Это был человек не очень большого роста, но с чудовищно широкой грудью, выпуклой и круглой, как пивная бочка. Руки его свисали почти до земли, как у гориллы или орангутанга, и заканчивались кулаками, огромными и тяжелыми, как две кувалды. Но самым страшным было его лицо. Собственно, это было не лицо, во всяком случае, не человеческое лицо, а темное, коряво и неумело заштопанное месиво из мяса, костей и сухожилий, из которого мрачно и непримиримо горел единственный черный глаз.
- Нарвался на мину в девяносто шестом, - пояснил бородач, как будто Павел о чем-то его спрашивал.
Затем он что-то проговорил по-чеченски.
Шамиль ответил ему - не словами, но нечленораздельным бормотанием, птичьим клекотом, утробным бульканьем и хрипом. При этом он приоткрыл рот, точнее, бесформенную и безобразную дыру, внутри которой торчали несколько обломанных коричневых зубов и багровый обрывок языка.
- Радуется, - пояснил бородач, отступая в сторону. - Любит он, понимаешь, свою работу!
"Зачем я здесь? - подумал Павел, судорожно сглатывая. - Зачем я терплю эти страдания, зачем готовлюсь к страшной, мучительной смерти? Почему не скажу все, что знаю? Конечно, они не отпустят меня, но хотя бы смерть моя будет быстрой и легкой…"
Словно прочитав его мысли, бородач негромко, как бы сочувственно проговорил:
- Ну что, дурак-человек, может, передумаешь? Может, скажешь мне, что я хочу? Пока не поздно? Пока Шамиль не сделал тебя таким, как он сам, - бессловесным куском мяса?
Но Павел знал, что не пойдет на сделку. По двум причинам: во-первых, из-за того сна, который мучил его последние восемь лет, из-за той крутой лестницы, по которой он взбегает, задыхаясь, ночь за ночью, из-за облитых кровью обоев, дверной ручки, занавески в ванной… а во-вторых, из-за того, что он - мужчина.
Конечно, у каждого есть свой предел, своя граница, за которой не остается уже никаких причин, никаких снов, никакого мужества, предел, за которым только кровь, боль и беспамятство, - но сдаваться раньше времени он не намерен…
Шамиль медленно, деловито надел длинный клеенчатый фартук, закрывающий его ниже колен, - грязный, замызганный, заляпанный кровью фартук, как у отработавшего полную смену мясника. Наверняка этот окровавленный фартук был частью ритуала, частью страшного спектакля, который должен был сломить волю Павла, но этот ритуал достиг своей цели… почти достиг. Павел почувствовал, как земля накреняется и уходит у него из-под ног, как он медленно, но неуклонно скатывается в бездонную пропасть безумия. Но он до хруста сжал зубы, сжал руки на подлокотниках кресла и твердо встретил мрачный, испытующий взгляд единственного глаза Шамиля.
Кто-то невидимый подкатил Шамилю металлический столик на колесах. На этом столике, на белоснежной крахмальной салфетке, были аккуратно разложены хирургические инструменты - скальпели, ланцеты, пилки и другие хромированные предметы самого устрашающего вида. И тут же среди них лежали обычные пассатижи, клещи, тяжелый молоток, сапожное шило…
Шамиль задумчиво осмотрел этот страшный арсенал и взял в руки пассатижи.
- Ну что, ты ничего не хочешь сказать? - раздался где-то рядом голос бородача. - Ничего не хочешь сказать, пока не поздно? Пока ты еще человек? Пока ты еще мужчина?
Павел промолчал. Даже если бы он что-то хотел сказать - бородач уже как бы не существовал в его мире. Мир сузился, сократился до двух человек. Остались только двое - сам Павел и Шамиль, приближающийся к нему, сжимая в огромной лапе пассатижи. Все остальное отдалилось, расплылось в тумане, сделалось мелким, незначительным.
