Кроме того, в великолепном саду перед виллой он видит лимузин Де Витиса, за рулем которого все еще сидит терпеливый Луиджи, малолитражку судебно-медицинского эксперта, профессора Липпи, и армейский грузовичок.
Конти быстрым шагом направляется в дом, заходит в столовую и видит прокурора, с горестным видом сидящего в кресле стиля рококо. Де Витис смертельно бледен, руки у него трясутся, верхняя губа судорожно подрагивает в такт невнятному бормотанию. За дверью слышен голос заместителя министра, который объясняет кому-то, что он тут совершенно ни при чем, понятия не имеет, что здесь произошло, он просто ехал к Де Витису по делам службы. Когда Конти появляется на пороге, Каррерас обращается к нему решительным тоном человека, привыкшего находить выход из гораздо более затруднительных положений:
- Вот скажите, доктор Конти, скажите им, что я приехал повидаться с прокурором… Верно ведь? Вспомните, мы говорили с нами по телефону, это легко проверить, я звонил с заправочной станции "Эссе", которая сразу за башней Леричи, расскажите все, что знаете, тут вышло недоразумение. Проясните эту досадную ситуацию - я приехал по дедам и влип в такую скверную историю. У меня в кармане приказ о вашем назначении, как раз это я и собирался здесь обсуждать, вот, смотрите сами… - предъявляет ему бумагу, словно неопровержимое алиби.
Когда Конти входит в изысканно-жеманную, в венецианском стиле спальню флигелька, его пробирает неподдельная дрожь: на измятом и без всякого сомнения греховном ложе лежит несчастная мертвая Луиза, все еще голая, открытая похотливым взглядам по меньшей мере полдюжины мужчин. Конечно, эти люди давно привыкли к подобным зрелищам и они с уважением относятся к его горю, но все же они чужие люди и должны испытывать подленькую радость от того, что могут любоваться таким редким зрелищем совершенно безнаказанно, прикрываясь служебными обязанностями.
Быстрым, властным движением Конти поднимает край голубого покрывала и прикрывает остывшее тело жены - его жены, которая как будто наконец обрела покой.
Потом он звонит в прокуратуру, вызывает Нордио и говорит ему коротко и четко:
- Ты должен приехать - понимаешь, это моя жена… Я не могу заниматься этим делом, только, пожалуйста, поскорее… Знаю, знаю, но, повторяю, это особый случай.
Бессильно уронив руки, безучастный, выходит он в сад и падает на белый лакированный стул. Его поникшие плечи и неподвижно устремленные в глубь аллеи глаза явно дают понять, что никаких выражений сочувствия ему не требуется.
Морской простор кажется необъятным, и у Конти возникает ощущение громаднейшей пустоты.
Хоть бы поскорее приехал Нордио, думает он, но вместо Нордио появляется Вердзари со своей собачищей, которая уже в нескольких шагах от Конти принимается лаять, вызывая справедливые нарекания хозяина:
- Тихо, Ронда, тихо, это же наш главный прокурор, тихо… - Он поворачивается к Конти. - Вы должны ее простить, она ведь нервничает… - и, ухватив собаку за ошейник, продолжает соболезнующим тоном: - Поверьте, я понимаю, насколько это сейчас неуместно, но это мой долг… в нашей работе не имеет значения, отец ли, мать ли…
Он чуть было не сказал "жена ли", но в этот момент появившаяся из-за его спины Этторина Фавити перебивает его в порыве чисто женского сострадания:
- Ей-богу, комиссар, имейте хоть каплю жалости, не видите разве, в каком он состоянии… Ах, ваше превосходительство, до чего это тяжело… Такая красивая женщина! Нет, вы только посмотрите на него! Позвольте, я…
И прежде чем Вердзари успевает позволить, а Конти воспротивиться, сострадательная женщина неуклюжим, но стремительным движением вытаскивает платочек из верхнего кармашка прокурора, чтобы вытереть его вспотевший лоб.
Ронда прыгает вперед и яростно лает: к ногам Конти падает кусочек веревки - точно такой же, какой была связана убитая.
