- В старину свадебную корону надевали на невесту, только если она девица.
Хартман покосился на тетку и тяжело вздохнул.
- В таком случае, скоро она насквозь проржавеет, - съязвил Арне и поспешил к выходу.
Глава 8
При мысли о Биргитте Арне Фольхаммара охватило уныние. Он окинул взглядом зал поминальных камней. По ним змеились рунические надписи. Это завораживало. Здесь было прохладно. Он расстегнул пиджак, развязал галстук, снял, положил в карман и вытер пот со лба.
Мысленно он представлял себе Биргитту бабочкой в закрытой банке. Он поймал и изучает ее, совсем на него не похожую. Совершенно другой человеческий тип. Когда он сказал ей это, она засмеялась. Она смеялась часто. Она идет по жизни смеясь. Она такая красивая, когда смеется, что ему даже больно. Скоро он ей надоест, она заметит, какой он зануда.
Сколько пройдет времени, прежде чем Биргитта заметит, что из них двоих говорит только она? Она настолько его моложе! Настолько жизнерадостнее! Сам Арне иногда задумывался: а стоит ли жить вообще, если это одно страдание? Если даже за влюбленность приходится платить - несвободой и ревностью? Когда Биргитта рядом, ответ был: да, стоит. Но когда он оставался один, то начинал сомневаться.
Когда они встретились впервые, он подумал, что она просто глупенькая девчонка. Красивая фифочка. Она позвонила в его дверь, сказала, что только что сюда переехала, пошла в подвал, где стоял общий морозильник, а тот течет. Арне спустился туда и увидел лужу на полу. В морозильнике хранились продукты из четырех квартир, они оттаяли, рыба и креветки завонялись. Сок из пакетов с замороженной малиной капал на выпечку и куски камбалы. У Арне там лежал заливной угорь, который в свою очередь протек на чей-то шпинат.
Все объяснилось элементарно. Морозильник был просто отключен. Когда Биргитта поняла это, ее темно-синие глаза наполнились слезами. Он заметил, что и плачет она эстетично: ни тебе красного носа, ни хлюпанья, ни потеков косметики. Просто огромные глаза заблестели и переполнились кристально чистой влагой, как озера, и из них хлынули реки.
Она поняла свою ошибку. Она сама же и вытащила шнур из розетки, чтобы включить увлажнитель воздуха, который купила с рук на барахолке, а потом забыла снова включить морозильник.
- Я заплачу за продукты. Но не в этом месяце. Но, может быть, я смогу пригласить вас на ужин?
Он принял ее предложение больше ради того, чтобы она перестала плакать. Было ощущение, что это он виноват, а она - жертва. А ведь он на нее даже не рассердился.
Ужин состоялся тем же вечером. Арне сразу же убедился, что готовить Биргитта не умеет. А он не умел вести разговор. Из чего она приготовила соус для спагетти, понять было невозможно - какая-то белая несоленая каша. Спагетти липли к зубам, а на листьях салата остался песок. Арне было нечего сказать. В последнее время так случалось часто. В ту пору он все еще встречался с Беатрис или, может, с Кристиной? Да нет же, это была актриса, Малин. После того как к ним ворвалась полиция, актриса уехала от него на уединенный хутор Фоле. С ней ему тоже в общем-то не о чем было разговаривать. Его достоинства заключались в другом.
После неудачного ужина они не разговаривали с Биргиттой несколько месяцев. Он видел ее пару раз в "Готландском погребке" вместе с рыцарем Улофом - Рыцарем Золотого Меча, как он звался на турнире. Они здорово смотрелись вместе. Биргитта, с длинными белокурыми распущенными волосами напоминала средневековую деву. Чаще всего на ней было длинное белое платье с глубоким вырезом, а на шее - золотая подвеска с растительным орнаментом, в средневековом стиле. Дорого, но для нее посильно, ведь у нее отец - ювелир. Она и сама продавала украшения в магазине на Центральной площади. Штампованные копии, как отметил он, проходя мимо в толпе. Не лучшая реклама изысканному ювелирному магазину. Было там несколько необычных моделей, но ничего особо выдающегося.