Чудовищный человек наклонился над Павлом, поднял руку с пассатижами, щелкнул их железным клювом перед самым лицом своей жертвы, приоткрыл ужасный искромсанный рот и прохрипел, пробулькал что-то на своем нечленораздельном языке. При этом из полуоткрытого рта дохнуло отвратительным зловонием - смесью чеснока, перегара и еще чего-то страшного, чего-то, не имеющего названия… должно быть, именно так пахнет смерть.
Павел напрягся, выгнулся всем телом, в последней бесплодной попытке пытаясь разорвать ремни на руках, но они только глубже врезались в запястья, пронзив их невыносимой болью…
Шамиль снова что-то проклекотал, коснулся лица Павла пассатижами…
И вдруг повалился на него всей своей тяжестью, громко хрипя и захлебываясь хлынувшей изо рта кровью.
Павел, ничего не понимая, все еще полулежал в кресле, почти раздавленный многопудовой тушей палача. Вокруг что-то происходило, но он ничего не видел и почти ничего не слышал, кроме каких-то сдавленных выкриков и глухих ударов, как будто какой-то невидимый повар отбивал сырое мясо.
Наконец тушу Шамиля стащили на пол, и полуослепший, полуоглохший, полуживой, залитый чужой кровью Павел смог оглядеться.
Обстановка в комнате удивительным образом изменилась.
Нарядный бородач валялся на полу с заломленными за спину руками и вполголоса ругался. Его безбородый напарник лежал неподалеку в позе нерожденного ребенка и не подавал никаких признаков жизни. На виске у него чернело маленькое круглое отверстие.
Точно так же без малейших признаков жизни валялся на бетонном полу Шамиль, только ему пулей снесло половину затылка. Казалось, этот последний выстрел всего лишь завершил дело, начатое взрывом мины в далеком девяносто шестом году, полностью лишив чеченца человеческого облика.
Кроме этих персонажей первого действия драмы, в комнате присутствовали несколько вооруженных мужчин в одинаковых черных комбинезонах, с натянутыми на лица трикотажными масками.
Один из них подошел к Павлу, внимательно посмотрел на него. Через прорези маски смотрели холодные серые глаза - изучающие, пристальные, бесстрастные.
Не сказав ни слова, человек в маске отступил, подал знак своим подчиненным.
Двое из них быстро приблизились к Павлу, перерезали его путы, легко выдернули из кресла и поволокли к выходу. Действовали эти люди слаженно, четко, как прекрасно подготовленные боевые механизмы. Павел переступал ногами, как набитая ватой кукла, - кровообращение в его конечностях еще не полностью восстановилось.
Его вытащили из комнаты, едва не ставшей для него могильным склепом, проволокли наверх по короткой металлической лестнице, жалобно прогрохотавшей под ногами, вывели во двор. Павел жадно вдохнул свежий воздух поздней осени, пахнущий палой листвой, рекой и влажной землей. После только что пережитого кошмара этот воздух показался ему невыносимо сладким. Павел чувствовал, как жизнь возвращается к нему… хотя радоваться пока было нечему, его новые конвоиры могли оказаться ничуть не лучше прежних.
Маленький двор, примыкающий к двухэтажному кирпичному особняку, был огорожен высокой глухой оградой, но металлические ворота как раз начали медленно открываться.
Павла втолкнули на заднее сиденье длинного черного "мерседеса" с тонированными стеклами, двое людей в масках втиснулись справа и слева от него, еще двое сели на переднее сиденье, и автомобиль резко сорвался с места.
Боевики по сторонам от Павла сняли свои маски, но они могли бы этого не делать - их лица были настолько непроницаемы и неприметны, что вспомнить их через минуту было практически невозможно. И вообще они казались безмолвными и неподвижными изваяниями, вылепленными по одному незамысловатому образцу. Павел чувствовал только исходящую от них силу, чувствовал сквозь одежду горячую сталь их напряженных мышц.
Разумеется, они не ответили бы ни на какие вопросы, да, впрочем, Павел был не так наивен, чтобы эти вопросы задавать.
Только тот человек, который сидел рядом с водителем, очевидно, старший группы, отличался от своих подчиненных - он был старше, в коротко стриженных волосах просвечивала седина, на лице были отпечатаны годы труда и лишений.