Если бы не Вердзари, машинально сунувший руку в карман и извлекший оттуда на свет Божий кусок подобранной у ограды веревки, Конти даже не заметил бы, что случилось.
- Вы что-то уронили, господин прокурор…
Конти подбирает обрывок и рассеянно вертит сто в руках. Без сомнения, это та самая нейлоновая веревка, которую вынул из кармана Вердзари и которой была задушена Луиза. И поскольку это тут же становится очевидным для всех присутствующих, Конти чувствует, как они обступают его, не оставляя пути к спасению.
В это время на аллею въезжает машина Нордио, и, когда коллега приближается с явным намерением выразить глубокую скорбь и искренние соболезнования, Конти вынужден вручить ему загадочный кусок веревки, словно она предназначена для его собственной шеи.
3
Щекотливое дело. Обязанность всякой уважающей себя ищейки. Что есть истина?
Верная Ронда всю ночь бодрствовала вместе со страдающим бессонницей хозяином, а теперь, когда наступило утро, стоит у постели и виляет хвостом, словно читает его мысли. И Вердзари по привычке решает поделиться с ней этими мыслями:
- Ну, Ронда, что ты об этом думаешь? Интересные дела, верно? Этот тип душит свою жену, потом отрезает конец веревки, один кусочек кладет себе в карман на память, остальные раскидывает по дороге. А маскировочный костюм он бросает на самом виду на склоне, у обочины автострады. Ну, положим, он был в возбужденном состоянии и вообще он меланхолик, доведенный до крайности стечением обстоятельств, которые в конце концов его раздавили… Тихо, собачка, тихо, ночь, конечно, была скверная, но сейчас я в порядке, успокойся, сейчас я встану… Именно это меня и настораживает: случайны ли все эти обстоятельства или же подстроены нарочно?
Он приподнимается и садится в кровати, проклиная жену, которая с приходом лета и окончанием занятий в школе считает своим долгом немедленно собрать чемоданы и уехать к себе на родину, бросив его в одиночестве: "Мальчикам нужно к морю, на солнышко". Как будто здесь недостает того и другого. Но им нужно солнце Четраро: скажите, пожалуйста!
Теперь придется самому варить себе кофе, а это самое нудное и противное из всех известных ему занятий.
И еще его раздражает этот Нордио. Нечего сказать, доброжелательный коллега у Конти: все время пристает, чтобы поскорее заканчивали следствие: "Дело весьма щекотливое, дорогой Вердзари, вы же сами понимаете, правда?"
Да, щекотливое и, судя по всему, в высшей степени… Иду, Ронда, иду!.. Ужасно щекотливое, только вот кто здесь боится щекотки?
Куда подевались очки? Что за напасть такая; ага, вот они. Это кажется чушью, но он никогда не находит их на том месте" где, как он уверен, оставил их вчера вечером. И та же история с проклятым кофе: чтобы выпить чашечку яда, каждый раз надо полчаса терять на поиски разных частей кофеварки.
Он с трудом встает с постели, тащится на кухню; он привык, что кофе ждёт его на плите, и терпеть не может варить сам - надо признать, слишком много суеты для такого недолгого удовольствия, правда, накануне вечером можно хотя бы чашку и кофеварку помыть. Но когда сидишь в кресле, газета у тебя на коленях да рюмочка под рукой, завтрашний день кажется безмерно далеким.
С ненавистью хватает он кофеварку, отвинчивает верх - утром у него всегда пониженное давление, и всякое усилие - сплошная мука. К тому же резьба покрылась засохшей кофейной гущей. Наконец кофеварка разобрана, теперь надо очистить фильтр. Взяв металлический цилиндрик, он вытряхивает его содержимое в горшок с фикусом. Говорят, это самое лучшее удобрение. Потом он тщательно промывает все детали кофеварки, стараясь не оставлять на них ни крупинки гущи, иначе вода не будет проходить или пройдет не вся, и у профильтрованной жидкости будет мерзкий ячменный вкус. Воду он наливает осторожно, не выше специальной отметки, вставляет в гнездо сетчатый цилиндрик, наполняет его свежим кофе: одна ложка, вторая… ах ты, черт, не хватает. Придется еще намолоть.
Несколько зерен, как всегда, просыпаются из пригоршни, они подпрыгивают на полу и замирают, похожие на дохлых тараканов. Включив мельницу, Вердзари в сотый раз думает: эту чертову чашку кофе он смог бы выпить в ближайшем баре. Но вся штука в том, что одеваться для выхода на улицу, а потом снова раздеваться и располагаться по-домашнему еще противнее, чем возиться с кофеваркой. И потом, в такой ранний час надо обойти полгорода, чтобы найти открытый бар. Еще нет семи.
Следя за голубым язычком огня под кофеваркой, Вердзари размышляет, удобно ли позвонить Де Витису в такую рань… Есть кое-какие подробности, которые ему хотелось бы раз и навсегда прояснить, - они не дают ему покоя с тех пор, как Липпи более или менее точно установил время смерти.
Пожалуй, вполне удобно. В конце концов, этот человек находится в распоряжении следствия, к тому же сам он не слишком церемонился с теми, кто доверчиво селился у него за стеной.
Но сначала - кофе. Главное - не пропустить момент, когда пена начнет подниматься; но сколько Вердзари ни смотрит на кофеварку - не закипает. Он тяжело встает, бережно приподнимает крышку кофеварки: она неустойчивая и от неловкого движения может перевернуться, как уже не раз бывало.
Наконец под крышкой забулькало. Вердзари мигом ставит на стол чашку с ложкой й сахарницу, у него уже слюнки текут: вот он, благословенный глоток, ласкающий нёбо и стимулирующий работу мысли.
Напившись кофе, Вердзари обильно обрызгивает водой лицо, надеясь, что от этого у него прояснится в голове, энергично вытирается и в сопровождении своей верной подруги направляется к телефону. Он набирает номер, повторяя цифры вслух, словно Ронда непременно должна быть в курсе дела.
Номер занят. Через несколько минут он звенит снова - то же самое. Так повторяется раз, другой, третий,
- Кому он может звонить так рано? - недоуменно обращается комиссар к Ронде.
Пора одеваться, а то он опоздает. В поисках чистой рубашки приходится перерыть все ящики комода; вот она наконец, под стопкой носовых платков, аккуратно сложенная и застегнутая. Хотя рубашка из толстой фланели, он решает ее надеть: неизвестно, где искать поплиновые. Есть у него еще и нейлоновые рубашки, которые не нужно гладить, но жена, вероятно, с благой целью избавить его от синтетики, упрятала их так надежно, что сейчас он просто не в состоянии их найти. Нет, не надо ему сегодня нейлоновой рубашки - нейлоном он сыт по горло. Он расстегивает пуговицы, раздосадованный тем, что через минуту придется их снова застегивать, и тут звонит телефон. Он оставляет рубашку на кровати и идет, продолжая размышлять вслух:
- Уличен и сознался - вот здорово, а, Ронда? И орет в трубку:
- Алло! А, это ты, Де Маттенс. Нет, не надо, тут близко, прогуляюсь пешком, надо размяться. Всю ночь глаз не сомкнул. Нет, только самую малость, чтобы сосредоточиться. И еще от одиночества, ты не думай… Да, уехала… да-да, не беспокойся, мне нужно повидать кое-кого… Как, опять звонил? До чего ж он настырный, этот заместитель прокурора! Сразу двое его старших коллег оказались не у дел, вся ответственность теперь на нем, он старается вовсю, шурует за троих, а с непривычки трудно. Да, к некоторым людям нужен особый подход. Ладно, скажи ему, что я буду… Слушай-ка, Де Маттенс, ты женат, верно? Так вот, предположим, твоя жена, извини за выражение… нет, не то… вот послушай: предположим, есть потрясающая женщина, можно сказать, красавица, каких мало, ты давно в нее без памяти влюблен, и вдруг она оказывается совсем рядом, прямо у тебя в доме, и ты опять надеешься… Вы вспомнили былое время, снова стали молодыми, и неожиданно ты застаешь ее в постели с другим, с твоим начальником. скажем, со мной… Де Маттенс, ты меня слышишь? Нет?.. Понял, понял. Значит, не убьешь? Даже если найдешь кого-нибудь, кто согласится сделать это за тебя, пообещав… Ладно, ладно, беру свои слова обратно… Но ты так говоришь, чтобы сделать мне приятное, потому что это я, верно ведь?
Вердзари отводит трубку в сторону. Потом, подумав, снова прижимает ее к уху:
- Слушай, вот еще что, отыщи-ка мне этого Рими, Рама - или как его там… Секретаришку Каррераса, да… Правильно: того, который получил расписку, там где-то, должен быть его номер… Да, точно, Маино, Никола Маино… Фавити говорит, что это он подписал договор о найме, значит, и расписка должна быть у него - сумма прописью, число, время, одним словом, вся механика этого дела. Не жалей сил, докопайся до сути; но только держись спокойно, непринужденно, без нажима. Преступление, ясное дело, совершил Конти, больше мы никого не подозреваем, нам эти данные нужны просто так, для галочки, для проформы, а он наверняка об этом что-то знает, ты понял меня? Да, сейчас приду. Если он опять позвонит, скажи, что уже закругляюсь, что я сейчас занят как раз этим и проработаю целый день; ты его не зли, он ведь все-таки прокурор. - И после короткой паузы: - Да, вот еще что…
Но тут же передумал.
- Ладно, пока! Что? Я же сказал: скоро приду.
Он медленно опускает трубку, но не кладет ее, размышляя, что еще надо было сказать помощнику. Наверное, это какая-то дурацкая мысль, раз она так быстро вылетела из головы, но в тот момент казалась очень важной. У него накопилось столько вопросов, что теперь уже трудно отличить существенные от несущественных; он собирается повесить трубку, раздражаясь, что память уже не та. И вдруг - ага, вот оно! - снова тянет трубку к себе и орет:
- Де Маттенс, ты еще тут?
И, услышав утвердительный ответ, продолжает, уже более спокойно:
- Скажи, как Де Витис на утреннем опознании описал убитую? То есть, хочу сказать, веревка была завязана так же, как накануне вечером, или как-то иначе? Да, загляни, пожалуйста, в протокол.
Вот это он и хотел знать. Ведь профессор Липпи достаточно неопределенно высказался о времени смерти, хотя потом, в присутствии Нордио, подписал заключение, где было написано, что смерть наступила вечером. Но с глазу на глаз, после настойчивых расспросов, признал, что с тем же правом мот бы написать - ночью. А в этом случае серебряный нож, странный отпечаток подошвы, оставшийся на трефовом тузе, выпотрошенная косметичка, не говоря ужо раскиданных тут и там обрывках веревки, наводят на. мысль, что, помимо Конти, в этом деле замешан кто-то еще, пока остающийся в тени. Кое-какие предположения у него есть, но их, разумеется, необходимо подкрепить фактами, а собранные им вещественные доказательства должны быть точно привязаны к обвиняемым.
Де Маттенс быстро отыскал и прочел ему нужное место в протоколе. Хотя, по правде говоря, и читать-то было почти нечего, и Вердзари, узнав все, что хотел узнать, вешает трубку, даже не сказав "спасибо". Ронда подошла к нему, и он рассеянно треплет ее по загривку.
Вот, значит, как, размышляет он. В этом-то вся штука.
Он тащится обратно в спальню, берет оставленную на кровати фланелевую рубашку и надевает ее, вяло рассуждая вслух:
- Ясное дело, Де Витис утром ни слова не сказал о том, какая была веревка, по простой причине: его об этом никто не спрашивал. Всем показалось само собой разумеющимся, что накануне вечером жертва была в том же положении, что и утром, поэтому никому и в голову не пришло задать подобный вопрос. Я и сам совершил ту же ошибку. А Конти совсем одурел, ушел в себя и ничего не замечал вокруг. Бедняга Конти, все произошло так быстро - мы все убедились в его виновности и перестали искать убийцу.
Седеющая голова комиссара выныривает из ворота рубашки; оказывается, он стоит перед зеркальным шкафом, пристально глядя себе в глаза. Вердзари ощущает некоторую растерянность. Выходит, надо начинать все сначала, и теперь придется действовать в одиночку. Он приглаживает редкие растрепанные волосы, кое-как расчесывает их пятерней и, возясь с пуговицами, поневоле приходит к выводу: очевидность происходящего почти всегда препятствие на пути к истине, и всякая уважающая себя ищейка просто обязана отрицать очевидность. Говорят, истина всегда торжествует, но истинно ли это утверждение?
Полная уверенность никогда не идет на пользу, особенно если тебя вынуждают спешить; чтобы разобраться в чем-либо, есть лишь одно средство - скептицизм. Кто-то сказал, что людская природа гораздо загадочнее, чем небесные законы. Правильно сказано. Истине всегда удается хитро спрятаться, и найти ее можно, только если ты свободен в своих поисках. А вот у него до сих пор свободы не было - из-за этого Нордио и его непостижимой, дьявольской спешки.
Вердзари как смог аккуратно застегнул рубашку, вытащил из шкафа первый попавшийся галстук и, даже не глянув на него, принялся завязывать. Теперь он на верном пути, дело становится увлекательным. Уже взявшись за дверной засов, он бросает взгляд на телефон. И вдруг резко поворачивается, хватает трубку и набирает все тот же номер.
Наконец-то! Номер свободен. Но в такую ответственную минуту ему мало поддержки одной только Ронды; зажав трубку щекой и плечом, он шарит на столике возле двери. В бутылке, которую он открыл вчера, должно остаться немножко "Рабозо дель Пьяве". Конечно, пить по утрам - это непорядок, но ведь и допрашивать в такую рань не положено. Ему просто необходимо чем-нибудь подкрепиться.
4
Тень брошена на всю юстицию. Молчание в прессе. "Бирмингем, 1816". Заглянув и ужаснувшись
Де Витиса не узнать. Он взял отпуск и целыми днями сидит дома. Никого не хочет видеть. Показания, которые он, скорее раздраженный, чем пристыженный, соблаговолил дать следствию, притом почти исключительно по телефону, были весьма скудными. Вердзари с пониманием отнесся к его душевному состоянию, тут даже Нордио не стал требовать чрезмерного усердия. А впрочем, Де Витис держится приветливо, только в дом к себе не пускает. Возможно, в конце года он воспользуется льготами для участников войны и удалится на покой.
Чтобы внушать подчиненным уважение и страх, начальник должен оставаться неуязвимым. В противном случае чары мгновенно рассеиваются. А уж если власть, которой наделен человек, поистине огромна и по сути своей связана с разграничением добра и зла, праведного и неправедного… Самая пустяковая зацепка тут же ставит под сомнение его власть и возмутительнейшим образом превращает ее в миф.
Де Витис слишком хорошо это понимает, поэтому и затаился; понимает он и то, что его малопочтенное поведение и зверское убийство, учиненное Конти, бросают тень на всю юстицию. Хорошо еще, что благодаря стараниям Каррераса сострадательная пресса обошла историю молчанием. Из Рима пришло письмо за подписью самого генерального прокурора, в котором формально идет речь "об имевших место ранее случаях утечки информации", но между строк явно проглядывает забота руководителя о репутации своих сотрудников.
Ожидая, когда Высший совет прокуратуры решит его участь, Де Витис сошел со сцены, затворившись в "Беллосгуардо". Так или иначе, карьеру он сделал, а за зеленым столом даже в момент наибольшего везения, когда на руках хорошие карты, никто не застрахован от головокружительного срыва, после которого не отыграться.
Этим утром, как и в предыдущие дни, он вяло перелистывает газеты, когда раздается первый телефонный звонок.
Де Витис остается неподвижен: он тут ни при чем. С некоторых пор Этторина каждое утро обзванивает подруг и дает им консультаций по различным вопросам, а то они звонят и сами, чтобы посоветоваться насчет подрезки деревьев или посадки овощей. Она приобрела определенную раскованность в манерах и совершенствует ее в бесконечных беседах. Похоже, прискорбный инцидент в доме хозяина никак не отразился на ее светской жизни, и теперь она целыми днями висит на телефоне. Де Витис не препятствует, но все больше мрачнеет и уходит в себя, а недавно он вверил ей управление домом целиком и полностью.