- А ты понимаешь, что в этом номере я постепенно превращаюсь в маньячку?
- Что тебе здесь не нравится?
- А ты спроси любого заключенного, что ему не нравится в тюремной камере!
- Кстати, каждые сутки твоего проживания в этой "тюремной камере" обходятся американскому налогоплательщику в 270 долларов. Немалые, между прочим, деньги.
- Да ну? - Я с интересом взглянула на Юджина.
- Ага, - кивнул Юджин с совершенно серьезным видом. - 270 долларов и ни центом меньше!
- Ладно. Я отдам из получки, когда вернусь домой. Частями.
- Ты слышала анекдот о французской проститутке и советском туристе? - Юджин поскреб затылок всей пятерней. - Когда они заперлись в ее номере, несчастная женщина стала истошно кричать: "Нет! Нет! Только не это!!"
- Он что, предложил ей вступить в КПСС и уплатить членские взносы за год вперед?
- Нет, он предложил расплатиться за ее профессиональные услуги советскими рублями.
- То есть ты намекаешь на мою некредитоспособность?
- Ты очень сообразительна, дорогая.
- Если бы! Я вот, к примеру, не могу понять: что, во всех американских отелях телефоны имеют исключительно декоративную функцию?
- Только в отелях для избранных.
- Для VIP?
- Для них, дорогая.
- Скажи, я как-нибудь смогу отблагодарить американского налогоплательщика за столь трогательную заботу о моем вечном покое? Я имею в виду в твоем лице?
- Не просто сможешь - ты обязана сделать это.
- Но не сейчас, да?
- Не сейчас, дорогая.
- И не завтра?
- И не завтра.
- Юджин, ты что, сознательно провоцируешь меня на вопрос: "А когда?"
Я чувствовала, что нахожусь на грани истерики, и, пытаясь предотвратить постыдное зрелище, покрепче зажмурила глаза. Будь трижды проклята эта бабская природа, по странным причудам которой слезы являются либо инструментом завуалированного вымогательства, либо символом абсолютного бессилия.
- Я принес тебе выловленного два часа назад и только что сваренного вкрутую омара. - Юджин улыбнулся и вытащил из бумажного пакета огромный сверток, бока которого были уже основательно промаслены.
- Что мне с ним делать, милый? Я даже не знаю, как с ним обращаться.
- По-человечески.
- Если по-человечески, то его надо выпустить обратно в океан.
- Увы, его уже сварили вкрутую, и он лишен возможности оценить твое благородство.
- Что же мне с ним делать?
- Съесть.
- Съесть?
- Ага! Причем как можно скорее, пока он не остыл.
- Это слишком экзотично и слишком много для одной женщины. Тем более что я по-прежнему мечтаю похудеть на десяток килограмм.
- А он рассчитан на двоих, Вэл.
- То есть на нас, милый?
- Конечно!
- Тогда снимай пальто и давай съедим твое ни в чем не повинное членистоногое вместе.
- Я не могу, Вэл. Мне уже пора идти. А ты ешь его и думай…
- О чем думать, Юджин?
- О том, что мы сидим рядом в красивом и уютном ресторане. Играет тихая музыка, ты одета в то самое черное платье, в котором мы впервые пошли в ресторан. Помнишь, в Буэнос-Айресе?..
- Ты ведешь себя, как садист.
- Я веду себя, как мазохист.
- Уходи.
- Я люблю тебя!
- Уходи, Юджин. И забери с собой этого монстра с клещами! Мне кажется, когда я его разверну, то увижу автопортрет.
- Ты выглядишь намного привлекательнее.
- Это потому, что меня еще не сварили в крутом кипятке! Пока не сварили!..
И он ушел.
Чтобы появиться еще дважды в течение этих одиннадцати дней - на несколько минут, с какой-то ерундой в качестве подарка или черт его знает чего еще. И с каждым разом его поведение все больше и больше напоминало мне вкрадчивые, предупредительные манеры профессионального консультанта немноголюдной и респектабельной клиники для жертв запущенной шизофрении, обязанного по долгу службы хотя бы изредка встречаться с особо тяжелой, практически безнадежной, пациенткой, которую он терпит исключительно потому, что весьма неосмотрительно дал в свое время клятву Гиппократа.
То есть со мной.
После таких открытий у меня обычно возникало острое желание тут же ринуться под душ, дать волю самому мощному напору воды, от которого начинают судорожно гудеть и захлебываться хромированные трубы, и реветь в унисон с этой миниатюрной Ниагарой на семьдесят процентов состоящей из воды и на тридцать - из собственных слез.
Конечно же, я все понимала,
Все!
