Новая добыча упала на палубу. Они посмотрели на сероватого лангуста, который скребся шипами по доскам.
- Быстро ты! - крикнул Нюан за борт. - Еще пару, и пусть твой бог воздаст тебе!
С кряхтением переползая на коленях, старик поддел лангустов пластмассовым тазом. Прислушался: под водой ли Абдуллах? Добавил:
- У Цзо большие деньги, многие заботы и крупная игра. Для него ты не партнер. Только орудие. Самураи говорят: не доверяешь повелителю - скажи на приказ "да", а поступи по-своему. Цзо друг всем, потому что дружба для него вроде моторного масла. Он мажет ею механизм, делающий его деньги и создающий его власть. Или спасающий его лицо... А лицо его спасает обычно только смерть других.
Третий лангуст упал, за ним - четвертый.
- Когда-то я здорово зарабатывал в этих краях сбором ласточкиных гнезд, - сказал Абдуллах, подтянувшись рывком на палубу. Широкая грудь вздымалась, поднимая плечи. Он тряс головой, выгоняя воду из ушей, отплевывался и сморкался. - Мы лазали по кручам, собирая их. Мой хозяин и друг Цзо тогда занимался производством снадобья из смеси помета и женьшеня. Оно, как говорили врачи, помогало в девяти из десяти болезней. Даже знаменитая тигровая мазь потеснилась в аптеках. Жаль было расставаться с этим бизнесом. Мой хозяин и друг забросил его...
- Ни с того ни с сего, а? - спросил Нюан.
- Он получил крупную сумму отступного. Мой хозяин и друг сказал тогда: "Абдуллах, ты был хорошим менеджером у шайки сборщиков ласточкиных гнезд. Теперь освой новый бизнес". И я пришел к тебе, хозяин Нюан... Лучше тебе ладить с господином Цзо. У господина и моего друга Цзо есть еще более могущественный хозяин и друг. Он, я думаю, верит, что господин Цзо возьмет под опеку ваши дикие сампаны, варварские лодки мокенов и даже твой бизнес, Красный.
- Мой бизнес? - сказал Палавек. Он смотрел, как лангусты корчатся хвостами и, переползая друг через друга, тычутся в края таза.
- Ну да... Твои и другие морские удальцы будут собраны. В эскадру, как на настоящем флоте. Добытое - в общий банк. Господин Цзо говорит, что тогда прекратятся дикость и варварство на море, тогда твои люди, Красный, будут умиротворены и перестанут безобразничать, раздавая добычу мокенам и рвани... Мой хозяин и друг легко скрутит любого!
"Ныряние на глубину и марихуана, - подумал Палавек, - сделали его болтливым". Он взглянул на Нюана, посылавшего малайца, за лангустами. Лицо вьетнамца, как обычно, оставалось спокойным, даже равнодушным. Такое выражение его земляки, кажется, называют союзом элемента "огонь" с элементом "вода", что символизирует высшее проявление гармонии в характере.
- Придется сдаваться нам Майклу Цзо, хо-хо-хо! Такова, видно, воля неба... Что ж, тем лучше! - Нюан теперь похохатывал, явно копируя рыжего верзилу.
- Вот именно, сдаваться, - сказал малаец. Его пошатывало, он не попадал ногой в штанину. - Как Красному, который уже сдался...
"Вот именно, сдался, - подумал Палавек. - Лучше не скажешь".
...Малаец все-таки не высадился на берег. В плоскодонке полчаса выгребали к кромке прибоя, серебрившегося в предутренних сумерках. Палавек спрыгнул в воду, едва различил низкоствольные деревья с ветвями, поднимавшимися над водой. Бредя по илистому дну, высматривал среди мясистых листьев какой побольше. Подтянул его ко рту и выпил скопившуюся на-нем дождевую влагу. Ломиться через заросли, которые тянулись по мелководью два-три километра, не стоило: прогалина где-нибудь да должна быть. Палавек нашел песчаную косу, когда рассвело. Серые крабики, спасаясь, ввинчивались во влажный песок и, исчезая, вызывали иллюзию двигающейся поверхности.
Он взял направление к одиночным пальмам. За ними начинался лес, в котором деревья образовывали хороводы вокруг болотистых бочагов.
Лишь к половине восьмого Палавек выбрался к обжитым местам. Высокое небо голубело, как фарфоровое блюдо, по кромке которого вдоль далекого горизонта Будда набросал знакомую с детства роспись. Казалось, протяни руку - и пальцы коснутся перламутровых квадратиков затопленных рисовых полей, серых от солнца и ливней домов на сваях. Палавек ощутил, как стосковался по этой земле.
На проселке близ Чемиланга его подобрал переоборудованный в автобус "джип", набитый рабочими, ехавшими по домам с каучуковых плантаций. Пятница у мусульман считается выходным. В Чемиланге Палавек пересел в автобус на Хатъяй, где целый час просидел с наслаждением на деревянной скамейке перед загоном для боя быков. Тряся горбами, бурые и черные бычки сшибались с глухим стуком почти безрогими лбами под вялые крики подсадных болельщиков. Палавек купил билет на самолет до Бангкока, указав в опросном полицейском листке в качестве цели путешествия "поиск клиентов для лекарств собственного приготовления". Заодно разменял в кассе пятисотенные банкноты, поскольку одна такая вызвала панику в пампушечной, хозяину которой пришлось собирать сдачу по всей улице.
До Бангкока Палавек проспал. Из аэропорта Донмыонг он ехал в кондиционированном автобусе, ожидая, что ветровое стекло вот-вот упрется в зачехленный хобот пушки, мотавшейся впереди на прицепе за трехосным грузовиком.
С набережной Чао-Прая узкая лодка с подвесным мотором доставила его до рынка на канале Данг. Перейдя пружинивший мостик, под которым сновали плоскодонки, превращенные в плавучие прилавки, Палавек разыскал дощатый домик с коричневой дверью, стоявший вплотную к железнодорожной ветке Вонгвьен-Яй. Рев автомашин с магистрали Прачад Таксин-роуд почти не доносился. Зато грохот прошедшего пассажирского поезда заложил уши. Ветхие постройки вокруг шатались, дребезжали стекла.
Палавек узнал "нужного" человека. Тот стоял перед ним, глядя поверх очков, сжимая в одной руке листки машинописного текста, а другой придерживая щеколду. За спиной виднелись металлическая табуретка, какие расставляют в дешевых супных, и стол с обшарпанной пишущей машинкой. Не обращая внимания, склонившись над гитарой на полу, стриженая женщина пыталась подобрать мелодию, как разобрал Палавек, "Интернационала".
- Господин Пратит Тук?
"Искать тебя не пришлось", - подумал Палавек, услышав утвердительный ответ.
- Я - журналист. Собираю материал о жизни текстильщиков. Кое-что у меня есть с комбинатов в районе Рангсит. Вы не могли бы принять меня на пятнадцать-двадцать минут? Читателей волнует ваше недавнее выступление относительно положения там...
"Значит, два выстрела", - подумал он, когда женщина подняла лицо от гитары и пристально всмотрелась. Ее лоб пересекала упавшая прядь.
Снова прошел поезд, сотрясая пол и стены хибарки. Палавек отметил, как внезапно налетал грохот состава.
Он не слушал, что говорил Пратит Тук, остановивший на какой-то только ему видимой точке в пространстве косящие глаза. По внешности - учитель начальной школы. Босой. Грубоватое крестьянское лицо. Седина. Пальцы испачканы пастой от шариковой ручки.
- Рангсит, - говорил Пратит Тук, - это район с населением, большинство которого находится на пути к полной пролетаризации. Если ваши цифры объективны, то отметьте в статье прежде всего этот факт. Молодые рабочие и в особенности работницы на тамошних текстильных фабриках отдают заработную плату родителям, занятым в сельском хозяйстве. Таким образом, деревенский ростовщик сосет также и из города, а предприниматель участвует в разорении крестьянства. У вас хватит духу написать так? От какой вы, кстати, газеты? Кто порекомендовал прийти сюда?
Следовало бы задать эти вопросы с самого начала. Наивность и сущее ребячество. Но и запоздалая бдительность предусматривалась Майклом Цзо. Палавек открыл атташе-кейс. Пратит Тук игнорировал крокодиловую кожу дорогого портфеля. Листок рекомендательного письма лежал поверх браунинга.
- Вот письмо от лидеров Федерации работников транспорта, подписанное также в комитете по вопросам трудовых отношений. Я из "Нейшн ревью"...
Крышку атташе-кейса он не опустил. Сколько ждать: десять, двадцать минут, час? Ходили разговоры, что этот человек фанатик, что у него большой авторитет в профсоюзах, что у него четвертая жена, которая помогает в драке за власть, развернувшейся в конгрессе труда. Политикан. Проходимец. Велеречивый болтун, обманывающий работяг. Как все ему подобные... Палавек подавлял в себе жалость. Может, ты станешь новым Кхоем, а то и Пол Потом? Пожалуй, нет... Не распаляйся, это их дело. Майкла Цзо и Пратит Тука. Ты - только вода...
- Военные обещают не переворачивать столы политических деятелей, если эти деятели пользуются поддержкой масс, - сказала женщина. Голос напористый, дребезжащий. - Кого они имеют в виду под массами? Забитых крестьян, люмпенов, согнутых нуждой на предприятиях в Рангсите? Молодчиков из полувоенных формирований "красных быков" или одурманенных шовинизмом сельских скаутов?
Она - первой, потому что опаснее.
Состав стремительно налетал.
Браунинг действительно имел мягкий спуск - Палавек почти не слышал своих двух выстрелов. Он вытянул из пальцев Пратит Тука листок рекомендательного письма. Не оглянувшись, прикрыл дверь.
Пустую улочку жгло солнце, клонившееся к закату.
3
Необъяснимая расточительность домовладельца - потолочный вентилятор месил перекаленный воздух, лестничная площадка, над которой шуршал пропеллер, соединялась с балконом на переулок, примыкавший к Сукхумвит-роуд. Обмякнув на цементе, под ветерком, едва доходившим с потолка, парень в рваных шортах возлежал перед проходом на четвертый этаж.
- Как поживаете, сэр? - осведомился по-английски Бэзил. Шесть маршей лестницы дались нелегко. Воротник лип к шее, ремень резал бедра.
Оборванец приоткрыл глаза. Осоловело посмотрел поверх своих стоптанных шлепанцев, свисавших с грязных ног на ящике из-под пива. Через секунду, потеряв шлепанцы, был на ногах.
- Где квартира Кхуна Ченгпрадита?
- Чан тай као чай... - Не спуская глаз с белого, парень наклонился, на ощупь отодвигая ящик. По-тайски слова означали "не понимаю".
- Я говорю, где живет Кхун Ченгпрадит? - повторил на кантонском наречии Бэзил.
- Говорите не быстро...
- Чего уж, медленно ли, быстро... Все равно ведь не поймешь, - буркнул на этот раз по-русски Бэзил.
Заготовленная в гостинице бумажка с переведенным портье на тайский вопросом размякла в кармане, буквы расползлись, однако парень разобрал. Бродяга оказался грамотным. Махнул рукой - мол, иди следом - и, шаркая подобранными шлепанцами, поднялся этажом выше, крикнул несколько слов через решетчатую дверь.
Об решетку сплющили мордашки с глазами-черносливами девчушки-близнецы в европейских платьицах. Стройная тайка в хлопчатой пижаме и розовых папильотках появилась из боковушки. Набрала условное число на замке и сдвинула решетку.
- Что вам угодно, мистер? - спросила она на чистом английском языке.
- Не могли бы вы мне помочь, мадам? Я разыскиваю мистера Кхуна Ченгпрадита, моего друга...
- Он живет здесь. Вы - мистер Бэзил Шемякин?
- Да. Я оповещал открыткой, что зайду сегодня, в субботу. Ведь телефона у вас нет. Кхун дома?
- Он предупредил. Я - его жена. Скоро должна уходить и потому, извините, не приглашаю. Вы найдете мужа где-нибудь у пагоды Ват По, на базаре или у массажистов. Как только его выпустили из Бум Буда, он ни на минуту не остается на месте, бегает по городу и наслаждается свободой. На мужской лад, конечно...
Бум Буд была бангкокской тюрьмой.
- Прошу извинить, - сказал Бэзил. - Я остановился в гостинице "Виктори". Если мы разминемся, будьте любезны попросить мужа позвонить туда.
- Да, конечно. Всего доброго.
На площадке под вентилятором Бэзил остановился в размышлении. Ехать искать или не ехать? Оборванец стоял рядом, выжидая, когда европеец уберется из его "спальни".
- Вот тебе монета, - сказал по-русски Бэзил, - разыщи такси. Такси, понял? Давай... - А сам свернул носовой платок в жгут и подсунул за воротник.
Бестолковый грамотей подогнал "тук-тук" - трехколесный мотоцикл с крышей, под которой пассажир сидит за водителем, глотая выхлопные газы. Хозяин транспортного средства вымученно улыбался бесцветными губами человека, обретающегося среди уличного чада...
Они с треском пронеслись вдоль тротуара Сукхумвит-роуд, мимо обшарпанных домов, облепленных, будто флагами расцвечивания, пестрым текстилем в лавках. После тряпье сменили вывески, налезавшие одна на другую, вместе с тайскими и английскими надписями пошли китайские и японские иероглифы, индийская и арабская вязь. Но все это благополучие тогда, весной 1983 года, представлялось не столько вызывающим, как бывало, сколько взывающим.
Бангкок... Крунг Тхеп, как говорят тайцы, или "город ангелов". Небоскребы и золотистые пагоды. Ветхие лодки с шалашами, плывущие по грязным каналам мимо дворцов, утопающих в зелени. Зловонные замусоренные переулки и проспекты, полные автомобилей. Продажность, не ведающая границ, и бесконечно преданная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий, которые не определишь никаким словом. Мешанина звуков и ароматов. Город, где все начинается и кончается для страны и народа, почти непохожих на свою столицу.
Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, часто бывавшему в нем за последние двадцать лет, неким подобием театра теней. До мелочей рассчитанно двигались они на занавесе, скрывающем актеров. Чужаку добраться до сути, попасть за кулисы этого театра - редкая удача, которая приходит, если вообще приходит, только после долгих лет близкого знакомства и изучения этого города. Но испытательный срок тянется и тянется, а всякому присущи ошибки. К тому же, помимо врожденного такта и нажитого опыта, требуется еще и здоровье, а уж это в Азии, как говорится, и подавно от бога.
Почему-то вспомнился Бэзилу и Шанхай, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году в Советский Союз. Вспомнился и отец в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, старой, застроенной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле - рельсы демонтировали и увезли - трамвай с облупившейся краской и полустертой ветром с Гоби рекламой Чуринского универмага. Отец еще оставался в Китае, где он прожил восемнадцать лет, а мама и родилась в семье кассира Китайско-Восточной железной дороги.
В последний раз они виделись на родине. Это произошло прошлой зимой на пятнадцатом этаже гостиницы "Выру" в Таллине, куда отец прилетел из Москвы перед уходом теплохода, на котором Бэзил по заданию редакции возвращался в Ханой.
Из распахнутого окна перенатопленного номера открывался вид на светло-серое море и корабли под солнцем на рейде. Зеленоватый налет лежал на коричневых крышах домов. Бесцветные трамваи брали внизу на площади поворот с таким скрежетом, будто их волокли по рельсам без колес. Отец молчал, хмуро курил...
Ночью пошел дождь. Среди зимы нанесло на подушку божьих коровок. Бриз пах по-летнему. И днем с катера, переправлявшего Бэзила на теплоход, залив опять показался летним, хотя черные валуны, словно качавшиеся над стальной водой, оделись в снежный наряд.
Еще по пути в порт - шли пешком, вещи отправили на борт накануне - отец предложил зайти в кафе. За столиками сидели почему-то одни женщины. Подавали кофе со сливками, без сахара и подслащенный березовый сок.
Уже в каюте, когда теплоход мягко раскачивала февральская Балтика, Бэзил вдруг вспомнил, как в Харбине отец рассказывал про березовый сок, нацеженный им последний раз в непролазном лесу, подступавшем к холму, на котором стояла его деревня Байково, весной 1930 года. Отец шел лесом в Мятлево, чтобы сесть на поезд. На востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба проглядывал окутанный туманом диск луны...
Бэзил с горечью думал о том, сколько усилий тратят втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, ненависть, тщеславие, жадность и трусость. И еще чванливое невежество.
В 1928 году восемнадцатилетний Николай Шемякин в поисках заработка, покинув деревню, поехал во Владивосток. Когда баржа с вагонами плыла через Амур у Хабаровска, вдоль уткнувшихся в волны ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом паровоза, постоянно жил в Харбине, считался "коренным", как он сказал про себя, на Китайско-Восточной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, что заявил о желании стать гражданином СССР. А ездил в Тулу продать дом, оставленный по наследству умершим братом. Намекнул, что у парня будут большие деньги, если Николай сумеет перебраться на китайскую сторону.
Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на вокзале во Владивостоке украли мешок со всем имуществом - вытянули из-под головы, подменив чурбаком. Через два года сумел и перебраться тайком назад. В те дни, когда он шел с контрабандистами через сопки, Особая Дальневосточная армия быстрым ударом разгромила маньчжурское воинство, спровоцировавшее на границе вооруженный конфликт. "Нас побить, побить хотели. Нас побить пыталися..." - пели демобилизованные красноармейцы в переполненных вагонах, которые старый паровоз с черепашьей скоростью тянул к Уралу по скрипучим переправам, заменявшим уничтоженные в гражданскую войну мосты.
В Байкове живым его уже не считали. Братья разлетелись по стройкам кто куда.
Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дальним родственником, поднял китайские деньги и пачку харбинских сигарет "Сеятель", вывалившиеся из шерстяных брюк, вывешенных матерью "проветриться". Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную материю, которая его и притянула. Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать "как шпиона". Сначала отец рассмеялся. Потом, как говорил он маме, задумался: ведь придется оправдываться, доказывать и объяснять. И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил - ненадолго. Оказалось - на восемнадцать лет.
Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь... Вместе же они давали друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил.