезла и дорожная сумка, но под бутылкой "Олд Кроу" лежала записка. "Я отправилась искать себе комнату. Прощай, скотина".
Он ничего не сделал. Абсолютно. Он просто не был уверен в своем аппетите и не очень доверял своей памяти. Но сейчас ему хотелось, чтобы женщина оказалась рядом, лежала, закрывшись простыней среди сбитых простыней, и чтобы ее большая задница была у него под рукой, и он поглаживал ее в полусне, рискуя, что она повернется и в нос ему ударит запах ее дыхания серой метиски. Он прошел в ванную комнату и отодвинул в сторону стенное зеркало, за которым оказался вделанный в стену сейф. Мужчина набрал комбинацию цифр, и дверца медленно открылась. Он положил туда полученное недавно сообщение и выбрал из аккуратной стопки лежащих там документов голубую папку. На ней было написано: "Дон Анхелито". Мужчина прошептал:
– Старые мумии снова нужны.
* * *
– Просто богатые тоже плачут, донья Кармен.
– Я не знают, Вольтер, плачут ли богатые, но я рыдаю не останавливаясь, с самого начала сериала.
– Плакать полезно для здоровья, донья Кармен.
– Но не столько же.
– Вы не приготовите мне чашечку кофе и рюмочку рома?
– В такую рань и в ваши-то годы!
– Именно поэтому, донья Кармен. Тогда кровь у меня с самого утра будет быстрее бежать по венам.
– Но я еще больше плакала из-за этих бедных женщин, дон Вольтер.
– Из-за каких женщин?
– Как? Вы даже не знаете? Да опять эти несчастные иммигранты. Какое-то судно перевозило нелегально женщин с Мартиники, и недалеко от берега их спустили на воду в деревянных ящиках. И до берега живыми добрались только шесть, а двенадцать захлебнулись.
– Ну, иммигранты с Мартиники – это, кажется, в первый раз.
– Вся Америка мечтает попасть в Майами.
– На всех у нас тут места нет. Чем больше их сожрут акулы, тем лучше.
– Какой вы злой, ужасно злой, Вольтер. Разве сами вы когда-то не точно так же оказались здесь?
– Когда я приехал, тут никого не было, кроме гринго. Ну, еще, может, горстка кубинцев и басков, обожающих играть в мяч. Поэтому-то я сюда и приехал, донья Кармен, – вы же знаете, как я люблю это дело: меня невозможно вытащить из клуба. Поэтому я тут и увяз, а Майами для меня оказалось болотом, где я живу уже сорок лет. Когда я сюда приехал, тут даже улицы еще не были заасфальтированы.
– Ну, судя по вашему виду, вам тут неплохо жилось: вон у вас кожа какая молодая, да и стать, как у танцора. Это в ваши-то годы!
Вольтер засмеялся, блеснув белоснежными вставными зубами, казавшимися особенно белыми на смуглом лице, изборожденном морщинами. Он отпил маленький глоточек рома, а остальное вылил в кофе, добавив туда же два кусочка сахара.
– Как вы эту смесь называете?
– Чертова. Так делают в Испании, и лучшего тонизирующего средства не существует.
– Как я вам завидую, дон Вольтер, вы столько стран повидали. А я вот только и знаю, что Майами да Сагуа. Ну один раз, когда замуж вышла, ездила в Гавану, познакомилась с крестным мужа.
– Пока эти бородачи не пришли, я бывал в Гаване каждую неделю, как в предместье Майами. Останавливался всегда в "Ривьере", на набережной, там был игорный зал; а иногда шел в Галисийский центр выпить "Горящей Испании".
– А это что за диковина, дон Вольтер?
– Коньяк с сидром. Мне всегда нравились всякие смеси, донья Кармен, – во мне самом много намешано, и все смешанное мне по вкусу. Вольтером отец назвал меня в честь самой великой революции в истории человечества, а О'Ши – потому что он вел свой род от освободителей Гайаны с фермы О'Ши, а Сарралуки – потому что моя мать была из Испании, из Страны Басков, где так любят играть в мяч. Отец мой был мастеровым, а мать – учительницей музыки. Ничего себе смесь, а, донья Кармен?