Машина ехала по тихим улицам лондонских пригородов.
Павел не знал Лондона, да, впрочем, вряд ли найдется человек, который достоверно знает все углы и закоулки этого человеческого муравейника, который не одно столетие был самым большим городом мира, - разве что его центр, историческую часть, примыкающую к мрачной громаде Тауэра, к суматошному деловому району Сити, но не бесконечные, раскинувшиеся на десятки километров спальные районы. Единственное, что он мог с какой-то долей уверенности сказать, - они, по-видимому, находились в северной части Большого Лондона. Об этом говорили приличные, дорогие дома с нарядными палисадниками, широкие, обсаженные деревьями улицы и ровный рельеф, без заметных спусков и подъемов. Менее престижная южная часть Большого Лондона расположена на холмах, по которым петляют кривые улицы, да и дома там поскромнее.
"Мерседес" едва ли не час кружил по тихим респектабельным пригородам - видимо, водитель не только двигался в нужном направлении, но еще и запутывал следы, убеждался в отсутствии преследования.
"Не совсем был прав тот старик в Сент-Джеймс-парке, - думал Павел, - кроме тех версий, что он изложил, тут еще какие-то чеченцы образовались. Правда, они вроде бы не при делах, поскольку сами хотят узнать, кто Литовченко отравил, боятся, как бы на них не подумали. Ну, с ними уже разобрались эти, что меня сейчас везут. Знать бы еще, кто они такие… Скоро узнаю…"
Наконец уютные двухэтажные домики с обмелевшими по холодному времени года палисадниками сменились домами повыше - в четыре-пять этажей, в которых помещались небольшие магазинчики и дешевые закусочные. На улицах стало более людно, то и дело приходилось останавливаться на светофорах.
Старший группы повернулся и коротко бросил:
- Подъезжаем!
В ту же секунду один из охранников быстрым движением натянул на голову Павла матерчатый мешок.
Павел закашлялся, завертел головой, но резкий болезненный удар под ребра заставил его затихнуть. "Мерседес" еще раз свернул, затормозил. Раздалось гудение поднимающихся гаражных ворот, и они въехали внутрь какого-то здания.
Павла вытащили из машины и, как прежде, поволокли вперед.
Он спотыкался на каждом шагу и едва не упал, поднимаясь по крутым ступеням.
Тогда сопровождающий, что-то вполголоса пробормотав, грубым рывком стащил мешок с его головы и втолкнул Павла в просторную полутемную комнату.
Окна в этой комнате были задернуты плотными бежевыми шторами, в углу стоял антикварный письменный стол, посреди комнаты - глубокое тяжелое кресло, возле него - стойка с несколькими лампами, как в операционной.
В первый момент Павлу показалось, что в комнате никого нет, и только когда глаза привыкли к полутьме, он разглядел за столом удивительно маленького человека лет шестидесяти, с выпуклым лбом, глубокими залысинами и густыми кустистыми седыми бровями, под которыми прятались маленькие пронзительные глаза.
- Здравствуйте, батенька! - проговорил этот человек и выкатился из-за стола, потирая маленькие ручки.
Стоя он оказался еще меньше, самый настоящий карлик. Мелкими шагами пересек кабинет, подкатился к Павлу и снизу вверх уставился на него с неприязненным любопытством.
- Вот вы какой! - протянул он и повернулся к безмолвным спутникам Павла: - Что же вы, ребятки, усадите нашего гостя, он, должно быть, устал с дороги!
Две пары сильных рук подхватили Павла, подтащили к креслу, швырнули в него и затянули ремни на руках и ногах.
Все вернулось на исходную точку.
Карлик подкатился к Павлу, заинтересованно взглянул на него и промурлыкал, как сытый кот:
- Ну что, батенька, поговорим о жизни, о радостях ее и печалях?
Павел промолчал.
