Все было не так, как представлялось в те Дни Великой Тревоги, когда полумиллионная толпа то и дело взрывалась, требовательно скандируя его имя, и он, не пряча от снега непокрытую голову, поднимал руку и выдыхал в микрофон свое полное спокойного мужества "друзі мої...". Совсем не так. Страшнее и подлее. Безысходнее и мерзостней...
Там, на Майдане, все казалось ясным и полным великого смысла, а сейчас...
Пресса набросилась на него, считая нежелание работать в старом здании Администрации интеллигентским капризом, позой, чуть ли не PR-ходом. Откуда им знать, что стены дома на Банковой, как хлипкая обшивка ядерного реактора, облучали, пропитывали тем, что сами впитали за четырнадцать лет, - бесчеловечностью, хищной злобой, кровавым свинством предыдущих правителей?! А может, он действительно фантазирует, все еще не придя в себя? Иначе как объяснить, что все "хлопцы" - и Мартынко, и Третьяк, да и Петя Полошенко - чувствуют себя там как дома? Петя... Он опять сегодня звонил, жаловался на Юлину неуправляемость, случайно (или специально - какая разница, больно-то одинаково!) нажимая на самые тайные, самые болевые точки в душе. Кричал, что народ все больше верит ей, а не своему Президенту, припадает к экранам, ловит каждое слово... Странно, Мыкола и Саня говорят то же самое, только другими словами. Они и звонят-то по очереди, как-то слишком уж согласованно, будто по графику...
(График действительно существовал, как и договоренность до поры до времени быть максимально корректными в телевизионных выступлениях - ни одного "кривого" слова о Юльке, почаще упоминать "единую команду" и "верность идеалам Майдана". Составил график сам Полошенко, потом Саня с Мыколой доработали, убрав излишнюю эмоциональность, подкрепив подготовленными цифрами. А телевизионную демонстрацию "едности" одобрили. Ничего, придет время - и миф рассыплется в прах: ломать - не строить. Но пока что это работает на имидж, на их, "ближнего окружения", общее дело...)
Президент этого не знал. А узнал бы - не поверил. Они - СВОИ, а это так ценно в сегодняшнем подлом и колючем мире! Мыкола Мартынко - друг, умница, профессионал. А Петя? Он же кум, он его девочку перед Господом на руках держал, это не какая-то там карьерная грызня, это - святое, вечное...
О Саше Третьяке разговор вообще отдельный. Его черты мелькали в самых страшных, кроваво слипшихся воспоминаниях, которые все реже, но с беспощадной регулярностью наваливались на Президента. Горящее огнем лицо, чужое и незнакомое, за считанные часы превратившееся в омерзительную маску зверя, приступы боли и ужаса, даже не чувство, а ЗНАНИЕ - он умирает, уходит из этого мира, оставляя столько несделанного и просто дорогого сердцу... В этих воспоминаниях, похожих на предсмертный бред, Сашины глаза появлялись, как печать доброты и любви, как луч надежды и уверенности в том, что все будет хорошо...
Это уже потом, постепенно приходя в себя, Президент понял, что Саша в те дни просто все время был рядом - при бесчисленных осмотрах врачей, стремительных панических переездах, стояниях перед слетевшимися, как вороны, на чужое горе журналистами. Даже отлеживался он не дома, а на Сашиной даче, и тот, как брат, дремал на стуле у изголовья, отчего было спокойно, уютно, как в детстве, и верилось, что все обойдется...
(И обошлось: уродливая маска, которую он не стал бы, попросту не смог нести по жизни, исчезла, черты лица восстановились, вот только кожа огрубела, словно налилась свинцом, отчего образ стал жестче, чеканнее, как у прошедшего сотни боев гладиатора, отрава убила только прежнюю, особую, даже неестественную для политика голливудскую красоту...)
Так что Саша стал не просто братом, а чем-то большим, что и сформулировать трудно... Он стал частью его самого, причем частью ВЗРОСЛОЙ, той, которая становится сильной в самый тяжелый момент, которая позволяет расслабиться и почувствовать себя больным ребенком. И у такой преданности попросту нет цены. Потому как она на Земле больше почти не встречается...
И вот теперь они, ближе которых нет, набросились на Юльку...
Да, она не подарок, это он знает давно, но ведь работает же по двадцать часов в сутки! И не на себя, не на дядю, а на эту страну с женским именем, которой она явно посвятила теперь уже всю свою жизнь, без остатка. И у нее получается - тяжело, с мучительным скрипом, с воем олигархов, под кривые ухмылочки "интеровских дударыкив", которые еще вчера его самого рвали на части, - но ПОЛУЧАЕТСЯ!..