– Мой муж, царствие ему небесное, пока мы не перебрались сюда из-за этих бородачей, работал на тростниковых плантациях, а я была белошвейкой. Руки у меня были золотые, и ко мне ездили отовсюду, даже важные господа.
– А я-то думал, донья Кармен, что вы при церкви свечами до иконками торговали.
– Я? – Мулатка перекрестилась, еле сдерживая смех. – Что-то вы сегодня язвительный, дон Вольтер. Да у меня в доме один-единственный образочек Божьей Матери! Я поставила возле него орхидею, которую мне сын привез с экскурсии, на которую ездил в прошлые выходные.
– Я смотрю, вы сегодня за словом в карман не лезете.
– А что ж! А вот с вас, дон Вольтер, если вы и дальше будете злословить, я возьму деньги и за ром, и за кофеек, хотя очень вас уважаю.
Он надвинул поглубже, почти на глаза, соломенную шляпу, застегнул плотно облегавшую тело белую куртку, внимательно осмотрел начищенные до блеска ботинки и вытер бумажной салфеткой седые усы.
– Схожу-ка я в парк, посмотрю, как играют в шахматы, и заодно пройдусь: врач говорит, что надо больше двигаться – тогда кровь быстрее будет бегать по жилам. Я бы хотел хорошо выглядеть в свой последний час.
– Господи помилуй!
А старик ловко, как танцор, сделал несколько па, весело напевая сам себе:
За любовь любовью платят -
И не зря так говорят,
Но того, что потеряешь,
Не отыщешь никогда.
Никаким богатством мира
Не вернуть любви минувшей,
Верной, словно эти скалы,
Чистой, как в реке вода.
А поэтому не думай,
Будто я тебя забуду…
И так, напевая, вышел на улицу, а вслед ему летело восхищение доньи Кармен:
– Чертов старик, сколько обаяния!
Ища подтверждения своим словам, она оглядела людей за столиками, но те едва повернули головы в сторону дона Вольтера: молодые латиноамериканцы, занятые исключительно едой. Они ловко подхватывали вилками тушеную фасоль с рисом, так что брызги жира оседали на их футболках с изображением Барри Манилоу, Брюса Спрингстина или с эмблемой "Пумы". А дон Вольтер уже был на улице: поздоровался с владельцем похоронного бюро, который обмахивался от жары веткой, и пошел дальше, не взглянув на витрину, где были выставлены религиозные книги, фигурки святых и лежали листовки, обличающие Фиделя Кастро. Запах жаркого из открытых окон кубинских ресторанов мешался с запахом садовых цветов, особенно терпким после недавнего дождя. Дон Вольтер прикрыл глаза, дав себе слово, что не соблазнится, хотя ему очень хотелось отведать и тушеной фасоли, и острого креольского жаркого, и омаров, и креветок с рисом, и, конечно, моллюсков под соусом из ромового ликера. Скорее бы дойти до Восьмой улицы – тогда его перестанут искушать вкусные запахи.
– Дон Вольтер, стаканчик рома?
Такими словами приветствовал его тучный, похожий на индейца, Эваристо Риполь.
– Я только что выпил кофе с ромом.
– Ну, тогда водочки. Это к тому же и питательно.
– Я буду вам очень признателен, Эваристо, за стакан грейпфрутового сока, но без рома: не хочу с утра перетруждать печень и повышать давление.
Эваристо предложил ему зайти в кафе, но Вольтер предпочел сесть в кресло-качалку под огромным фикусом – оттуда было видно, как раскачиваются на ветру ветви банана. Появился дон Эваристо с подносом, и старик ловко вскочил, чтобы подхватить стакан.
– Вольтер, вы похожи на электрического ската.
– А вы на кашалота. Что это вы так раздались?
– Да у меня организм жир не пережигает.
– Ничего подобного, просто вы все время что-то жуете. Следовали бы вы моему примеру: утром стаканчик сока, потом чашечку кофе с ромом, потом еще стаканчик сока, в обед – мясо-гриль с салатом, травяной настой на полдник, а на ночь – что-то из фруктов. И были бы, как я.
