- И оставьте пр-ри мне офицер-ра для пор-ручений. Посообр-разительней. Я, знаете ли, не любитель этих… телефонных пер-реговор-ров.
- Лейтенант Квасницкий, если не возражаете.
- Это который встр-речал?
- Да. Он на вокзале был со мной. Сейчас во второй машине с майором Обух-Ветрянским.
- Хор-рошо…
Больше Шнейдер, как ни пытался разговорить его Ахапкин, в беседы не вступал, лишь хмуро кивал или, наоборот, отмахивался головой, а то и вовсе оставлял вопросы полковника без ответов, будто не слышал.
XIV
На пятые сутки к самому концу недели Минин был выписан на домашний режим. Из больницы его вёз на служебном "козлике" Жмотов, озабоченно донимая оперуполномоченного расспросами о здоровье.
- Мне теперь всё нипочём! - усмехался ещё бледными губами Минин. - Фёдорыч успокоил, что до разрыва сердца далеко, а остальное не страшно. Вот только с куревом капец.
- А это дело? - щёлкнул себе пальцем по шее Жмотов.
- Допустимо. Но с ограничением.
- Не через край?
- Угу. А ты чего это за мной на машине прикатил? Как за генералом? Откуда такой почёт?
Жмотов в сторону глянул, сплюнул.
- Я бы и сам до дома дотопал. Мне тут идти - коту прогуляться.
- Шнейдер распорядился.
- Это кто такой?
- Ты же ничего не знаешь. Это главный. Из проверяющих.
И Жмотов усердно задымил папироской.
- Приехали?
- Давно. Мы уже взмокли.
- Это что же?
Жмотов пожал плечами.
- А Лев Исаевич?
- На месте Ахапкин. Сидит… - Жмотов смолк, будто язык прикусил.
- Чего?
- Да я это… - понимая, что и так сболтнул лишнего, Жмотов весь скривился. - Им с тобой встретиться надо.
- Встретиться?
- Ну.
- Кому это им?
- Обух-Ветрянский. Особист. Он проверкой занимается.
- Та-а-ак…
- А в больнице несподручно.
- Вона что… - Минин, раздумывая, брови вскинул и губы поджал. - А я маракую, что это Фёдорыча пробрало? Я его долбил, долбил, как дятел, всё выписать просился, у меня птица дома от голода пропадает, а он ни в какую. А сегодня - в пять минут оформил, собирает, чуть ли ни бегом и в три шеи меня! Понадобился, выходит?
- У них это быстро.
- Ты не хитри, Прохор. Ещё что сказать можешь?
- Да мне откуда знать, Степаныч? Мне поручено - взять и доставить. Вот и исполняю.
Минин не спускал с лейтенанта настороженных глаз. Тот не выдержал, голову нагнул, в ногах высматривать что-то начал, но долго не смог, взорвался:
- У нас там такой бедлам!.. Ни у кого слова не вытянуть. Друг на друга косятся. Игорька не вижу вторые сутки, он при этом… Обухе-Ветрянском и днюет, и ночует. То забегал, а теперь ни ногой.
- Прищучили, выходит, вас…
- Не то чтобы…
- Ладно. Не велено, значит, не велено. А ты знаешь!.. Я сам сейчас туда заявлюсь. Чего мне? Раз нужен. А ну-ка разворачивай!
- Нет уж, Степаныч, - перепугался Жмотов и за ручку дверцы ухватился: не выскочил бы оперуполномоченный из машины на ходу.
- Это что же? Арест?
Они уставились друг на друга.
- Ну ты скажешь, Степаныч, - растерялся Жмотов и смутился. - Чего это тебе в голову взбрело? Чего мелешь? Какой ещё арест?.. Приказано.
Минин только зубами скрипнул.
- Я же тебе сказал, Степаныч. Шнейдеру стол поставили в кабинете начальника. Ахапкин как в гости на работу приходит. А у Баклея этот… Обух-Ветрянский безвылазно. Сотрудников по одному вызывают и с утра до вечера гоняют. Чего выпытывают?.. Я впервые в такую проверку угодил.
- Самого вытаскивали?
- Нет ещё.
- Чего ж они ищут?
- А кто их знает! Игорька бы спросить. Но он без продыху с особистом тем.
- Значит, Игорёк твой при деле оказался?
- Чего это ты, Степаныч?