Карлик снова потер ручки и вдруг цепко ухватил пальцами левое веко Павла. Павел мотнул головой, попытался увернуться, но карлик с неожиданной ловкостью кусочком клейкой ленты закрепил веко, соединив его с бровью, так что глаз больше не закрывался. Через секунду он сделал то же самое с правым глазом.
Глаза слезились и невыносимо болели. Павлу мучительно хотелось закрыть их или хотя бы моргнуть, но клейкая лента лишила его такой возможности.
- Ну как, батенька, вам удобно? - участливо поинтересовался карлик, снова потирая свои ручки.
- Идите вы к черту… - выдохнул Павел.
- Ну зачем же так! Мы с вами немножко побеседуем, а уж там решим, кто из нас куда пойдет… причем что-то мне подсказывает, батенька, что к черту из нас двоих пойду не я…
Он приблизился к самому лицу Павла и негромко, доверительно проговорил:
- Ну так что - может быть, вы сразу расскажете мне, кто вы такой, на кого работаете, кто послал вас в Лондон?
- Опять двадцать пять… - протянул Павел. - Мне эта песня еще у чеченов надоела…
- Это вы зря, батенька! - В голосе карлика прозвучала легкая обида. - Не нужно нас сравнивать! Это даже как-то обидно! Ваши чеченские знакомые, друзья Ахмата Закаева - дикие люди! У них примитивные интересы и примитивные методы! Видел я этого их специалиста по развязыванию языков… тупое животное с двумя извилинами в голове! Конечно, иногда его методы дают результат, но согласитесь - в двадцать первом веке это выглядит как-то несовременно!
Он внимательно оглядел Павла и удовлетворенно произнес:
- Могу только порадоваться, что мои мальчики успели вовремя, до того как Шамиль с вами поработал. После него люди превращаются в никуда не годный отработанный материал, а с вами пока можно продуктивно работать…
Карлик снова потер ручки и жизнерадостно воскликнул:
- Ну-с, батенька, приступим!
Он щелкнул выключателем, и лампы на стойке вспыхнули.
В беззащитные глаза Павла хлынул безжалостный и ошеломляющий белый свет. Этот свет проник прямо в мозг, казалось, он сжигает все на своем пути - разум, волю, память. Павел начал терять сознание, ему снова казалось, что он бежит по лестнице, открывает дверь и оказывается в залитом кровью коридоре…
Свет погас, но Павел еще долго ничего не видел. Перед его глазами кружились словно два черных солнца - негативы ослепительных ламп, которые едва не выжгли его мозг…
- Ну что же, батенька, вы готовы к продуктивному обмену мнениями? - прозвучал где-то совсем близко негромкий заботливый голос. - Для начала мне хотелось бы знать, на кого вы работаете… на Патрушева? На англичан? На американцев?
- На хорватскую фирму "Задруж", - выдавил из себя Павел, с трудом шевеля распухшим, жестким, как наждак, языком. - Маломерные суда… катера и яхты.
- Ну зачем же вы так? - почти доброжелательно произнес карлик. - Вы отлично знаете, что говорить все равно придется. Ведь мы, батенька, профессионалы…
Зрение Павла постепенно восстанавливалось, из цветного тумана перед его измученными глазами проступил силуэт маленького человека с густыми бровями. Пока это был только неясный контур, словно вырезанный маникюрными ножницами из черной бумаги.
- Как… как вас зовут? - едва слышным голосом спросил Павел.
- А зачем вам это, батенька? - Кустистые брови недоуменно поползли вверх. - Не все ли вам равно? Впрочем, если вам хочется, можете называть меня Порфирием Петровичем! - И он тихонько засмеялся. - Люблю литературные ассоциации!
Он потер маленькие ручки и предложил:
- Давайте баш на баш! Я вам представился, так уж и вы назовите свое имя, а то, согласитесь, как-то неудобно получается!
- Если вы - Порфирий Петрович, то тогда я - Родион… Родион Романович.