– И это называется есть? Для чего вам в вашем возрасте столько здоровья, дон Вольтер? Хотя, по правде говоря, я вам завидую. На днях слушал ваше выступление по "Радио Мамби" о музыке Антильских островов и подумал: "Какая голова у дона Вольтера! Сколько он знает!" А тут как-то вы рассказывали о литературе и о пиратах былых времен, – не будучи кубинцем, вы знаете о Кубе больше, чем все мы, восемьсот тысяч кубинцев, живущих в Майами. Ну и тип этот корсар Хайн, который заставил испанцев снять штаны в Матансас! А как Морган увез из Камагуэя пятьдесят тысяч песо золотом и серебром! Сколько же вы читали, дон Вольтер!
– И я много ездил. Знаете, древние римляне говорили: "Плыть необходимо, жить необходимости нет", и эти слова были девизом моей жизни, пока я не увяз тут, в этом Майами, где тогда еще улицы не были заасфальтированы, а Куба годилась только на то, чтобы съездить туда ненадолго, а потом рассказывать об этом в Американском клубе. Тогда тут не было ни выходцев с Гаити, ни никарагуанцев, а лишь одни кубинцы, которые бежали сюда из политических убеждений, проскальзывая мимо американской береговой охраны. Но это уже было позже, когда к власти пришел Батиста.
– Да, красивый был мулат… Как его жаль! Я бы себе язык вырвал за то, что поносил Батисту, когда тот был нашим президентом и защищал нас от этих вшивых коммунистов! Вы, дон Вольтер, с вашими связями, с вашими знакомствами среди журналистов, на радио, вы столько читали и повидали, вы не думаете, что этот паршивец стал терять силу?
– Кастро?
– Да. Это ничтожество.
– Да он нас всех переживет.
– Не говорите так, дон Вольтер. Это пораженчество.
– В Майами рай для фанатиков, но, если вы хотите покончить с режимом Кастро, у вас должна быть ясная и холодная голова, как у вашего врага.
– Либо мы его победим, либо его никто не победит, Вольтер. Я слышу, что говорит молодежь, мои внуки, например: для них Кастро – все равно что китайский император, хотя он тут, под боком. Я уехал с Кубы с первой волной эмиграции, в 59-м, а жена и дети приехали в середине 70-х. Они никакого отношения не имели ко всему этому сброду и шлюхам, которых Кастро отправил американцам. Но мои внуки уже совсем американцы: их интересует только рок и бейсбол, поэтому лет через десять это пламя совсем угаснет. Я хочу вернуться в Гавану, но в мою, свободную, Гавану, а не в этот жалкий город, который приспешники Кастро довели до запустения, потому что им было ненавистно его прошлое.
– Вы никогда не вернетесь в Гавану. Поэтому удовлетворитесь девятью километрами этой "Маленькой Гаваны". И вы никогда не будете жить так хорошо, как в Майами. Для чего вам возвращаться? Здесь тот же климат, та же еда, здесь, в этих кварталах, говорят только по-испански и целыми днями обсуждают Кастро. Помолчите и послушайте, о чем говорит радио из всех окон. Разве оно говорит о чем-нибудь другом? Нет, только одно талдычат: "Кастро, коммунизм, Кастро, коммунизм", так чего ж вы удивляетесь, что ваши внуки затыкают уши?
– Если бы я вас не знал, дон Вольтер, то подумал бы, что вы – пораженец, сторонник Кастро.
– Это я-то сторонник Кастро? Я насмотрелся на зверства коммунизма в десятках стран мира. Я видел их в Испании. После Второй мировой войны я объехал всю Европу и уткнулся лбом в железный занавес. И это меня вы будете учить, что такое коммунизм?
– Не сердитесь, дон Вольтер, пейте сок. Я сейчас вам еще принесу.
– Я уже разозлился, дон Эваристо, и поэтому я пошел в парк Масео посмотреть, как играют в шахматы, или самому составить партию в домино, если меня возьмут.
– Здесь вас всегда ждет верный друг, дон Вольтер.
