Спустя несколько дней после публичной казни, состоявшейся в школе, при свете кровавого пламени костра Лазарь, объявив всем, со слезами на глазах вырыл яму и бросил туда свой комсомольский билет. Вместе с ним предали земле свои билеты и остальные семь его верных сподвижников, к этому времени их кружок сформировался окончательно и собирались они только в этом составе, но уже действительно тайно, прячась от всех и только затемно. И разговоры у костра начинались другим недовольством, уже вспоминали и безграмотного секретаря партячейки колхоза, который писал с трудом, редко приходя в школу, перед учениками даже первого класса путался, и совсем слов не находил, махал рукой и в зависимости от причины своего визита заканчивал: "В общем, поняли, пацаны. Завтра картошку копать…" или: "Завтра на полив…" ну и так далее: "Завтра сорняк дёргать…"
А Зинаиде Исаевне тоже не так просто дались сражения с непокорным Лазарем; прослышав, что директор всё же не отстранил его от предстоящей праздничной демонстрации, она нашептала физруку Федосеичу, молившемуся на неё, как на икону, чтобы он погонял зарвавшегося сынка председателя, сбил с него спесь. Инвалид, ветеран трёх войн, Степан Федосеевич Свиногин занимался подготовкой демонстрации среди школьников, а Лазареву и его дружкам, самым крепким ребятам, предстояло по традиции нести огромный транспарант на параде по всему селу и перед главной колхозной трибуной, где обычно выстраивалось всё правление колхоза, председатель сельского Совета депутатов и сам Семён Семёнович Треухов - местный участковый. С задачей своей Лазарев и его команда всегда справлялись без каких-либо понуканий, а тут вдруг Федосеич услышал замечания, да и от кого! От самой "бабы Зины"! Он, конечно, всё это истолковал на свой счёт, мол, копает Исаевна под него, так как молодого физкультурника в школу присмотрела. Поэтому рьяно приступил к исполнению поручения. Что он вытворял с пацанвой, сколько их гонял по селу с этим проклятущим транспарантом, одни они знают; тогда и пришёл, видно, тот злосчастный час, когда кто-то не выдержал и взвыл. Но не в строю, когда, тренируясь, тащили полотнище во всю улицу с красными пылающими буквами через всё село в очередной раз, а проклинать начал после, задумав, наверное, глупость эту ужасную, оказавшись уже в постели, засыпая и ругая всё на свете, а может, уже зло посмеиваясь…
Одним словом, парад удался на славу, демонстранты школьные лицом в грязь не ударили, и "лазаревцы" пронесли свой транспарант, как обычно, под аплодисменты и крики приветствия, даже с трибуны участковый Семёныч не сдержался и помахал бравым школьникам ручкой. Успех был грандиозным.
И только на третий или четвёртый день, когда на селе уже отгуляли, отец Лазаря, влетев в избу, словно ужаленный, впервые за всю жизнь наотмашь ударил сына, а когда тот вскочил на ноги и с немым вопросом уставился в глаза отцу, тот выкрикнул:
- Ты что же натворил, щенок!
…На том транспаранте, который приветствовало всё село, а участковый помахал ручкой, красные буквы складывались в зловещую и совсем не смешную фразу: "Коммунизм - наша цепь!" И стоял, угрожая всем, восклицательный знак.
Но он-то и раньше стоял, когда в последнем слове была другая буква.
XI
Допрос подозреваемых шёл к концу. Оставалась очередь за последним - Лазаревым. Но Минин притомился. К тому же вновь разыгралась боль в груди и хотелось пить. Он взглянул на часы - стрелки подбирались к пяти часам утра. Это что же? Выходит, он почти всю ночь без перекура протрубил!.. Минин кинул взгляд в угол, забыл про лейтенанта в горячке. Тот, склонив голову на плечо, мирно дремал.
За грудиной противно и остро кольнуло. "Неужели заболел? - заскребла тоскливая мысль. - Может быть, просто давненько не занимался ночными допросами, вот и утратил форму. А возраст не тот… Но эти посиделки с мальчишками, хотя и пытались некоторые из них упираться, допросами не назовёшь. Считай, просто проваландался, потравил душу. Вон Жмотов, наверняка и выспаться успел…"
Когда солдат вывел очередного, Минин дал ему знак ждать за дверью, налил себе воды из графинчика, выпил, растягивая удовольствие. Боль опять уходила, жжение расползалось, затихало, будто рассасывалось. Он повёл плечами, взбодрился.
- Ну как тебе история? - повернулся в угол к Жмотову.
Лейтенант вздрогнул, поднялся не сразу, растирая рукой красное одутловатое лицо.
- Никуда они от нас не денутся. Шпана позорная!
- Ты понял, что я спросил-то? - усмехнулся Минин. - Проспал весь допрос!
- Ни на один глаз, - Жмотов сунул в рот папироску, жадно затянулся. - Я этих контриков ущучил с первого взгляда. С того зяблика гнилого. Ишь, он не знает, кто букву эл на пе устряпал! Ты почему его сразу не дожал? Я б его так скрутил!
- Да разве в этом дело?
- А в чём?
- Насчёт контриков ещё думать и думать надо.
- И думать нечего. Всё налицо. Транспарант имеется, а это важный вещдок.
- Думать, дорогой мой Прохор Андреевич, никогда не помешает, - поморщился Минин и схватился за грудь.
- Что с тобой? - навострил глаза Жмотов. - Ты чего весь побелел?
- Что-то будто ёкнуло… - простонал Минин.
- Ну-ка расслабься. Сиди, сиди. Я пульс посчитаю.
- Да что ж его считать, - покачивался, схватившись за сердце Минин, - душновато что-то.
- Мотор, мотор прихватило, - бросился расстёгивать ему пуговицы воротничка Жмотов, а затем и форточку распахнул. - Дыши, Степаныч. Сейчас лучше станет. Это бывает.
- Да вроде уже и ничего, - глубоко выдохнул тот.
- Может, врача?
- Чего булгачить? Отпустило.
- У меня с собой лекарства никакого.
- Чего это ты? - Минин слабо улыбнулся. - Какое ещё лекарство? Нормально вроде. Утром забегу в больничку к нашему Фёдорычу. И все дела.
- А то смотри, - Жмотов нагнулся над ним, в глаза заглянул. - Что-то ты мне не нравишься, Степаныч. Побледнел весь.
- Заканчивать будем, - застёгивал уже ворот Минин. - Ты только больше не кури.
- Да я уж когда выбросил, - суетился лейтенант. - А это тебя не с купания прихватило?
- Ну что ты! - Минин даже обиделся. - Купанием я, наоборот, все болячки лечу. Нет. Это сегодня что-то накатило. Нервишки, наверное. С Баклеем ещё днём схватились, потом у Ахапкина пошумели, а тут Савелий как живой перед глазами торчит день и ночь.
- Подымайко?
- Ну да, Михеич.
- Он и мне прошлой ночью приснился. - Жмотов за голову схватился. - Страшный какой-то! С верёвкой на шее!..
- Он на ремне удавился.
- А этот с верёвкой. Верёвку с себя стащил, размахивает ей, будто на нас с Игорьком набросить желает. Мы уворачиваемся, убегаем, а он бельма вытаращил!..
- Ты сколько выпил-то? - Минин подозрительно скосил глаза на лейтенанта. - Не горячка белая за тобой гонялась?
- Проснулся весь мокрый…
- Ну хватит. Командуй, чтоб вели задержанного. Да заканчивать будем.
- Ты как?
- Нормально.
- Ну и хорошо.
И солдат ввёл последнего. Восьмого.
Лазарев удивлял. Вернее, привлекал. И прежде всего внешностью. Мало того, что был высок, строен и подтянут. Он был красив и держался свободно, будто вокруг не было заводного солдата, слепящей лампы, двух хмурых офицеров в страшной форме. Словно голубь с улицы, взлетев на подоконник, оказался вдруг по ошибке в чьей-то клетке и завертел головой направо, налево, удивляясь, куда он попал? И искал своего. Такого же. Пернатого. Лазарев и на Минина так глянул, но по лицу скользнул - нет, не того он хотел увидеть. А на Жмотова даже не взглянул. И лейтенант не выдержал, буркнул:
- Красавчик попался.
- Ты что же, Лазарев, - с издёвкой настойчиво поймал всё же глаза подозреваемого оперуполномоченный, - подставил слюнтяя в главного?
- Вы о чём? - не понимая, вскинулся тот на Минина, и голубые глаза его под жаркой лампой заплавились морским сиянием.
- Леонтьева чего подговорили вожачком назваться?
- Жребий выпал. У нас кружок. Главных нет. У нас все равные. А здесь у вас главного всем найти надо. Савелий Михеевич тоже с этого начал. Не поверил даже.
- Кто? Савелий Михеич?
- Ну да. Товарищ майор. Который с нами первым встречался. А что с ним?
- Неважно, - Минин покривился, игла в левом боку опять дёрнулась. - Продолжай дальше.
- Ну мы и выбрали. А чтобы не обидно, бросили жребий. Вот и выпало Саше Леонтьеву.
- Значит, не отрицаешь, что тебя все слушались? - наклонился к подозреваемому Жмотов и вцепился обеими ручищами в стул за его спиной.
- А нам отрицать нечего. Мы и Савелию Михеевичу всё рассказали, как было.
- Это хорошо, - перехватил нить допроса Жмотов, нависнув над задержанным. - Это хорошо, что правду говоришь.
Минин осторожно до левого бока дотянулся, рукой попробовал слегка массировать, вроде помогало, он кивнул лейтенанту: продолжай, мол, я в порядке.
- Правдивые показания зачтутся, - тут же повысил голос Жмотов и совсем стул с Лазаревым к себе развернул, уставился глаза в глаза. - Скостят. Может, и семь копеек не понадобится получать.
- Зачем семь копеек?
- Не шлёпнут, - расхохотался Жмотов прямо в лицо Лазареву.
- Нас судить будут?
- А ты как думал?
Синь в глазах парня дёрнулась, затемнели они, начали стыть.
- Мы все думаем, что будут.
- Ты это выбрось из башки-то! Чего заладил: мы да мы? Каждый будет отвечать за своё. Каждый баран на своём крюку! Понял?
- У нас кружок…
- И ты в нём стишки почитывал?
- Были и стишки.
Превозмогая боль, Минин незаметно дотянулся до Жмотова, дёрнул того за руку: не гони, мол, лейтенант, не нагнетай, не кричи. Жмотов учуял, моргнул - всё в порядке и чуть тише, будто смиряясь, спросил:
- Твои стишки-то?
- Ну… разные.
- Вот и давай, прочти что-нибудь.
- Что-нибудь?
- Давай, давай, - ощерился Жмотов. - Что-нибудь душевное. О чём вы там втихаря, между собой делились. Выхожу я утром, снег ещё не стаял, вижу - моя мурочка спешит…
Жмотов и про Минина забыл, так песенкой своей увлёкся, за портсигаром сунулся в карман, но бледный, как мел, оперуполномоченный зубами скрипнул, будто опять знак подавая, и лейтенант прервался, поторопил:
- Давай! Чтоб за душу брало и как это у вас? Звало! На ваши подвиги!
Лазарев, всё это время не сводивший с него глаз, откинул голову, помолчал, вспоминая, и начал робко, постепенно набирая смелости:
- Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить…
- Да, да, - Жмотов вслушивался в каждое слово, изображая наслаждение, подымал бровь. - Ты прямо в тему.
- И глядь - как раз умрём, - резко завершил вдруг чтец.
- Это что ж? - выпучил глаза Жмотов.
- На свете счастья нет, но есть покой и воля, - продолжал между тем Лазарев, не обращая внимания, будто рядом и не было никого. - Давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег.
- Ну это ты пустое, - будто предупреждая, поморщился Жмотов. - Об этом и думать зря. У вас с побегом не выгорит.
- Я не про это…
- Я верю, - Жмотов хлопнул подозреваемого по плечу. - И стишки ничего. Трогают. Душевные стишки. Твои?
- Александра Сергеевича.
- Это который?
- Пушкина.
- Наш человек. Наш. Угодил, - захохотал Жмотов.
- Смотрите, - Лазарев скосил глаза в сторону Минина. - Что это с ним?
- Степаныч? - рявкнул Жмотов, бросившись к оперуполномоченному.
Минин, уронив голову на грудь, сползал со стула.
XII
- Что же? Это и есть ваш знаменитый гр-рад?
- Да, да. Подъезжаем, Яков Самуилович, подъезжаем.
Обух-Ветрянский уже весь упакованный: шинель, фуражка, сумка у ног, ручки, ножки сложил, у окошка устроился, всё высматривал что-то в предрассветной мути.
Поезд подбирался к конечному пункту назначения.
- Император, я вам рассказывал, Пётр Великий-то водным путём сюда наведывался, на кораблях, под парусами! Спешил к открытию Успенского собора, колокольный звон услышать, а вам судьба уготовила другую планиду.
- Вы, Ер-ремей Тимофеевич, - поморщился, но улыбнулся Шнейдер, - большими категор-риями… Большими…
- Так что же…
- Нар-род этот вр-ряд ли оценит.
- Поймут, поймут, Яков Самуилович, - толстячок захихикал. - Может, кто и с опозданием. Но это уж их дело. А я шучу. Я, так сказать, про императора-то в качестве аллегории.
- Я им устр-рою аллегор-рию.
- А вон и встречающие. Похоже, сам Ахапкин. Я его уже подзабыл. Виделись один раз, при его назначении. Забегал ко мне в кабинет. Знакомился… Да, да. Он. Сам прикатил.
- Тепер-рь познакомимся ближе…
- Вы не спешите, Яков Самуилович, они сейчас сами поспеют. Там и наш человечек, гляжу.
Обух-Ветрянский стащил с головы фуражку, упёрся лбом в мутное стекло, разглядывая встречающих:
- Там, там. Сейчас будут. Вы не спешите.
Поезд, заскрежетав колёсами, прихваченными резким тормозом, остановился. В пустом коридоре вагона застучали, заторопились сапоги.
- Здравия желаю, товарищи офицеры! - полковник Ахапкин, сияя улыбкой и погонами, при полном параде вскинул руку к околышку. - С приездом, товарищ подполковник!
Шнейдер сухо откозырял в ответ, а из-под руки Ахапкина уже проскользнул Квасницкий, подхватил чемодан и сумку приехавших и также мигом нырнул за спину Ахапкина, загремел сапожищами на выход.
- Как доехали?
- Тер-рпимо, - Шнейдер пригладил волосы на голове, проверил пальчиком струнку усов. - К вам ещё не добр-рались наши мор-розы? Гляжу, у вас осень в р-разгар-ре.
- Бабье лето, бабье лето, - пропуская вперёд подполковника, Ахапкин заулыбался как старому знакомому толстячку. - Ваше самочувствие, Еремей Тимофеевич?
- Живы, живы, - кивал тот. - Наши ребята там ещё, сзади в купе.
- Их ждут, не беспокойтесь.
- Ну и ладненько.
- Как? - Ахапкин всё же улучил момент и совсем приник лицом к лицу Обух-Ветрянского, на Шнейдера незаметно покосился.
- Так я же говорю, доехали благополучно, - не поддавался тот, нейтрально ухмыльнувшись.
- Вы нас куда опр-ределили? - Шнейдер, спустившись с последней ступеньки лестницы, фуражку снял, опять за усы принялся. - Нам бы с Ер-ремеем Тимофеевичем вместе.
- А у меня, - Ахапкин даже расцвёл. - Хоромы! Мы с дочкой вдвоём. И кухня домашняя. И, так сказать, четыре комнаты. Я вам две отведу. Мы будем счастливы с Натальей. Она уже ждёт.
- Как?
- Ко мне. А чего по гостиницам?
- Номер вот, - откуда-то выскочил Квасницкий, сверкнул очками на Обух-Ветрянского. - На всякий случай заказан. Полный комфорт.
- Но это запасной вариант, товарищ подполковник? - развёл руки Ахапкин. - Не обижайте.
- Как, Ер-ремей Тимофеевич? - Шнейдер огляделся, достал портсигар, затянулся "герцеговиной".
- Ну чего ж нам хозяев стеснять, - толстячок засуетился, поискал глазами свою сумку.
- В машине! - коротко доложил подскочивший к нему Квасницкий.
- Тем более там молодая прелестная девушка, - толстячок мило улыбнулся. - И мы в сапогах. Да со своими проблемами.
- Вот, - отставил мизинчик в сторону Шнейдер. - Р-резонно подмечено. Нет нужды загр-ружать дамочку. Давайте-ка в гостиницу.
- А в обком не зайдёте? - Ахапкин помрачнел.
- Всему своё вр-ремя. Всему. - Шнейдер слегка рукой взмахнул. - Машины далеко?
- Да у нас тут всё рядом, - бросился вперёд указывать путь Квасницкий.
XIII
Всю дорогу до гостиницы Шнейдер молчал, сосредоточенно дымя "герцеговиной" и изредка косо поглядывал на неумолкавшего Ахапкина. Тот расписывал местные достопримечательности, узнав, что подполковник никогда не бывал в низовьях Волги.
- Вы р-разве не местный? - словно вороном прокаркав, спросил вдруг Шнейдер, и Ахапкин вздрогнул.
- Нет. Я из-за Урала.
- Сибир-ряк?
- Из Томска. Я в Чека ещё с Яковом Михайловичем Юровским начинал в Екатеринбурге.
- С Юр-ровским? - Шнейдер впервые с интересом глянул на полковника.
В машине они были вдвоём, шофёр с глухонемым видом гнал автомобиль.
- Это котор-рый под великую чистку попал?.. Котор-рого Ежов шлёпнул как вр-рага нар-рода?
- Ежов за свои "ножницы" вредительские сам головой поплатился, - будто допытываясь до чего-то своего, потянулся Ахапкин к проверяющему. - И за предательство своё хлебнул сполна.
Шнейдер не ответил, скривился, словно от зубной боли.
- А Василий Васильевич как там поживает в столицах?
- Василий Васильевич?
- Чернышов.
Шнейдер пожал плечами.
- Ну как же! Мы с Василием Васильевичем до самого августа тридцать седьмого на Дальнем Востоке трубили, пока он в Москву не укатил.
- Это тот, что в Министер-рстве внутренних дел… - рассеянно вспомнил Шнейдер. - Р-разные задачи… знаете ли.
- Ну как же! - Ахапкин и руками всплеснул. - Одно же дело делаем! Я ему позваниваю.
Шнейдеру эти слова явно не доставили удовольствия, наоборот, он словно поперхнулся, однако изобразил на лице кислую улыбку.
- А я вот здесь, - продолжал, не умолкая, Ахапкин. - Знаете, как-то прижился. Эти места чем-то схожи с дальневосточными. Там, в Хабаровске, лотос цветёт, и у нас эта радость имеется. Прижились мы с дочкой, но тянет туда… - Он неопределённо махнул рукой, впервые его лицо поскучнело. - У нас южный форпост… Тихо, знаете ли…
Долго подыскивал подходящее слово и всё же повторил:
- Тихо…
Шнейдер оживился, бросил косой взгляд на загрустившего полковника, мол, чего сидишь тогда в этой дыре при таких-то друзьях?
- Да, да! - поймал его взгляд Ахапкин. - А я вот здесь. Дочь взрослая. Ей определяться самое время, так что со столицей пока погодим.
"Пустозвонит мне специально этот гусь? - ломал голову Шнейдер. - Что это он своими связями кичится? И дочку будто предлагает, расписывает… На его месте другие вопросы бы задавать, другим интересоваться… Хитрит что-то! Затевает какую интригу?.."
А вслух отчеканил:
- Я бы хотел, чтобы машина пр-ри мне была. И собер-рите сейчас личный состав. Только р-руководство и стар-рших офицер-ров.
- Есть!
- Мне понадобятся р-родственники этого?..
- Подымайко?
- Обнар-руженного повешенным.
- Майор Подымайко был одинок.
- И эти?.. Кто его нашёл пер-рвым.
- Может, завтра?
- Что такое?
- В больнице капитан Минин. Он его и обнаружил.
- Что случилось?
- Да ничего серьёзного. Сердце прихватило на работе.
- Это что же у вас такое, товар-рищ полковник? - Шнейдер надвинул брови. - Больной контингент?
- Случай. Никогда не жаловался.
- Нехор-рошо получается… Это, значит, тот, котор-рый нашёл тр-руп, тепер-рь едва не умер-р?
- Ну что вы! Это к делу не относится. Нервишки. Сердце прихватило. Он допросы всю ночь вёл.
- Р-разберёмся.
- Товарищ подполковник!..