- Родион Романович Раскольников, как я понимаю? - Карлик снова усмехнулся. - Ценю ваше чувство юмора! Хотя вы на Раскольникова совершенно не похожи. Нисколько не похожи, батенька! Родион Романович очень ценил собственную драгоценную особу, ради нее он готов был жертвовать другими людьми, а вы жертвуете собой ради неизвестных и бессмысленных ценностей… Ради кого вы так страдаете, батенька? На кого вы работаете? - Он снова склонился над Павлом и прошипел, на этот раз не скрывая раздражения: - Все равно скажешь, щенок! Никуда не денешься!
Щелчок выключателя - и снова поток белого невыносимого света, мощный удар света в измученные глаза, в мозг, прямо в душу. Свет ударил, как нокаутирующий кулак, смяв волю, смяв сознание, смяв человеческую сущность Павла…
Он услышал чей-то хриплый, страдальческий крик: "Нет! Нет! Выключите!" - и не сразу понял, что это сам он кричит, пытаясь уклониться, укрыться от невыносимого сияния…
Свет погас так же неожиданно, как вспыхнул, и снова раздался вкрадчивый, елейный голос карлика:
- Ну как, батенька, вы не придумали ничего более интересного? На кого вы в действительности работаете?
- Фирма "Задруж", Хорватия… гибкая система скидок… особые условия для постоянных клиентов…
- Нет, дорогой мой, вы неисправимы! Какая там Хорватия? Уже то имя, которое вы себе избрали в качестве псевдонима, говорит о том, что мы с вами соотечественники! Какому хорвату придет в голову назвать себя Родионом Романовичем? Нет, батенька, пора сказать мне правду! Кто вас послал - Патрушев? Это он решил повесить убийство перебежчика на своих бывших коллег?
- Бывших коллег? - переспросил Павел, пытаясь не потерять ускользающее сознание, пытаясь выловить крупицы информации в окружающем безумии.
- Ну да! - раздраженно отозвался карлик. - А за кого вы нас принимали? За общество почитателей матери Терезы? За лондонский клуб филателистов? Когда-то все мы работали в Комитете, или в ГРУ, или в других спецподразделениях, но стали кому-то неугодны, не вписались в новые обстоятельства, не смогли поступиться своими принципами… но это не значит, что мы вышли из игры!
Голос карлика окреп, в нем зазвучали привычная обида и самоуверенность:
- Мы еще покажем новым хозяевам страны, на что способны! Мы еще покажем, на чьей стороне сила!
"Вот кто это такие! - понял Павел. - Бывшие сотрудники спецслужб… одна из тех тайных организаций, которую упоминают в связи с делом Литовченко… они, видите ли, решили посчитаться с перебежчиком, отомстить… но зачем он сказал мне это? Почему он раскрыл передо мной свои карты?"
И тут же он ответил себе: разумеется, потому что живым его из этой комнаты не выпустят.
- И теперь они хотят обвинить нас в убийстве Литовченко и натравить на нас Скотленд-Ярд! Хотят убрать нас руками англичан!
Карлик неожиданно замолчал, видимо, посчитав, что и так наговорил много лишнего, и продолжил совсем другим голосом - мягким и вкрадчивым:
- Вот видите, батенька, я был с вами откровенным… я сказал вам правду. Опасную правду. Так что теперь ваша очередь. Правду за правду - мне кажется, это вполне справедливо.
- Вам кажется справедливым такое положение, когда я связан, беспомощен, даже не могу закрыть глаза?
- Что делать, батенька, что делать! - Карлик притворно вздохнул. - Так устроен мир. Он основан на неравенстве. Так было всегда и так всегда будет. Кто-то сильнее других, кто-то богаче, кто-то умнее. Справедливость, равные возможности - это выдумки слабых. Кто-то связан веревками, как вы, кто-то - своими принципами. В данный момент вы - слабый, поэтому вам придется принять мои правила игры.
Он снова щелкнул выключателем, обрушив на Павла поток нестерпимого света, и выкрикнул дрожащим от ненависти голосом:
- Говори, на кого ты работаешь?
Еще мгновение, понял Павел, и его мозг сгорит в этих ослепительных лучах. Еще мгновение - и он сойдет с ума, его сознание распадется, растает, как льдинка на июльском солнце…