Вольтер отправился дальше и только один раз сошел с тротуара на проезжую часть – купить "Майами Геральд" у чернокожего мальчишки, который продавал газеты автомобилистам. Пробежал глазами заголовки: "Иммиграция: дилемма для Рейгана. Гаитянцев переселяют. Тяжелая атлетика – главный вид спорта. Поэт и цензор: на примере Анхеля Куадра…" "Иммиграция: дилемма для Рейгана", – старик пробормотал эти слова, словно собственные мысли; он на ходу листал газету, то и дело вскидывая взгляд, чтобы не столкнуться с прохожими или не ткнуться в витрину. Ближе к Восьмой улице тротуары становились шире, дома – ярче, во всем чувствовались большие деньги. Вольтер шел широким размашистым шагом, и прохожие исподтишка поглядывали на него с восхищением. Казалось, старик шагает, точно наэлектризованный невидимой могучей силой: невольно он старался соответствовать роскоши Восьмой улицы, транспарант над которой подтверждал, что он – уже в центре "Маленькой Гаваны": "Добро пожаловать на Восьмую улицу". Вольтер столкнулся с тремя голубоглазыми загорелыми девушками: "Заблудились, крошки?" Странно видеть явных представительниц англосаксонской расы в смуглолицем кубинском квартале, самом модном в Майами; девушки засмеялись, глядя на старика в допотопной шляпе, а он, приложив руку к тонким лиловатым губам, посылал им воздушные поцелуи. Вольтер шел дальше, к парку Масео, а там со вздохом облегчения увидел, что его обычная компания еще не уселась за домино, дожидаясь его.
– Вы меня ждете?
– Честно говоря, нет, дон Вольтер, просто кворум не собрался.
– Вы хотите сказать, что народу для партии не хватает.
– Но вы ведь всегда говорите "кворум", дон Вольтер.
– Нельзя быть таким невеждой, Жерминаль. Кворум – это латинское слово, и оно означает определенное количество людей, которое необходимо для достижения соглашения.
– Ну, это я и имел в виду, дон Вольтер. Ведь для партии в домино кворум – это четыре человека.
– Жерминаль, чего не выучил раньше, в семьдесят лет уже не выучишь.
Бывший учитель, теперь торгующий сигаретами на Вуэльта-Абахо, перемешал костяшки домино, и его огромные руки закрыли почти весь стол. За их движениями зорко следил еще один старик; четвертым участником игры был однорукий человек с еще хорошей мускулатурой, которую обтягивала футболка с изображением Дона Джонсона.
– А что это за рожа у тебя на груди, Альберто?
– Вы что, дон Вольтер, совсем телевизор не смотрите? Это Крокетт из "Полиции Майами. Отдела нравов", хотя на самом деле его зовут Дон Джонсон.
– Что это тебе в голову взбрело в твои-то годы носить на груди телекрасавчиков, словно пятнадцатилетняя куколка?
– Это мне внук подарил на день рождения.
– Я бы не выходил на улицу, одетый как продавец газет.
– Ну, дон Вольтер, вы всегда одеты, как важная шишка.
– Да уж, сразу видно, что телевизор вы не смотрите.
– Почему же? Смотрю и наизусть знаю всех героев этой белиберды: и семейство Таббс, и лейтенанта Кастильо, – так? Но я смотрю это, потому что мне смешно, что именно они считают коррупцией, а ведь по этому сериалу о Майами судят во всем мире. Разве этот Джонсон похож на тех полицейских, которых вы видите в жизни? Вы знаете, сколько в неделю получает полицейский? Четыреста пятьдесят долларов. Да одни шелковые носки у этого красавчика в два раза дороже.
– А откуда вы знаете, дон Вольтер, что у него шелковые носки?
– Я имею обыкновение читать газеты, в отличие от вас. И меня не проведешь, Альберто: я приехал в Майами, когда тут еще улицы не были заасфальтированы.
– Один один.
– А вот так: один пять.
– У меня дубль, эта костяшка чернее самого черного негра.
– Когда тут еще не были заасфальтированы улицы – вот тогда была настоящая коррупция и банды, которые дырявили друг друга из "узи" на всех углах.