Ему нравилось смотреть на Биргитту: как она смеется, говорит, танцует. В ней бурлила жизнь. Руки порхали в такт словам, глаза сверкали. Волосы вспыхивали и гасли в лучах, отраженных от дискошара. В синей полутьме выделялось ее белое платье. Она, несомненно, была здесь королевой.
Однажды ночью в июне в его окно постучали. Само по себе неудивительно, если только ты не живешь на третьем этаже. В последнем случае некоторое недоумение вполне объяснимо. Тогда он лежал с ангиной, с температурой тридцать восемь, и среагировал не сразу. Когда постучали в четвертый раз, он сел, спустив ноги с кровати, и перед глазами все поплыло. Но он заставил себя подойти к балконной двери и увидел за стеклом размытый силуэт.
- Можно войти? - спросила Биргитта, пока он стоял и как дурак смотрел на нее. Когда она наконец вошла, он понял, что в комнате стоит тяжелый запах его пота.
- Интересно, наверное, что я здесь делаю? - спросила Биргитта.
Он не ответил и лег в постель.
- Болеешь или как?
Он задумался, что подразумевается под "или как", но спрашивать не стал.
Она плюхнулась без спросу в ногах его кровати, подтянула колени к животу и опустила на них голову - светлые волосы упали вперед как покрывало. Ему стало неловко оттого, что она так близко, думать о том, что она от него ждет, не хотелось.
- Разве у человека нет права остаться невинным?
На мгновение ему показалось, что он бредит, а может, бредила она. Только что она вошла к нему с балкона, опустилась на постель и стала спрашивать, но ее вопросы казались продолжением какого-то иного разговора.
- Что?
- Как по-твоему, имеет мужчина право сердиться, если женщина хочет остаться невинной до свадьбы?
Он попытался подумать, но, кажется, уснул от напряжения.
Когда он проснулся, в комнате было светло, дверь на балкон была открыта, летняя штора трепыхалась в проеме. Пахло свежим хлебом и кофе. На ночном столике стоял стакан со свежей водой и лежали таблетки альведона. Шумел душ. Он сел в кровати, предвкушая. Да, именно так. Было чувство, что теперь все изменится. Она пела в душе. Он узнал несколько строк, это была ария из "Петра Датчанина", оперы, написанной для исполнения на средневековых руинах Висбю: "Ave Maria Stella…" Высокие, прочувствованные ноты. Жалко, акустика там не лучшая. Вот она замолчала. Услышав в коридоре ее шаги, он притворился, что спит.
- Хочешь кисель из ревеня? Можешь глотать?
Он открыл один глаз и улыбнулся:
- Да, спасибо, могу.
В его халате она напоминала гнома из "Белоснежки". Полы волочились по полу.
Она прошла в кухню.
- Я не люблю, когда кисель жидкий, а ты? У тебя есть дома крахмал? Я считаю, что кисель должен выдерживать испытание котом. Если взрослый кот пройдет по поверхности и лапы не увязнут, то, значит, кисель правильный. У тебя есть бритва?
- Ты что, уже переехала сюда?
- Может быть. Ключ от моей квартиры остался у Улофа. Я убежала от него. Я так рассердилась! Он меня не слушает. В ванной, в шкафчике, я, когда искала бритву, нашла фото мамы Улофа. Правда, ее зовут Мона? Как у тебя оказалось это фото? Улоф говорит, что я похожа на нее молодую. Это правда?
- Дьявольщина! - Если бы он не был болен, он бы, наверное, ей врезал. - Иди отсюда!
Она удивленно уставилась на него своими большими синими глазами. И опять эти слезы! Он со стоном упал на подушки.
- Я тебе не нравлюсь.
- Ты мне нравишься, но не трогай мои вещи!
Она в одно мгновение обвила его своими прохладными руками. Одна мокрая прядка ее волос упала ему на лицо. От нее хорошо пахло. Ее щека была такой мягкой!
- Скажи еще раз, что я тебе нравлюсь.
Он зажмурился, безуспешно пытаясь взять ситуацию под контроль.
- Тогда я у тебя останусь.
Глава 9
В температуре было дело или в ее легком прикосновении к его небритой щеке, теперь уже не поймешь. Но он расплакался. Разрыдался, к собственному изумлению, когда она положила Монину фотографию ему на грудь. Отбросив пододеяльник в сторону, он бросился к туалету. Пустил воду и постарался успокоиться. Что это - детский плач? Или бессильные слезы старика? В овальном зеркале над шкафчиком Арне видел свое красное лицо - вряд ли красивое.
Потом он рассердился. Если она хотя бы пикнет где-нибудь об этом, он свернет ей шею! Копаться в его вещах! Он много лет не вспоминал, не думал о матери! Биргитта, наверно, и не заметила, что он заплакал? В этот момент он ненавидел и ее, и мать, и всех женщин, которых когда-либо встречал.
За дверью послышался ее голос:
- Я возьму твой телефон - позвонить?
Это был не вопрос, а утверждение. Когда Арне вышел из туалета, Биргитта сидела на его письменном столе, зажав трубку щекой, и красила ногти на ногах.
- Он для своих лет чертовски красив, но одевается как старик… Я, наверно, схожу как-нибудь с ним, куплю ему одежду.
Арне посмотрел на нее долгим взглядом и лег опять. Тело ломило от жара. Было очень больно глотать. Голова раскалывалась от боли, как орех в щипцах. Биргиттин голос звучал то близко, то далеко:
- Я нужна ему. Нет, он ничего не знает. Тяжело быть старым и терять зубы… А как дорого!
- Черт побери! - Арне резко поднялся на локтях в постели.
- Я должна заканчивать! Целую!
- Кто это был?
- Мама.
- Прекрасно!
- Мы не о тебе говорили, не думай. Мы вообще-то говорили о папе. Ему предстоит заплатить зубному девять тысяч, не больно-то весело! А мне придется после обеда идти в магазин подменить папу. Ему надо к зубному, а маме одной со всем не управиться. Сейчас все покупают подарки - к конфирмациям, помолвкам, к окончанию школы и свадьбам. В магазине горячее время.
- Ты вернешься сюда? - спросил Арне и немедленно пожалел. Хочет ли он, чтобы Биргитта вернулась?
- Что купить сюда из еды?
- Пусть это будет сюрприз: - И добавил: - Купи что-нибудь готовое.
Но, когда она вышла в коридор, он сразу же начал скучать по ней, захотелось удержать ее еще на мгновение, хотелось, чтобы она обнимала его, как ребенка, ничего не требуя взамен. Хотелось просто ее милого присутствия, чтобы она хозяйничала в кухне, немного пела и говорила с ним о том о сем, не ожидая ответа.
- Пожалуйста, дай мне стакан воды!
Она принесла стакан, поставила на столик у кровати, поправила ему одеяло, и все это ему нравилось.
- Ты считаешь, что я одеваюсь как старик?
- Может, и считаю… Ты сам это сказал. Может, как-нибудь я схожу и куплю тебе что-нибудь из одежды. Может, сходим вместе?
- Нет уж. Всему есть границы.
Фотография матери осталась лежать на полу. Арне поднял ее и вгляделся в изображение. Было больно. Они недолго прожили вместе. Мать на снимке пышная и загорелая. Снимок был сделан вскоре после того, как у нее родились Улоф и Кристоффер. На снимке она стояла у кондитерской "Норргатт". В тот день она повела Арне туда, отметить его день рождения, и они ели торт "Бананса" с марципаном и бананами, обсыпанный шоколадной пудрой. Арне разрешили даже выбрать музыку в музыкальном автомате. Невероятная и совершенно непривычная роскошь! Но главное, чем запомнился тот день, было чувство невысказанной угрозы и привкус слез во рту. И отчаяние на лице Моны, ее торопливая улыбка, погасшая прежде, чем они сели за столик.