И что меня вытащили из глубочайшего дерьма, и что из-за меня рисковали жизнью десятки людей, и что после всего случившегося я просто обязана с утра пораньше не зубы чистить и не лежать, раскинув руки и уставившись в одну точку на потолке, а срочно оборудовать в одном из углов комнаты стационарное святилище и ставить свечку, благодаря Создателя за свое непостижимое, невероятное спасение… Но виноватое выражение глаз этого доброго, умного и красивого мужчины, для которого я могла бы сделать все, что угодно, и которого - о, ужас! - я начинала постепенно ненавидеть, по-садистски медленно, мучительно убивало меня. Я чувствовала, что совершенно незаслуженно, по-склочному, в духе самых мерзких разборок в очереди за дефицитной польской косметикой, уже практически готова обвинить Юджина во всем, что со мной произошло. Его тщательно скрываемая, а потому так явно бросавшаяся в глаза виноватая нежность раздражала меня. Мне казалось тогда, что это вовсе не та нежность действительно влюбленного в тебя мужчины, которая растворяла мою душу в страшные моменты испытаний, выпавших на нашу долю. То было нечто принципиально другое - обреченное, вымученное, словно накануне чего-то неизбежного, страшного… Может быть, тогда, как-то сразу переместившись из бурлящего кратера событий в могильную тишину и обреченность домашнего ареста, все это мне только казалось. Допускаю, что я и в самом деле была чрезмерно озлоблена, затравлена, а мои нервы нуждались в длительном стационарном лечении в условиях полной изоляции и активной психотерапии… Однако я ничего не могла с собой поделать и с ужасом чувствовала, что еще немного, буквально самую малость, - и вся эта убивающая душу неопределенность, этот совершенно чуждый мне, вызывающий озлобленную чесотку, гостиничный комфорт, это тупое, неведомо кем санкционированное бездействие и острожалящее раздражение, постепенно переполнявшие меня изнутри, выплеснутся на его ни в чем не повинную голову.
И это уже точно будет полный цугцванг.
…Когда он пришел в последний раз, я смотрела какую- то передачу по телевизору и даже не повернула голову в сторону человека, еще совсем недавно вызывавшего во мне бурю эмоций.
- Ты плохо себя чувствуешь? - в его голосе сквозили нотки искренней заботы о моем здоровье.
- Плохо себя чувствуешь ты, - ответила я, не отрываясь от экрана. - Я же чувствую себя как обычно отвратительно.
- Осталось совсем немного… - Не приближаясь, он стоял в двух метрах от двери, пытаясь сориентироваться в моем нынешнем настроении и явно не желая обострять обстановку.
- Ты забежал, чтобы сообщить мне эту потрясающую новость?
- Я забежал, чтобы увидеть тебя, Вэл.
- Имеешь разрешение? Санкции? Приказ?
- Имею глубокую внутреннюю потребность, - его голос звучал глухо и серьезно, без иронии.
- Я не жрица платонической любви, Юджин, - также тихо ответила я, по-прежнему глядя в экран и воспринимая лишь смену цветовых картинок. - А ты не странствующий романтик с Бодлером в котомке. Мы с тобой, милый, на работе, и каждое твое посещение - это либо десятиминутное свидание в тюрьме, либо производственное совещание, на котором должен прозвучать отчет о проделанной работе. Расскажи мне, как ты меня охранял, потом я поведаю тебе, как я себя чувствую под этой охраной, и все - повестка дня исчерпана! Пора разбегаться.
- Посмотри на меня, Вэл.
Я повернула голову и невольно поморщилась. Словно кто-то схватил мое сердце и резко сжал. Юджин по- прежнему стоял на почтительном удалении, улыбаясь той жалкой, вымученной улыбкой, которая больше соответствовала встрече бывших супругов при разделе совместно нажитого имущества.
- Я не хочу тебя терять, - тихо сказал он.
- И я не хочу тебя терять.
- Так сделай что-нибудь!
- Что я могу сделать?
- Улыбнись. Скажи что-нибудь хорошее. Дай мне знак, что я все еще значу для тебя хоть что-то.
- Я не могу, милый. Внутри у меня все пусто. Это правда. Я не хочу тебя мучить, я люблю тебя, но все получается наоборот, не складывается.
- О чем ты думала перед моим приходом?
- О тебе. Мне показалось вдруг, что я знаю, почему ты поселил меня возле аэропорта.
- Почему, милая?
- Чтобы ты не тратил свои нервы на простаивание в нью-йоркских пробках и сумел вовремя посадить меня на мой рейс.
- О чем ты говоришь, дорогая? На какой еще рейс?
- На мой! Насколько я понимаю, даже невзирая на холодную войну и глобальные, судя по твоим затяжным отлучкам и молниеносным визитам, поиски беглой гражданки Мальцевой, самолеты из Нью-Йорка в Москву все еще летают? Только не говори мне, что я ошибаюсь, ладно?! У меня в окне показывают один и тот же фильм про аэропорт. Самолетов в нем - как мух на дерьме.
- Ты меня путаешь, Вэл.
- А ты пугаешь меня, Юджин! Неужели за те девять дней, что я проедаю здесь доллары твоих налогоплательщиков, Советский Союз объявил войну Америке?
- Советский Союз объявил войну тебе, Вэл.
- Ты хочешь сказать, что меня по-прежнему ищут?
- Нет, тебя поселили в этом отеле, чтобы на практике доказать преимущества капитализма над социализмом, - огрызнулся Юджин, и лицо его сразу же стало чужим, далеким. Обладатель той самой руки, что совсем недавно сжимала мое сердце, решил, видимо, напомнить о себе еще раз и сделал это с удвоенной силой.
- Юджин, прости меня! - Я встала с кровати, подошла к нему и, с трудом дотянувшись до его головы, прижала ее к себе. - Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны, но я так больше не могу! Выведи меня хоть на несколько минут отсюда! Я умоляю тебя, родной мой, любимый, давай спустимся вниз, выпьем кофе среди обычных людей, просто походим несколько минут… Ты даже не можешь себе представить, что я напрочь забыла, как звучит человеческая речь, как передвигаются по земле люди, как и над чем они смеются?! Ты хоть раз подумал о том, что я разговариваю исключительно сама с собой. Ты хоть догадываешься, дорогой мой избавитель, что весь этот кошмар является испытанием для людей, начисто лишенных мозгов и нервов?! Когда набирали пациентов в этот сумасшедший дом за 270 долларов за койку, я была совершенно здоровым человеком. За что вы обрекли меня на бесконечные беседы с собой? Поверь мне, милый мой: пять минут общения с такой собеседницей, как я, - и можно со спокойной совестью начинать мылить веревку и искать надежный крюк!
- Потерпи, родная… - Он неслышно подошел, прижал к груди мою голову и ласково, как это делала только мама, стал перебирать мои волосы. - Ведь ты столько перенесла, столько вытерпела. Еще немного…
- Еще немного до чего?
- Вэл, это все, что я могу тебе сказать.
- Но я не могу всю жизнь вытираться гостиничными полотенцами!
- Я попрошу свою маму, она тебе пришлет домашние, без монограмм…
Как-то незаметно я привыкла к одиночеству. Но не к тому, на которое порядочные женщины любят жаловаться своим близким подругам за чаем на кухне. А к самому настоящему, натуральному, ИЗОЛИРОВАННОМУ одиночеству, когда нет возможности ощутить его проклятье как минимум в обществе таких же неприкаянных, как ты сама. Не знаю, додумался ли кто-нибудь написать книжку с практическими советами для тех, кто вынужден пребывать неопределенное время в полной изоляции от людей. Время, не ограниченное четкими рамками, - это самое страшное, что только может случиться с человеком холерического склада. Даже уголовники точно знают, когда именно истекает срок их заключения и в какой именно день они смогут выйти на свободу. Я бы, к при- Меру, с удовольствием такую книжку прочитала. Но поскольку под рукой у меня ничего, кроме Библии на английском, не было, то приходилось, чтобы окончательно не чокнуться, как-то занимать ничем и ни кем не ограниченное свободное время, выделенное мне щедрыми и законопослушными американскими налогоплательщиками. И вот целых одиннадцать дней я, даже не принюхиваясь к пище, что-то жевала, пялилась, абсолютно ничего не понимая, в экран телевизора, причем делала все это, не покидая жесткую и совершенно неоправданную моей плачевной ситуацией широченную кровать, которой, очевидно, еще не доводилось принимать в свое крахмальностерильное лоно такую отчаянную лежебоку и совершенно безнадежную моралистку.
И думала.
Думала, думала, думала…
Иногда обо всем сразу, от чего мельтешение обрывков мыслей, воспоминаний, предчувствий в голове напоминало старательно записанную стенограмму выяснения отношений в палате для буйнопомешанных. Правда, бывали у меня и редкие минуты просветления - в основном, ночью, когда неведомая сила вдруг стальной, туго скрученной пружиной подбрасывала меня с постели. Какое- то время уходило на то, чтобы вспомнить, кто я, где нахожусь и каким образом я вообще сюда попала. А потом наступала пора тех самых нескольких минут, когда я могла по-настоящему сконцентрировать мозги (как говорила мне в детстве бабушка Софья Абрамовна: "Возьми голову в руки!") и с безжалостной точностью рассмотреть ситуацию, в которую меня угораздило вляпаться под самый занавес. И поскольку за несколько месяцев тесного общения с Комитетом Государственной Безопасности при Совете Министров СССР моими преподавателями - что бы там ни говорили их капиталистические оппоненты - были как-никак весьма и весьма суровые и опытные люди, а преподносившиеся ими жизненные уроки обладали потрясающим свойством впиваться в сознание, печенки и память с остротой и надежностью наглухо вколоченного гвоздя, я уже не испытывала комплексов неполноценности и даже научилась - вот уж во что никогда бы не поверила моя бедная мама! - трезво анализировать (так мне, во всяком случае, это казалось) не только природу происхождения дерьма, свалившегося на мою голову в прошлом, но и неминуемые последствия, ожидающие меня в обозримом будущем.
Нет никакого смысла приводить в качестве подтверждений подробности изнурительных ночных выволочек, которые я сама себе устраивала. Ибо даже в сконцентрированном, полностью отжатом виде в них только теоретически можно было обнаружить легкое, уже почти не слышное дыхание агонизирующей логики - самая заурядная рефлексия зрелой женщины, замешанная на интуиции, любви, суевериях и патологических страхах. А вот вывод, к которому я неизменно приходила в финале, был, как назло, предельно ясным и до обидного тривиальным: при всем уважении к себе, я не могла не понимать, что в данный момент конкретно НИКОМУ НЕ НУЖНА!
Ни-ко-му!
И никто на всем белом свете, кроме моей матери и полностью обезумевшего от свалившихся на него забот Юджина Старка, не был заинтересован в том, чтобы 29- летняя журналистка Валентина Васильевна Мальцева (б/п, не замужем, не состояла, не имею, не привлекалась, была и неоднократно, но не по своей воле), безнадежно скомпрометировавшая себя в достаточно узком, но очень влиятельном и агрессивном кругу представителей целого ряда западных спецслужб как агент ненавистного во всем мире КГБ СССР, до конца дней своих самым бессовестным образом тратила кровно заработанные центы идеологически совершенно чуждых ей американских налогоплательщиков, обжирая почем зря национальную экономику великой страны в комфортабельном номере отеля "Мэриотт".
И вот что убивало меня окончательно: в данном случае никакой принципиальной разницы между соотечественниками-шпионами, отслеживавшими меня с маниакальной настойчивостью юных сборщиков металлолома и их американскими коллегами, упрятавшими меня в номер комфортабельного отеля, практически не было: если первые искали меня повсюду, чтобы немедленно, без церемоний зачитывания приговора и последнего слова уничтожить, то вторые старательно прятали, чтобы сделать то же самое, но только более цивилизованным способом. Все как в той популярной среди хозяйственных и бережливых людей радиопередаче, которая традиционно начинается очень страшной фразой: "Если ваша вешалка пришла в полную негодность, не торопитесь ее выбрасывать - она еще сослужит вам добрую службу в качестве…"
Такие вот, добрые советы на ночь!
В каком качестве меня собирались использовать люди, оплачивавшие мой номер в отеле, я могла только догадываться, потому что вариантов было достаточно.
Могла, но не хотела.
Ибо слишком хорошо понимала, что никогда не дождусь передачи, в которой диктор ласковым голосом сообщит многомиллионной аудитории слушателей, что после вторичного использования пришедшей в негодность вешалки ее, как это ни печально, все равно выкинут на свалку.
Впрочем, был еще один страшный результат моих ночных разборок с самой собой: в какой-то момент, со всей отчетливостью понимая бесперспективность и обреченность явно затянувшейся борьбы за собственное выживание, я мысленно представила себе картину, которая затем преследовала меня с подозрительной и от того тревожной настойчивостью: роскошный, выдержанный в теплых розовых тонах, интерьер моей гостиничной ванной, желтоватая пластиковая коробочка с несколькими блестящими лезвиями "Вилкинсон" на широкой матовой полке под огромным зеркалом и размытая струей горячей воды, в цвет интерьера, собственная кровь, стекающая по изящным чреслам раковины.
Полный цугцванг!..
5. КЭМП-ДЭВИД. РЕЗИДЕНЦИЯ ПРЕЗИДЕНТА США
Февраль 1978 года
Президент США Джеймс Эрл Картер принял директора ЦРУ в курительной комнате, примыкавшей к его спальне, на втором этаже элегантной резиденции в Кэмп-Дэвиде, которая, хоть и называлась по традиции "летней", на самом деле использовалась всеми без исключения хозяевами Белого дома круглый год.