– Этого оружия тогда не было, Вольтер.
– Ну из другого. Но разве люди не стреляли без конца друг в друга из автоматов?
– Это было позднее.
– Это город гангстеров, он живет отмыванием денег наркобизнеса и за счет туризма.
– А что в этом плохого, Вольтер?
– Туристы видят здесь только солнце и пляжи и не замечают, сколько тут всякой дряни. Они считают, что это Таити, а это Бейрут.
– А что такое Бейрут?
– Столица Ливии.
– У меня есть дальний родственник из Ливана, и это в Африке.
– Шестерка дубль!
Это закричал Вольтер, который от избытка энтузиазма, а не от рассеянности, оставил без внимания географические познания Жерминаля. И так же внимательно поглядывал он на подходившего к ним невысокого человечка в обычном костюме и галстуке, который топорщился, как железный.
– А вот и человек с удавкой.
– Мы играем и не видим его.
В руках у человека был портрет, который он нес с таким видом, словно хотел преподнести его в дар отдыхающим, которые, впрочем, не обращали на него никакого внимания; какая-то женщина перекрестилась, когда он проходил, да один мужчина снял шляпу. Человек с портретом остановился около стола, где играли в шахматы, и игроки улыбнулись ему, но тут же снова с головой ушли в игру; человек сменил позу "смирно" на "вольно" и пошел дальше. Обо всем этом наблюдавший за ним исподтишка Вольтер сообщал приятелям:
– А теперь он с генералом в руках направляется к нам.
– Если вы начнете с ним разговаривать, дон Вольтер, он от нас не отцепится и испортит нам весь день. Мы знаем, как вам нравится его слушать.
Пока Жерминаль своими огромными ручищами перемешивал костяшки домино, дон Вольтер прикрыл глаза. Человек с портретом уже подошел к ним, приветствовал их легким наклоном головы и протянул им картонное изображение, уже в затертое и выцветшее от ветра и солнца.
– Бедняжечка генерал, – заметил Вольтер, – хватит, дон Хосе Мануэль, расхаживать с ним, это не процессия в день Святого Сердца Господня.
– О генерале доне Фульхенсио Батисте уже почти забыли, и я, его последний солдат, буду показывать его изображение всем неблагодарным кубинцам, которые допустили, чтобы красные свергли генерала и опорочили его.
– Тут вы, безусловно, правы, но мне говорили, что вы даже не были знакомы с доном Фульхенсио.
– Я имел честь однажды пожать ему руку и переписывался с ним, когда тот находился в горестном изгнании.
– Изгнании – да, но не горестном, дон Хосе Мануэль.
– С того ужасного 1 января 1959 года, когда генерал был изгнан со своей родины, и до того рокового дня в 73-м, когда он почил на земле вероломной Испании, тоска снедала генерала, самого великого из кубинцев, живших в этом веке.
– Я свято чту память генерала, – встрял Альберто, – и в Майами нет кубинца, который бы не раскаивался в неблагодарности кубинского народа. Он был нужен нам тут, чтобы вернуть Кубу, а эмигрировать сначала в Санто-Доминго, а потом в Испанию было ошибкой.
– Ему бы никогда не дали визы.
– Не богохульствуйте, дон Вольтер.
– А вы думаете, янки – идиоты? Они никогда не сделают ставку на того, кто проиграл. Вы не знаете Истории, но так было всегда. Янки никогда не ставят на упавшую лошадь. У Батисты на Кубе было все, и он все проиграл – он даже не сумел умереть, как Трухильо.
Последний солдат генерала помрачнел и пробормотал:
– Он был слишком мягким. Если бы он перевешал всех, штурмовавших казарму "Монкада", мы бы тут не сидели.
Дон Вольтер встал и пожал человеку с портретом руку:
– Вот теперь вы начинаете говорить как солдат императора.
Сторонник Батисты ответил на рукопожатие и остался от этого нового диалектического выверта Вольтера в такой же растерянности, как все остальные. А Вольтер, сознавая произведенное впечатление и прикрывая от посторонних взглядов свои костяшки домино, разъяснил: