Первые звезды уже мерцали на все еще светлом вечернем небе, цвет которого сгущался у низкой темной полосы леса в Несланде. Контуры столбиков у ворот и голых декоративных кустиков возле окна гостиной сливались и казались различными оттенками серого. Это время года всегда неприятно ассоциировалось у него с работой в саду, которую в последние годы он совсем забросил. Теперь же все было иначе. Свет, еще живущий в ясном небе, сумерки, опускающиеся на палисадники, голоса редких пешеходов, черные дрозды, иногда пролетающие мимо… Взросление. Молодость. Весенняя свежесть после долгой зимы взаперти. Прогулки. Вечеринки. Объятия. Можно, шатаясь от усталости, возвращаться домой по пустынным улицам, ясным ранним утром, перетекающим в сонный день, ни к чему не обязывающий, лишь к дремоте. Даже когда он был подростком и молодежи Хамара особо пойти было некуда, они умудрялись найти местечко. Чьи-нибудь родители в отъезде или свободный подвал. Вечеринки по выходным, чтобы выплеснуть излишек энергии. Предохранительный клапан. Замена самостоятельной жизни. Вседоступность. Прыжки через пропасть, по одну сторону которой лежит безопасное детство, а по другую - жестокий мир, в котором за поступки приходится отвечать.
Ему хотелось рассказать ей об этом, но он не знал, с чего и как начать. Во всяком случае, не сейчас, в атмосфере недоверия и недоговоренностей. Его охватило бессилие, граничащее с отчаянием: чем чаще он уходил от ответа, тем сильнее она подозревала его. Чем больше они отдалялись друг от друга, тем сложнее было вернуться к доверию. И самое худшее, чего он боялся, - что вылетевшие случайно слова или невольные поступки не удастся исправить. У них еще так мало совместного опыта, но никогда прежде они не ссорились по-настоящему. Она приближалась к нему, как лодка подходит к пристани, не спеша, раскачиваясь, и лишь потом подошла вплотную. Вначале причал скрипел, но потом трос был брошен, и он принял ее. Они долго, вдумчиво притирались друг к другу, не обещая чересчур многого и не возлагая особых надежд. Обсуждали все проблемы (теперь казавшиеся несерьезными) и были откровенны друг с другом. А сейчас она делала вид, что полностью поглощена скучной телепередачей, словно ей просто не хотелось смотреть на него.
Он больше не мог выносить этого. Поднявшись, подошел к дивану, сел, взял ее за руку. Она не отдернула руку, но и отвечать не стала.
- Я пытаюсь, - шепнул он, уткнувшись ей в затылок. И еще раз, громче, чтобы заглушить звук телевизора, по которому показывали какую-то корейскую судоверфь: - Я пытаюсь!
Затем он вновь уткнулся ей в затылок, вдохнул привычный приятный запах, обнял ее под грудью, потом охватил ладонями груди, словно те были священными дарами, к которым стоит лишь прикоснуться - и все плохое отступит. Осторожно прижал ее к себе, будто ее тело было сверхчувствительным и само могло распознать его тоску и отчаяние, с любовью и мудростью принять молчание, простить неловкость и слабость, откликнуться на просьбы о помощи этого любящего и искреннего, но именно сейчас - глубоко несчастного мужчины. Уступить, сблизиться, открыться перед ним - так чтобы и он наконец смог открыть себя ей…
Однако вместо этого ее тело застыло, мышцы напряглись, она, словно защищаясь, подняла руки и оттолкнула его, а потом отстранилась и прошептала, нет, всхлипнула:
- Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, - и, еще, когда он не сразу смог остановиться: - Юнфинн… пожалуйста!..
22
Анита Хегг вовсе не жила под стеклянным колпаком. Она была жизнелюбивой современной женщиной без предрассудков и очень этим гордилась. У нее было несколько любовников, но только с одним из них она жила. Он преподавал в Училище кинематографии в Лиллехаммере, а она проходила там полицейскую практику полтора года назад. Его звали Ханс Блум, он был привлекательным, открытым, деятельным и стильным, совсем не похожим на ее сокурсников по Полицейскому училищу, не говоря уж об уроженцах Гюльдбрандсдала, которые работали вместе с ней в полицейском участке Лиллехаммера. Жизнь с Хансом Блумом напоминала путешествие в чужую, но удивительную страну, в неизведанное, где постоянно открываешь что-то новое и увлекательное, рискуя заблудиться и наделать маленьких или больших глупостей.
Одной из таких глупостей стало то, что она не замечала перепадов его настроения и не учла их последствий для совместной жизни. Взяла на себя слишком многое, предположив, что у такого энергичного и деятельного человека, естественно, должны быть времена, когда он истощен и ему необходимо подзарядиться. Такие времена наступали часто. Даже слишком. До знакомства с Хансом Блумом ей не часто встречались неуравновешенные личности. До знакомства с Хансом Блумом она и не подозревала, что ее нежный, преданный любовник может по мановению руки превратиться в язвительного и ехидного зануду, и даже хуже - в коварного обманщика. Ее терпение лопнуло, когда она застала его всего в двух кварталах от их квартиры на улице Л’Оранж, в машине (в ее красном "гольфе", который он вечно одалживал у нее, потому что его собственный древний "порше" простаивал в ремонте) вместе с маленькой шлюшкой-студенткой из группы, в которой он преподавал. Тем же вечером она переехала к подруге. Через два месяца ей исполнилось тридцать, она с подружками напилась в стельку, и в голову ей даже не закрадывалась мысль, что как раз сейчас в ее жизни освободилось место для другого мужчины. Она словно прошла через очищение. Вскоре после этого она получила работу в Хамаре и там встретила Юнфинна Валманна.
Сначала она решила, что он немного стар для нее, слишком уравновешен и чересчур молчалив. И несмотря на это… Она замечала, как его беспокойный, всегда немного вопросительный взгляд останавливается на ней. Все чаще и чаще. Мало-помалу ей начали нравиться его отзывчивость и вдумчивость, его забота о сотрудниках и даже арестованных, его рассудительность и проницательность, когда он расследовал самые запутанные дела. Она постепенно оценила его размеренность, ощущение того, что он прочно занимает свое место, его уверенные, хорошо продуманные действия и мысли. И помимо этого он был хорош собой, несмотря на возраст.
Теперь ее охватило глубокое замешательство: а что, если и у Юнфинна есть своя темная сторона? Ей опять придется пережить то же самое? Увидеть, как дорогой человек, ее опора, превращается вдруг в непредсказуемое чудовище? Она была напугана, но понимала: сейчас и речи нет о том, чтобы устраивать сцены, ругаться, кричать, бить посуду и кидаться книжками. На этот раз она будет бороться. Однако сначала надо понять, за что она борется.
- Этот Клаус, он нравился тебе? Ты любил его? И ваше расставанье было таким тяжелым, что ты до сих пор не можешь говорить об этом?
Она произнесла это вслух, просто вырвалось, хватит с нее обходных путей. Она ожидала возражений или уклончивого ответа, которых так много возникало в их разговорах, однако он просто сидел молча, оторопев, словно прямо перед ним ударила молния. Она слышала свое собственное учащенное дыхание. Она напряглась, готовая отразить любое нападение. Краем глаза она заметила, как его рука потянулась к ней, словно они сидели в темном кинозале и ему захотелось взять ее за руку. Она отпрянула. Ей вовсе не нужны были прикосновения. Ей требовались объяснения, искренность, проблеск разума в тумане недоговоренностей, намеков и взаимных подозрений, омрачавших в последнее время их жизнь и разрушавших их отношения. И уже через мгновение она пожалела о сделанном: ей совсем не хотелось отталкивать его.
- Я понимаю, что тебе нелегко, Юнфинн…
Слишком поздно. Будто ему невыносима была ее близость, он вскочил на ноги, сделал несколько бесцельных шагов по комнате, а потом упал в кресло, опустив голову на руку. Как наигранно, грустно подумала она. Давай же, скажи правду, я выдержу, но твое молчание невыносимо!
Потом он тоже будто бы начал сожалеть и захотел разрушить возникшую между ними отчужденность. Поднявшись, он в два прыжка очутился возле нее, сел на диван, прижался к ней, и не успела она осознать, что происходит, как он уже обнимал ее. Он сжимал ее сильно, почти отчаянно, словно его объятия могли высказать все недосказанное. Но она не смягчилась, безрассудная сила его объятий испугала ее. Его руки принялись бродить по ее телу, он уткнулся ей в шею и бормотал, что он пытается, пытается… Она так и не поняла, что именно. Если он и пытается что-то сделать, так это заняться с ней любовью прямо здесь, на диване. Невыносимо. В такой ситуации он просто не имеет права требовать близости, это-то должно быть ему ясно! Это же насилие по всем канонам!
- Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, - зашипела она, освобождаясь от его объятий, - Юнфинн… пожалуйста!..
Затем она наконец вскочила и скрылась в спальне.
Когда он открыл дверь в спальню, она не знала, сколько времени прошло, но она так и не уснула. Он тяжело дышал, слышно было, как он копается, раздеваясь в темноте, стараясь не разбудить ее. Она чувствовала запах спиртного. Именно этого она постоянно боялась. Ей было известно, что он пережил после смерти жены. Он рассказывал ей об этом, почему-то об этом он мог рассказать…
Потом он плюхнулся на кровать рядом с ней, так тяжело, что она подскочила.
- Ох, ты не спишь, - пробормотал он в темноте.
Она не ответила.
- Я выпил стаканчик, - выдохнул он, - мне нужно было. Извини…
- Тебе не за что извиняться, Юнфинн.
Прямая и неподвижная, она лежала рядом с ним. Ей хотелось, чтобы он замолчал, оставил ее в покое, но одновременно молчание пугало ее. Она слышала, что его дыхание изменилось, стало неровным, словно он пытался подавить в себе что-то, хотя почти не шевелился.
- Есть за что, Анита, - наконец прошептал он, - мне за многое надо извиниться… - Слова казались вымученными и тяжелыми, и она не понимала, чувства ли это или воздействие алкоголя, - я во многом виноват… Во многом!.. - А потом послышался хрип, которого она сперва не разобрала, но затем поняла, что он лежит рядом с ней и плачет.
- Ну же, Юнфинн… - прошептала она. Она не могла заставить себя прикоснуться к нему, боясь новых объятий, еще одного поползновения. Но слезы не прекращались, и она спросила: - Ну что случилось?
Он продолжал хлюпать носом, как маленький. Для взрослого мужчины это было пугающим и даже болезненным. А потом он вдруг заговорил:
- Я сказал мальчишкам, что он гомик. Я сказал это!.. - Уткнувшись лицом в подушку, он застонал: - Клаус, ведь он был… Я как бы в шутку. По-моему, я даже и не считал так. Не всерьез… Но когда он… Черт! Я же не знал, чем он на самом деле занимается… Скорее всего, ничем. Вообще ничем! - Он вновь всхлипнул. Спустя какое-то время ему удалось успокоиться. - Но они запомнили! Это словно приклеилось к нему! Все то дерьмо, которое я наговорил про него. И после этого он словно в ад попал…
- Юнфинн! - Она совсем проснулась и теперь сама растерялась. Подобного она не ожидала. Ей нужно собраться с мыслями, не устраивать истерик, попытаться найти какой-то разумный подход. - С тех пор прошло больше двадцати лет. Прекрати мучиться сейчас! - Она утешала и себя тоже, одновременно пытаясь сделать все вероятные и невероятные выводы, исходя из его бессвязных фраз.
- Но это началось именно тогда! - всхлипнул он. - Тогда его жизнь превратилась в ад, жизнь их всех! И все из-за меня!
- Пойми же, ты тут ни при чем, - утешала она его, гладила его. Позволила наконец прижаться к ней. - Так думать - неправильно. Ты не виноват в том, что случилось с ними потом.
- Я не знаю, почему он… Черт! Я же не гомик! - фыркнул он, уткнувшись ей в локоть. - Мне нужна ты!
- Ну, конечно, Юнфинн, я знаю, - ответила она, стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения. Но внезапно почувствовала себя одинокой и ни в чем не уверенной, ее охватили растерянность и сомнения, то преходящие, то отступающие, подобно холодным раскачивающимся волнам.
Он выплеснул свое горе и понемногу успокаивался. Полулежа, с застывшими руками, которыми до этого гладила его по голове, она прислушивалась к его дыханию, которое мало-помалу становилось глубже, ровнее, пока он наконец не заснул.
А она осталась бодрствовать и размышлять.
23
Результаты патологоанатомической экспертизы стали известны в среду, третьего мая, три недели спустя после начала расследования. Они собрались в "дежурке", только следователи. Журналисты утратили интерес к делу, так как в расследовании слишком долго не было новых сведений, приближающих их к разгадке тайны происшествия на вилле Скугли. Возможно ли, чтобы пожилая женщина-инвалид, спустившись по лестнице на первый этаж, засунула дробовик в глотку своему мужу, спустила курок, затем вытащила ружье, вытерла его и положила так, словно он застрелился сам? А потом доехала до второго этажа на инвалидном лифте и продолжала, как ни в чем не бывало, свое одинокое затворническое существование, чтобы через несколько дней по неизвестной причине потерять управление инвалидной коляской и свалиться с лестницы возле мертвого супруга, сломав шею? Мыслимое ли это дело? Возможно ли такое?
- Технически - да, возможно, да, - утверждал инспектор Трульсен, у которого теперь поубавилось уверенности. Стоя перед экраном, он указывал своей вечной указкой на отметки о положении тел покойников на хорошо знакомой фотографии виллы Скугли. - Но вот какова вероятность?.. - Он медлил с выводом. - Согласно утверждениям ее лечащего врача, фру Хаммерсенг не была склонна к душевным расстройствам. По его наблюдениям, она переносила боль достаточно стойко, хотя в отдельных случаях ему приходилось выписывать ей сильные болеутоляющие препараты. Несмотря на постоянно ухудшающееся здоровье, она все время казалась нормальной.
Собравшиеся в "дежурке" начали проявлять нетерпение. Все это хорошо известно, но Трульсен как будто потянул время, прежде чем перейти к новостям. По нему было видно, что он, ознакомившись с отчетом первым, обладал неизвестной остальным информацией, а выражение его лица свидетельствовало о том, что информация эта важна для расследования. Однако Трульсен не был похож на самодовольную кошку, только что разделавшуюся с мышью, - наоборот, он выглядел необычайно взволнованным.
- Ребята, мне придется рассказать вам кое о чем… - Он выдержал театральную паузу. Просто завзятый актер. Аните его поведение не нравилось: она все яснее осознавала, что для него важнее сыграть роль единоличного руководителя следствия, чем привести расследование к неким конкретным результатам. - Георг Хаммерсенг умер не раньше двадцать второго марта и не позднее тридцатого марта, - Трульсен зачитывал по бумажке, зажатой в руке, с таким выражением, будто он стоял на церковной лестнице в Виттенберге, - Лидия Хаммерсенг умерла не раньше шестого апреля и не позднее двенадцатого. Патологоанатомы не берутся установить более точное время. Тела были обнаружены в пятницу, двадцать первого апреля. Значит, она по меньшей мере семь дней прожила в одном доме с лежавшим на полу покойником. По меньшей мере семь дней.
Трульсен немного помолчал, а потом продолжил:
- Мы обсудили вероятность того, что она, спустившись на первый этаж, застрелила своего супруга, а после этого, как ни в чем не бывало, продолжала жить на втором этаже, пока, очевидно в припадке буйного помешательства, не свалилась с лестницы. Таково единственное объяснение этой версии. Как я уже сказал, технически это осуществимо, и, если добавить немного воображения, можно найти и психологические предпосылки. Однако существует еще один момент. - Замолчав, он взял со стола другой документ и, задумчиво взглянув на него, обвел собравшихся взглядом учителя, разочарованного экзаменационными оценками своих учеников. - Результаты вскрытия показали, что в момент смерти Лидия Хаммерсенг была совершенно истощена. Если бы она не умерла в результате падения, то она вскоре умерла бы от истощения!
В молчании, воцарившемся после последних слов, не было ничего театрального. Трульсен выглядел так, словно больше всего на свете ему хотелось исчезнуть. Потом он вновь сосредоточился на документе, будто надеясь, что упустил что-то и эти новые сведения еще можно увязать с его рабочей версией о самоубийстве и несчастном случае. Тщетно.
- Да, мы и сами заметили, насколько она худая, - растерянно продолжал он, - но мы не специалисты, и для нас трудно определить, что это произошло не вследствие ее болезни, а потому, что она, должно быть, много дней прожила без еды. Содержимое ее желудка ограничивается непереварившимися кусочками целлюлозы: возможно, это был пакет из-под молока или что-то в этом роде. И вот тут, ребята, - он изо всех сил попытался казаться, как прежде, авторитетным и деятельным, - тут перед нами встает вопрос: как подобная ситуация могла сложиться? Мы не можем полагать, что, убив своего супруга, Лидия Хаммерсенг намеренно голодала, даже если под конец она окончательно сошла с ума. Иначе говоря: кто держал Лидию Хаммерсенг взаперти на втором этаже виллы Скугли и морил ее голодом? Или, другими словами, не выпускал ее оттуда до тех пор, пока она, обезумев - или помешавшись - от голода, не выехала в коляске на лестницу и не убила себя? И еще: не те же ли люди (или человек) застрелили Георга Хаммерсенга из его собственного дробовика?
В один миг "дежурку" наполнили голоса. Каждому из собравшихся вдруг захотелось поделиться своим объяснением этих странных фактов. Тут же вспомнили о том, что холодильник на кухоньке второго этажа был пуст, и завязалось горячее обсуждение, почему никто не обратил на это внимания и не связал с произошедшей трагедией.
Для Аниты обсуждение началось как раз вовремя. Ее изумление следователя, застигнутого врасплох новыми, совершенно неожиданными сведениями, смешалось с неприятным ощущением, возникшим вследствие этих жутких открытий. Она полагала, что супруги Хаммерсенг жили раздельно из-за болезни Лидии, и такая жизнь свидетельствовала об утере супружеской близости и о том, что их угнетенная любовь приближалась к конечной станции. Однако оказалось, что на пути к аду было еще несколько остановок. Если только в деле не было посторонних, с извращенной хитростью разработавших этот сценарий, а потом каким-то необъяснимым образом воплотивших его в жизнь. Она снова вспомнила о следах в прихожей и на кухне: отпечатки грязных кроссовок, слишком маленьких для кроссовок Георга, вымытых и аккуратно поставленных в коридоре. Они не придавали этому особого значения, ведь ничего больше не указывало на взлом или присутствие в доме посторонних людей. Предполагалось (и Анита была согласна с такой версией), что следы оставила социальный работник или приходящая медсестра, которая часто заходила в дом Хаммерсенгов. И еще окно на втором этаже - его разбили изнутри. С учетом последних сведений появляется новое, ужасное объяснение: видимо, желая позвать на помощь, Лидия Хаммерсенг сама разбила стекло. Печально, но окна второго этажа выходили в лес. Дети, собиравшие подснежники, заметили разбитое стекло слишком поздно.
В ту же секунду у нее появилась еще одна мысль.
- Телефон! - крикнула она коллегам, которых Трульсен пытался призвать к порядку. - На втором этаже был телефон, и если она действительно умирала от голода, то почему не позвонила и не попросила о помощи?
- Телефон, да… - Харальд Рюстен поднял руку. Рюстен не старался вылезти с собственным мнением, он предпочитал выслушивать мнение других, в том числе и ее, самую молодую и неопытную в группе Трульсена.
- Мы же проверили ее телефон, так?