- А ты смекни сам…
- Да нет. Не может быть такого!
- Ладно. Не ломай башку.
- Нет. Чтобы Игорёк!..
- Вот и я думаю. Это не тридцать седьмой год.
- Ты что, Степаныч!
- Поглядим…
Больше они не проронили ни слова. Минин будто онемел, и за стеклом автомобиля на улицах его ничего не интересовало, а Жмотов подавленно бросал на него косые взгляды. Отпустив машину, они также молча зашли в дом. Всё забыв, Минин бросился к клетке с попугаем. Птица шарахнулась от него в угол, присмотревшись, осмелела, клюнула несколько раз в руку, когда он воду начал менять.
- Кусай, кусай, - приговаривал оперуполномоченный, улыбаясь доверительно, извиняясь и спиной закрывая птицу от Жмотова. - Так и надо такому хозяину непутёвому. Завёл птицу для мучений.
- Пр-р-ровокатор-р-р! - отругала его птица.
- Что это он у тебя? Разговаривает? - Жмотов тоже к клетке подсел.
- Ты чужой. Отойди в сторону, - зашипел на него Минин. - Не пужай птицу. Она ко мне ещё не привыкла.
- Ого! Посмотрите на него! Какие мы!
- Пр-ровокатор-р-р! - заорала птица на чужого.
- Материт он тебя, - доложил Минин.
- Так уж материт?
- Это у него самое гадкое слово.
- И кто научил?
- Птица она сама всё понимает. Тем более попугай. Они, говорят, до триста лет живут. Этому вот и неизвестно сколько. Он со Степанычем мыкался, а до него со стариками - владельцами. А тех, от кого достался, - вовсе не ведомо. Может, ему уже лет сто пятьдесят. Он, может, с какого-нибудь острова Борнео самим этим… Крузенштерном на паруснике завезён. Он насквозь тебя видит! Со всеми твоими потрохами.
- Ты наговоришь, - хмыкнул недоверчиво Жмотов, но от клетки отошёл, на попугая покосился, примостился подальше на табуретке. - Откуда у этого безмозглого прозорливость такая? У него башка, во! С гулькин нос. Там кости одни, извилинам негде быть.
- Птица с ребёнком, с дитём схожа, - грустно улыбнулся Минин. - Она врать не научена, как мы с рождения, поэтому непосредственная, что видит перед собой, что слышит, что думает, на то и реагирует соответствующим образом. А попугаи в особенности. Чуткая, чистая натура, он тебе в душу заползает, проникает в самую затаённую твою глушь. Отыскивает такое, о чём, может быть, ты и сам не догадываешься.
Жмотов и рот открыл, глазищами заморгал, не зная, верить оперуполномоченному, или издевается тот над ним, а Минин вполне серьёзно продолжал:
- Видишь, как он на тебя таращится неотрывно, голову склонив, будто доктор изучает. Заинтересовал ты его. А у них это без промаха: хороший человек - значит, доверие; дерьмо - дальше без интереса. И сволочных враз определяет. Ему, чтобы правду знать, не требуется, как тебе, к кулаку прибегать, раскалывать…
- Ишь ты! - Жмотов опять отодвинул табуретку от клетки. - Сам-то, Степаныч, не боишься, что тебя раскусит этот твой провидец? Сам-то давно определился, что хорошее, а что говнецом отдаёт?
Он с сомнением на капитана покосился и зло хохотнул:
- Во, философа я открыл! Ты, Степаныч, на себя не похож. Залечили тебя в больнице. Рассуждать стал… Мысли какие-то попёрли. Не замечал я раньше.
- Я сам себя открыл за эти несколько последних дней. Словно пелена с глаз спала.
- После того как отец Кондратий шарахнул? - не унимался лейтенант.
- И это помогло. Знаешь, когда смерть за плечами почуешь, всё острее и видишь, и понимаешь.
- Вон оно как! - с интересом уставился Жмотов на оперуполномоченного. - И чего же ты почуял?
- Жизнь свою рассмотрел, только с другой стороны на неё взглянул. Поздно понять всё удалось. Но пробрало.
- Интересно, интересно…
- Раньше, может быть, я и не сказал бы тебе этого, Прохор, а теперь, когда ты за моей спиной следишь, самая пора пришла.
- Ну, ну…
- Ты вот всё про птицу калякаешь. Почему, мол, провокатор? А ведь не ты один голову над этим ломал. И мне, чего уж тут, невдомёк было. Я тоже Михеича пытал. А он отнекивался. Говорил, что рано, мол, не созрел я, чтобы доверять мне. А тут как-то намекнул. Я-то сразу не допёк. Уж больно у него мудрёно получалось. А теперь вот и я учуял. Нет, не юлил он предо мной. Правду открывал…
- Ты чего тумана-то напускаешь, Степаныч? - Жмотов насторожился весь, прямо в кулак сжался. - Ты чего вокруг да около шкандыбаешь?
- Птица эта спать ему не давала, понимаешь…
- Чего уж тут! Орала небось по ночам. Когда ж уснёшь. Только в пьяном виде.
- Да ты погоди с выводами-то, - отмахнулся Минин, замолчал сам в затруднении. - Как бы тебе объяснить? Это предлог вроде для Степаныча, причина, что ли. Он не спал по ночам, а мысли-то разные в голову лезли, заставляли о себе, о жизни нашей, о людях размышлять, о делах теперешних…
- А чего ему думать? - дёрнулся Жмотов. - Что он жизнь зря прожил? Сам же говорил! Всю жизнь он воевал. Потом врагов народа душил. Что приказывали, то и исполнял. Мы же все, как он. Ты думаешь, я ночами дрыхаю?.. Тоже иногда в башке такое закрутится!.. Только водка и выручает.
- Вот! - Минин подскочил к Жмотову, в глаза ему заглянул. - Значит, понял меня, о чём я тебе долдоню. Не всегда всё гладко, что стелется. Не все они сволочи, которых мы к стенке ставим.
- Ты что, рехнулся, Степаныч? - вытаращил глаза Жмотов. - Это ты переборщил! Я тебе про одно, а ты про другое! Наше дело маленькое, мы - следователи.
- Ты себе хоть не ври! - сжал кулаки Минин и так глянул на лейтенанта, что тот от него отшатнулся. - Мы и решаем их судьбу. Они после твоих кулачищ суду уже готовыми достаются!
Оперуполномоченный смерил посеревшего лейтенанта ещё раз хмурым взглядом, но тот уже сжался весь, спрятал руки аж за спину.
- Пацанва-то та, из деревни, для Степаныча последней каплей, видать, и стала. Он мне рассказывал в тот день, перед смертью, что пробовал убедить Ахапкина. И так и эдак с ним. Мол, какие они контрики? Сопляки паршивые. Их пороть да пороть, конечно, но не за решётку на десять лет!.. Ну разве это пятьдесят восьмая статья! Разве эта пацанва враги народа? Ну скажи мне?..
- Степаныч, погоди…
- Чего молчишь? Сам-то соображаешь? Ты же рядом был, когда их допрашивали? Сам вопросы задавал…
- Погоди, погоди, Степаныч, - подозрительно отодвинулся Жмотов от капитана. - Это что же? Ты так рассуждаешь, будто это первое дело у тебя?
- Что?
- Учителей мы недавно замели за испорченные учебники, забыл? Там же тоже, как ты говоришь, баловство сплошное! В картинках вождям усы и бороды подрисовали!.. Или другое дело, когда председатель колхоза под эту самую пятьдесят восьмую загремел за портрет, вырезанный ножницами!.. А старуха семидесятилетняя, которая по книжке Иосифа Виссарионовича гадала! А когда тот же Михеич полгода назад упрятал в тюрьму заику, который не мог сразу выговорить имя маршала Ворошилова и называл его просто Вором?..
- Вот и дошло до него! - заорал Минин на Жмотова и весь затрясся. - Лазарев, этот мальчишка, поэт и поставил точку на прежнюю жизнь майора Подымайко. Не захотел Михеич больше чужие судьбы губить. Сам свой суд свершил. Только над собой.
- Ну это ты уж совсем загнул… - оторопел лейтенант.
- Думай, как хочешь. А я Степаныча понял. Письма только его предсмертного не нашёл. Должно оно быть. Не верю я, чтобы Степаныч мне последних слов не сказал. Бумажку-то ту, что при нём была, я враз отыскал. Но это для всех она. Стишки там глупые, на пацанов тех его намёк. Про птицу эту тоже, чтобы я её кормил да заботился. Чтоб клетку чаще чистил… А я, старый дурень, можно сказать, только эту птицу и начал понимать, а чтоб чистить, совсем забыл…
Голос у капитана пропал, он добрёл до стенки, привалился, ссутулился.
- Свои, чужие… Куда тебя понесло, - поморщился Жмотов. - Так, знаешь, до чего договориться можно?
- Теперь уже поздно. По-другому мне теперь ни думать, ни говорить. Раз тебя приставили, мне и у них веры нет.
- Да разберутся, Степаныч! Чего ты заладил? Всех же таскает этот особист.
- Всех, да не всех. Мы с Подымайко, чую, у них поперёк горла. Мы оба из Смерша, а Абакумова они ещё с прошлого года в тюрьме держат. Вот и раскинь мозгами.
- Ахапкин доверял, не трогал, значит, и в этот раз отстоит.
- Не верю я Ахапкину. Раньше верил, а теперь нет. Был у меня с ним разговор. Он на Михеича таких собак спустил… Тошно слушать. Врагом его объявил за то, что тот за пацанву заступился.
- Опять ты туда…
- Да разве это враги!
- Ничего, посидят в лагерях, поймут, как с плакатиками бегать.
- Десять лет?
- Не расстрел же!
- А ты хотел, чтоб вышку?
- Заслужили. Ишь, распустились! Дожили, пацанва уже глотки разевать начала на советскую власть. Им эти глотки свинцом залить!
- И глаза выколоть, чтоб не зрели.
- Чего?
- Так я. Про себя, - махнул рукой Минин. - Рот закрыть, в уши песок, и на глаза всем нам повязки.
- Нет, не пойдёт, - ухмыльнулся Жмотов. - Всем не надо. Я, например, на свою Веру Павловну хочу смотреть. Как же мне?
- Ты про что?
- Есть у меня зазноба. Мне глаза нужны, - балагурил лейтенант. - Я с тобой вот валандаюсь, а она там, моя княжна, уже волнуется небось. Ревнивая она у меня.
- Вера Павловна, ты сказал? - сощурился Минин и зло сплюнул. - Это не Нестор тебе её подсудобил?
- Он рекомендовал, - медленно произнёс Жмотов, а у самого даже горло перехватило, видно было невооружённым глазом, как взвился оперуполномоченный, услыхав это женское имя, как злорадствует весь, хоть бы чем досадить.
- Значит, он познакомил?
- Поселился я у неё на днях.
- Хороша дамочка.
- А чего?
- Так… известная…
- Княжна.
- Для кого и княжна, а то и графиня. Только муж у неё лет десять уже в лагерях мается. А может, и загнулся. И она сама, как член семьи врага народа, там должна была быть. Но уберёг её Баклей. Уберёг её наш заботливый Нестор Семёнович. Видишь, и пригодилась.
- Это за какие же заслуги?
- А ты не догадываешься, лейтенант госбезопасности?
- Сучка!..
- Вот и сообразил.
- Это что же? Ко мне её приставил, чтоб ему доносила?
- Это уж сам кумекай. Не ты первый.
- Вот стерва! Как же я сразу не сообразил.
- Успокойся. Время пройдёт, он к тебе присмотрится, приглядится. Поймёт, что ты свой, и другому её пристроит.
- Дай-ка закурить, Степаныч… Что-то ты меня будто обухом по башке.
- Ты здесь не кури. Теперь и мне, и птице это вредно.
- Чего ж мне? На улицу переться?
- Ну это ты сам выбирай, - Минин усмехнулся. - Раз велено за мной досматривать, то терпи, но курить запрещаю.
- Я до обеда, - обиженно буркнул Жмотов и направился к двери.
- А после обеда что? Приедут забирать или только сменщик явится?
- Сменят, сказали, - зло сверкнул глазами тот и вышел за дверь.
- Значит, приедут… - опустил голову Минин. - Ну что ж, приготовимся.
И он проверил кобуру у пояса. Рукоятка пистолета приятно охладила ладонь.
XV
Шёл одиннадцатый час вечера, за окном свирепствовал мерзкий осенний дождь вперемежку с мокрым снегом.
Откинув голову на спинку и упёршись вытянутыми руками в коленки, лейтенант Квасницкий дремал, примостившись на кожаном диванчике в приёмной. Совещание в кабинете Ахапкина, начавшееся задолго до обеда, закончилось полтора часа назад; начальники подразделений, хмурясь и не разговаривая, один за другим покинули его, но за дверьми оставались главные лица, и Квасницкий, несколько раз по звонку забегавший с минералкой для Шнейдера, не смог угадать по угрюмым физиономиям восседавших за столом, когда и каким будет конец. Неплотно прикрывая за собой дверь, он пробовал потом, прижавшись ухом, услышать, уловить хотя бы фразу, слово из того, что обсуждалось, но то ли говорили слишком тихо, то ли дверь в этом кабинете устроена была так, что надёжно хранила все тайны, ничего услышать ему не удалось. Не желая рисковать, раздосадованный Квасницкий устроился на диванчике и решил с толком для себя использовать пустое времяпрепровождение в приёмной, тем более что за последние дни с приехавшими капризными проверяющими ему пришлось хлебнуть, что называется, по полной.
Но только он впал в сладкую негу, резкий телефонный звонок подбросил его на ноги. Уже по сумасшедшему беснованию аппарата Квасницкий догадался, что звонок особый, не здешний. Дрожащими руками прижал трубку к уху. И не ошибся. Властный, не терпящий возражений голос потребовал Шнейдера.
- Товарищ подполковник проводит совещание, - запинаясь, доложил Квасницкий, уже заметно волнуясь.
- Соедините немедленно, - не представившись, ответили ему.
Квасницкий аккуратно возложил трубку на стол, кинулся к дверям, просунул голову:
- Товарищ подполковник, вас Москва.
- Кто? - Шнейдер оторвался от бумаг на столе.
И остальные, как ждали, вскинулись на дежурного: Обух-Ветрянский - с недовольством, что перебили, Ахапкин - бледный, с рукой, подпиравшей подбородок, Баклей - весь взлохмаченный.
Квасницкий опомнился, вскочил в кабинет, руку к виску, рявкнул:
- Из министерства, товарищ подполковник!
Обух-Ветрянский вяло кивнул.
- Соединяйте, - потянулся Шнейдер к телефону.
Квасницкий бросился назад, схватил трубку, выдохнул:
- Подполковник Шнейдер на про!.. - и осёкся.
Голос уже другой, с кавказским акцентом гремел, грохотал внутри, не дожидаясь. Квасницкий, никогда раньше не видевший и не слышавший этого человека, с трепетом узнал его. Узнал и онемел. "Сам Берия!" - прожгла мозг мысль, и кровь ударила в голову. Это был он! Акцент, мягкое произношение с растяжкой, словно крадучись, привычка говорить и почти не слушать ответа, обрывать речь там, где и ждать не думаешь.
- …нехорошим он оказался человеком, Яков, - звучало в трубке. - Это не человек, не министр, это падаль! Спасибо тебе, ты меня предупреждал. Но тогда ему поверил, сам знаешь, не я.
- Спасибо вам, Лавр-рентий Павлович, - кричал Шнейдер. - Спасибо, что вер-рили мне и что сейчас позвонили.
Квасницкий с ужасом понял, что продолжает ещё держать в руках злосчастную трубку, но положить её или шелохнуться боялся. А голос гремел:
- Доносчиком оказалась эта сволочь. Но как удалось ему втереться в доверие нашего мудрого Иосифа Виссарионовича? Ничего. Предатель ответил за это вдвойне. Он у меня поползает за решёткой!
- Значит, Абакумова Р-рюмин оговор-рил?
- Оговорил, дорогой, конечно, оговорил. Но не будем спешить. Абакумову тоже есть за что ответить перед Иосифом Виссарионовичем. Он тоже получит сполна. А эту подлую собаку я пока отстранил от должности. Пусть полижет нам сапоги день, два. Поэтому приезжай, дорогой. Ты мне очень нужен здесь, Яков.
- У меня тут…
- Заканчивай. Будешь вести дело этого негодяя Рюмина, а с местными вредителями разберётся и твой помощник.
- Я вас понял, Лавр-рентий Павлович!
- Рад буду видеть тебя живым и здоровым в Москве. Поспешай, дорогой!
И трубку повесили. Там. Спустя две-три секунды положили её и в соседнем кабинете, Квасницкий, весь дрожа, обеими руками возложил и свою на рычажки. Отскочил от стола, словно ужаленный и застыл, прислушиваясь; дверь мирно покоилась на месте.