За его спиной стояла женщина из комиссии по делам несовершеннолетних. Это ее тень падала Моне на ноги. На снимке Мона подняла руки, чтобы закрыть ими лицо. Он знал, что она не любит фотографироваться, даже если снимает он. У него тогда был "инстаматик", первый фотоаппарат в его жизни, подарок дедушки Ансельма. Дальностей фокусировки имелось всего три: "человечек", "полчеловечка" и "гора". Мона была снята на "человечка". На ней были туфли на высоких каблуках. Красные, он помнит, хотя фотография была черно-белая. И юбка тоже красная, а блузка - белая, с множеством пуговок. Впрочем, это-то и на фото видно. Ребенок внутри Арне ненавидел ее - и в то же время все еще по ней скучал. Но взрослый Арне простил пятнадцатилетнюю девчонку, родившую сына, заботиться о котором не могла.
Но он не мог забыть, что она не боролась за его права, когда ему было плохо в приемной семье. Но как она могла доказать то, что чувствовала только интуитивно? Как бы она решилась? Она ведь в таком случае рисковала потерять родительские права и на близнецов. Сколько еще матерей пострадало от психотерапевтов во времена моды на "теорию первого крика"! Наверное, он сам виноват в том, что произошло - а может, и нет. То, чему его подвергала приемная мать, Сесилия, было настолько изощренным, что он не мог найти для этого слов - да и теперь не может. Они взяли приемыша, и он служил подтверждением ее доброты. Чем хуже он вел себя, тем больше оттенял сияние ее самоотверженного подвига. Чем страннее делались его выходки, тем увлекательнее - ее признания, всем и каждому, кто был готов их слушать. Вообще-то Сесилия собиралась завести собаку - боксера, как у подруги из клуба собаководства. С тем же успехом на месте Арне мог оказаться щенок. Лишь теперь он мог над этим посмеяться.
- Посмотри на него, как странно он ведет себя с другими детьми. Можно только догадываться, что ему пришлось пережить. Когда его привели к нам, он был такой грязный и напуганный… А как он ест! Домашней, хорошей еды ему никогда не хватает… При подобной матери он наверняка насмотрелся такого, что детям видеть не положено.
Разговор шел о Моне. По их жестам и интонациям он улавливал смысл, еще не понимая всех слов. Он понял, что Мона - человек низшего сорта, и он сам тоже. Он был проблемой, требующей постоянного обсуждения. Рожденный среди убожества, злобный ребенок, своенравный, эгоистичный. Лишь доброта Сесилии дала ему право на существование. Вечный и неоплатный долг, за который Арне ненавидел ее. Но и скучал по ней тоже.
В первом классе на уроке родного языка он нарисовал на доске огромный член. Его подзадоривал Леннарт, говорил, что ему, Арне, слабо, но изначально идея принадлежала Фредрику. Его папа своим членом может сбросить на пол двенадцать монет. Двенадцать штук! Во всяком случае, Фредрик так сказал. Все мальчишки смеялись. А девчонки, вскрикнув, сбились в кучки.
Он был в центре внимания - еще бы! Правда, недолго, пока не пришел учитель. Затем Арне отправили к детскому психиатру. Казалось, все только этого и ждали. Сесилия словно бы даже воодушевилась. После каждой встречи с психиатром телефон раскалялся. Слова "инцест" и "попытка изнасилования" проговаривались отчетливым шепотом. Ведь в семидесятые все проявления, которые можно было истолковать как инцестуальные, так и истолковывались. А уж случай Арне даже сомнений не вызывал. И рисунок тому доказательство! В те времена психотерапевты, слетав на выходные в США на курсы, возвращались готовыми пророками и свысока поучали бедняг, все еще блуждающих во мраке и не обретших истинного знания о человеке. Ничто человеческое им не было чуждо.
Дама-психолог, к которой попал Арне, тоже побывала на курсах, правда, только в Энчёпинге. Тем не менее ей не терпелось испытать на практике полученные знания. Для чего дама пользовалась доступными ей средствами - а именно грудями. Арне надо снова ощутить себя младенцем, и если нужно, она готова дать ему пососать свою грудь. Ее глаза блестели, ладони были потными, а спрашивала она всякий раз протяжным низким голосом. Арне, хоть и маленький, уловил, что в воздухе витает вожделение. Напряженное поле между двумя взрослыми женщинами. А он был лишь пешкой в их игре и не понимал правил. Если он отвечал не так, как они ожидали, Сесилия отвечала за него. Да, они занимались им, дарили ему свое внимание! И за это он дорого заплатил. Когда он отвечал "правильно", то Сесилия ему улыбалась, и его сердце таяло. Если бы он знал, во что ему встанут эти улыбки, то молчал бы как рыба. Но одна мысль о том, что его наконец примут как своего, казалось, стоит любых испытаний! И он сдал своего деда.
- Случалось ли, что дед тебя… трогал?
На это он не мог не ответить отрицательно.
- Угрожал ли он тебе побоями, если ты… не хотел делать, как он велит?
Да, бывало иногда. Он молчал и вспоминал, как однажды раскидал кубики "Лего" и не хотел убрать, и дед дернул его за волосы. А однажды Арне швырнул яйцо об стену курятника соседа Хенрика и получил пощечину. Это было унизительно, и ей такое знать незачем.
Ансельма вызвали для беседы. После этого Арне долго не встречал дедушку. Не ранее, чем он стал подростком и общественный интерес к доброте Сесилии стал остывать, а ее терпимость к нему - в той же степени иссякать.
Наступили восьмидесятые, и теперь всем следовало самоосуществляться и учиться говорить "нет". Сесилия завела себе щенка боксера, как и хотела с самого начала, и переехала жить к подруге по клубу собаководства. Арне мог теперь идти куда хочет. Мона встретила Вильхельма, и они поженились. Двойняшки должны были вот-вот пойти в школу. Но Ансельм по-прежнему не хотел его видеть. Теперь-то Арне понимал его куда лучше.
Когда последние посетители музея ушли, Арне закрыл дверь в зал древностей и вышел на Береговую улицу. Теплый ветер нес с собой запахи из ресторанов. В воздухе веяло предвкушением праздника. Смеясь и разговаривая, мимо шли люди в светлой летней одежде. Как же Арне хотелось рассказать Биргитте всю правду о себе, но в душе он знал, что никогда этого не сможет.
- В старину свадебную корону надевали на невесту, только если она девица, - сказала та банщица, вредная баба, наступив ему на его больную мозоль. Чтобы избежать дальнейших разговоров, он предал Биргитту:
- В таком случае, скоро она насквозь проржавеет.
Глава 10
Инспектор уголовной полиции Мария Верн разглядывала скульптуру в фойе Управления полиции, дожидаясь коллег - Хартмана, Арвидсона и Эка. Они договорились встретиться тут в двенадцать дня и пойти пообедать. Эк нашел элегантный ресторан "Русенгорд". Там можно заказать баранью отбивную, готландский шафрановый рисовый пудинг со взбитыми сливками и ежевичным джемом и изюм в шоколаде. Ресторан находился на Центральной площади рядом с руинами церкви Святой Екатерины.
Коллеги задерживались. Мария посмотрела на часы: уже пятнадцать минут, как они должны были быть здесь. Хартман предупредил, что может опоздать, но где Арвидсон и Эк? Еще вопрос, успеют ли они теперь выйти в город пообедать. Мария прошлась по фойе и вновь остановилась у скульптуры.
"Что, собственно, знает компьютер о нас, людях?" - гласила подпись под скульптурным шедевром Пии Энгстрём. С одной стороны скульптура представляла собой карабкающихся, ползущих, копошащихся существ - люди в непредсказуемом коловращении жизни. С другой стороны, на экране белого мраморного компьютера, застыли в ряд ровные, безжизненные, одинаковые изображения. Об этом стоит помнить, работая, например, с базой данных правонарушителей. Мария села в одно из темно-красных кресел и стала ждать. В отделе уголовного розыска ее встретили хорошо. И выделили письменный стол в одном кабинете с Хартманом.
Эк и Арвидсон в свое время искали работу на Готланде и получили место в районном Управлении полиции. В район, наряду с Висбю, входили Слите на севере и Хемсе на юге, но только участок в Висбю функционировал круглосуточно. Эка, типичную "сову", это вполне устраивало. Арвидсону работа ночью нравилась меньше, особенно после того, как он узнал, что рестораны стали работать до четырех часов утра вместо двух.
- Лишних два часа, чтобы напиваться, - говорил он. - И меньше времени, чтобы протрезветь до работы.