Однако почему-то это не радовало. Вернее, радовало, конечно, но... все чаще при этом вспоминались слова Пети и Саши (последнего - особенно, наверное потому, что были взвешенно-спокойными и оттого особенно беспощадными) о том, что Юля "задвигает его", становясь в глазах людей единственной и незаменимой, которой не нужен он, назначенный Богом и выбранный людьми Президент Украины... Он все чаще смотрел ее выступления по телевизору, отмечал, что она то и дело даже не говорит, а втолковывает людям, как учительница - двоечникам, что воплощает в жизнь не что-то свое, а именно его, Народного Президента, программу. Но после звонков ребят даже это казалось чудовищной, заранее спланированной хитростью...
Он вообще был ревнивым, знал за собой такую слабость и скрывал ее, но эта, политическая ревность - после всего пережитого - была особенной, неустанно режущей сердце, кричащей о несправедливости и его доверчивости - такой недопустимой именно сейчас!..
Эти ревность и обида прорвались неожиданно, когда на прием какими-то неправдами попал Татаринов и в обычной своей иезуитской манере начал рассказывать о том, как Полошенко, Мартынко и Третьяк прибирают к рукам экономику, даже не ломая построенные Рыжим каналы и схемы, а просто исподволь придвигая их к себе. При этом он планомерно выкладывал на стол Президента какие-то бумажки с доказательствами, но тот и не собирался изучать их. "Да кто ты такой?! - хотелось крикнуть ему, этому типу с бородкой и цепкими глазами, Юлькиному прихвостню. - Это ты, что ли, крестил моего ребенка?.. Или ты дежурил у моей постели, когда я думал, что умираю?!."
Конечно же, он не сорвался, выдержки хватило. Вместо этого коротко сказал, даже не глянув на бумаги:
- Оставьте моих друзей в покое, вы поняли? Что, у Безпеки нет по-настоящему важных дел?..
Татаринов не стал спорить, молча собрал документы, поднялся, уже в дверях повернулся, коротко отчеканил:
- Служба борется не с друзьями, а с бандитами.
Затем почти по-военному кивнул и вышел. И последнее слово, как ни крути, осталось за ним.
Поэтому тихое бешенство ушло из президентского сердца позже, только когда позвонила она сама, пани Премьер, и он впервые сказал помощнику, что занят и ответить не сможет...
Пинчерук
Сам не понимая почему, в дороге он вдруг успокоился. Казематные ужасы и зоологические зверства соседей по камере, призраки которых совсем недавно терзали мозг и рвали душу на части, развеялись, как ночной кошмар.
"А что я, собственно, такого сделал? - спросил Пинчерук сам себя, глядя сквозь бронированное стекло на проносящиеся мимо краски волшебной киевской осени. - Ну, заказал профессионалу человека, обычное дело! В кино это случается сплошь и рядом, в жизни - еще чаще. В конце концов, я мужчина! Вон даже в рекламе какой-то новой водяры говорят: держи свою территорию! Я и держу... То, что от нее, территории, осталось. А осталось еще много, нечего Бога гневить... И потом, она сама виновата. Да, да, виновата. Я-то понял, что мы проиграли, почти сразу, еще во время Майдана, бродя по Крещатику и вдыхая ту тошнотворную портяночную вонь, которую западные дегенераты-журналисты окрестили воздухом свободы... Уже то, что я туда пошел, было первой попыткой договориться, и она поняла это - она кто угодно, только не дурочка. Поняла, но сделала вид, что не заметила..."
Воспоминания тех тревожных дней вдруг вынырнули из темного угла души, стиснули сердце... Нет, он все сделал правильно. Правильно. Он никогда не простит ей слез Елены. Жена плакала и металась, как больной доверчивый ребенок, а он... он никогда раньше не чувствовал себя таким беспомощным. И еще тогда, прижимая к себе вздрагивающее доверчивое тело, четко осознал, что будь то в его власти, он, не колеблясь ни секунды, крикнул бы тогда: "Огонь!". Потому что все это веселящееся оранжевое быдло, вместе взятое, не стоило и не стоит одной ее слезинки! Да, в тот миг он не просто понял, какая она, ненависть, он до ужаса ясно ощутил ее вкус, который не дано ни забыть, ни спутать с чем-либо другим...
Теперь он принял решение. Даже не так - он произвел действие. И это его, Вити Пинчерука, ответ. Его справедливая месть. Да и предупреждение остальным "революционерам" - как ни крути, а подыхать никому неохота...
Ладно, хватит лирики, подъезжаем. Сейчас главное - что скажет Папа. Ну, первым делом, естественно, обматерит с ног до головы, это ясно, ему не привыкать... А потом? А вот потом начнется самое интересное: Папа немного успокоится и начнет прокручивать варианты. В этом деле он - гений. Внешность, она обманчива, и как же дорого поплатились те, кто, насмотревшись телепередач, считали его косноязычным придурком! Придурки не становятся главными, это аксиома. А Папа был главным долго, очень долго, и оставался бы до сих пор, если бы не...
Прицел "Мерседеса" уперся в шлагбаум, и Пинчерук, приоткрыв дверь (стекла при этом варианте бронировки не опускались), встретился взглядом с дежурным офицером охраны. У того было путинского типа лисье лицо и острый, едва уловимо насмешливый взгляд. И хотя он тут же сделал бойцам разрешающий командный жест и отвернулся, Пинчерука охватил прежний ледяной ужас.
- Господи, а что если они все знают?!
Полковник Лобода
Они знали.
Еще в среду на стол полковнику Лободе положили донесение оперативного отдела о том, что известнейший международный киллер прибыл в Украину, причем имея вполне реальный заказ. Заказ на убийство Премьера страны...
Зеленый пацан в такой ситуации, конечно, немедленно побежал бы к руководству, чувствуя себя спасителем нации и на ходу стряхивая перхоть с плеч, которые уже завтра будут украшены новыми погонами...
Но Лобода был не просто опытным сотрудником - он был потомственным чекистом. Его отец работал в органах с юности, пришел в длинные коридоры наивным рабочим пареньком, освоился. Женившись, устроил на работу в "контору" и жену. Разговоры о службе в семье не велись, табу было негласным, но соблюдалось свято. Поэтому Толя, судьба и карьера которого так же безмолвно и бесповоротно были решены задолго до того, как он получил аттестат, понятия не имел, чем же, собственно, занимаются мама и папа в стенах окутанного тайной здания на Владимирской, ворота которого украшала грозная и величественная эмблема - "Щит и меч", те самые, воспетые в старом черно-белом фильме...
Задумываться он начал позже, уже студентом, когда горбачевская перестройка выплеснула на страницы прессы леденящие душу рассказы о провокациях, ликвидациях и зверских пытках. Но расспрашивать родителей так и не решился: ставшие частью души внутренние тормоза держали мертвой хваткой, не отпускали. А потом отец умер. Быстро и легко, во сне. "Палачи так не умирают", - с облегчением подумал тогда Толик Лобода... (Он не раз вспоминал об этой мысли чуть позже, когда слегла мама. Кошмар, пропитавший квартиру запахами лекарств, мочи и страданий, длился больше года. Врачи, удивляясь живучести старушки (Толя был очень поздним ребенком), приходили только для того, чтобы облегчить страдания мученицы, делали какие-то уколы, явно наркотические, спасающие от непереносимой боли, но разъедающие воспаленный мозг. Сначала мама бредила лишь по ночам, затем начала заговариваться днем, то называя его чужими именами, то отдавая приказы, то рапортуя... Толик - он тогда как раз заканчивал университет - был на грани помешательства. Мать ушла из жизни однажды ночью, открыв перед смертью прояснившиеся вдруг глаза и на удивление четко произнеся фразу, о которой даже сейчас полковник Лобода не разрешал себе думать - тело сразу предательски обмякало, а спина покрывалась липким потом...)
...Но все это было давно - пятьдесят командировок, шесть должностей, сто восемьдесят тысяч сигарет тому назад. А сейчас полковник сидел за столом над документом, изложенным сухими казенными фразами, и думал, думал, думал...
Интуиция - не истерично-бабская, а спокойная, замешанная на опыте и холодном разуме, - еще никогда не подводила его, ни в периоды многочисленных внутриведомственных противостояний, ни при назначении новых руководителей. Даже в похожие на кошмар дни и ночи Майдана он сумел (правда в последний момент, чудом!) найти единственно правильную линию поведения, благодаря чему и сидел сейчас в этом кабинете над бумагой, которая могла оказаться и уникальным шансом, и погибелью, и пустой, ничего не значащей писулькой... И все-таки этот случай был особым - слишком высок уровень риска, слишком дорогой могла оказаться ошибка. Поэтому Лобода не спешил принимать решение...
А оперативная разработка тем временем шла своим чередом. О каждом шаге поселившегося в "Рэдисоне" под видом чешского туриста Рамзае полковнику докладывали два раза в день. "Обложен" Рамзай был плотно, случайности исключались. Горничная, убиравшая его номер, опытнейший оперативный работник, давно вступила с фигурантом в далеко не служебные отношения (правда, моногамностью тот явно не страдал, водил в номер молоденьких девочек с Крещатика почти каждый день). Вообще, тип был еще тот - четыре вида одеколона, одежда элитных брендов, каждое утро красил ногти бесцветным лаком...
Но сейчас полковник думал не о нем - и не такие персонажи попадали в поле зрения Безпеки, тут поневоле ко всему привыкнешь! И даже не об очень даже полезной видеозаписи (русские коллеги обеспечили: правительства могут ссориться, спецслужбы - никогда!), на которой не кто-нибудь, а господин Пинчерук собственной персоной с застенчивой решительностью (тоже мне, целка-невидимка!) заключал на одной из дач на Рублевке убийственный контракт. Запись была не слишком качественной, очевидно, условия не позволяли, но похоронить бывшего "первого зятя" могла лепсо, играючи, с потрохами и навсегда. Лобода думал о том, кому и как сообщить о прибытии в столицу этого эстетствующего убийцы (надо же, даже кликуху, сволочь, стащил не у кого-нибудь, а у самого Зорге, хотя, как у нас говорят, "далеко куцому до зайця"!). И чем больше Лобода думал, чем старательней анализировал нынешний властный пасьянс, хлипкий и пугающе непостоянный, тем больше убеждался в мысли, что "беспокоить" самого Татаринова не стоит. Более того, делать это глупо. Он же не человек Президента, следовательно - фигура шаткая. Да и вообще - более чуждой их зловещему "ремеслу" личности на главном стуле это здание за всю свою кровавую историю, пожалуй, не видело...
Почти сразу пришло правильное решение - тоже, конечно, в какой-то степени рискованное, но, как представлялось полковнику, единственно разумное.
Он снял трубку, сказал помощнику, что ему нужно "отъехать", спустился в служебный гараж. Шел медленно, не спешил, еще и еще раз прокручивая в мозгу варианты... Нет, все правильно, так и нужно действовать. Да и зависит от него только этот, самый первый шаг. А дальше скажут, что к чему и кто чей. Знай себе выполняй! И осторожно радуйся скорым генеральским погонам...
Ну а решат ликвидировать (такой риск существовал постоянно, это - будни, часть профессии), значит, так тому и быть. Чего точно не хотел полковник СБУ Анатолий Лобода - так это бесконечно долго умирать в постели рыхлой страдающей тушей, как умирала когда-то его мама, майор в отставке, заслуженный работник КГБ СССР...
Юля
- Господи, как же трудно!..
Она стояла у окна, глядя, как внизу, у подножия Кабмина, по светящейся под вечерними огнями брусчатке проносились автомобили, маленькие и аккуратные, словно игрушечные...
Она ждала Витю Лузеныка, поэтому подарила себе две короткие минуты блаженства: вынуть затекшее за день тело из мощного кресла, пройтись по кабинету, остановиться у окна, за которым проносилось то, что, собственно, и называется у нормальных людей "жизнью"...
Нет, она с самого начала понимала, что будет непросто, что самое большое счастье будет и самым неподъемно трудным, что спать придется по четыре часа в сутки (это если повезет), и понимая это, перевезла несколько платьев и все, что нужно для ванны, сюда, в величественное белое здание с колоннами...
Нет, она ошиблась в другом, не предполагая, что саботаж будет мощным и безошибочно организованным, как фашистский план "Барбаросса". Что Петя Полошенко, Мартынко, Третьяк и компания будут не просто вставлять палки в колеса, - если бы, это ерунда, этого она ожидала! - а начнут действовать безукоризненно и слаженно, жестко и расчетливо...
В другой ситуации Юля бы даже восхитилась такой организованностью. Но это - в другой... А сейчас перед ней уже в который раз стеной встали лица людей мятежного ночного Майдана - десятки, сотни тысяч... Исколотые пургой, красные от мороза и тревог, с такими живыми, полными Мужества, Веры и Достоинства глазами... Это же не ее, Юлину, это их огромную общую победу сейчас планомерно воруют, заранее разбивая на параграфы и финансовые потоки, спокойные упитанные люди в неброских костюмах за три тысячи долларов... И руководит ими не кто-нибудь, а Петя - тот самый, который тоже иногда тяжело поднимался по скрипучим ступеням майдановской сцены, на ходу набрасывая на бычью шею куцый помаранчевый шарфик...
Петя, Петя... Когда же ты начал планировать, как именно отберешь у своего народа выстраданный шанс на человеческую жизнь?
Ответ - беспощадный, единственно верный - пришел сразу же. Конечно же, еще тогда, в дни великого народного подвига, стоя рядом с ней и Президентом, вдыхая пьянящий воздух первой за долгие годы свободы. А может, еще раньше? Когда Полошенко с подельниками поняли, что ни Рыжий, ни Кандидат не пустят их к корыту, места заняты другими, нужно идти ва-банк, революция - так революция, хрен с ней, даст Бог, население быстро успокоится, а к обманам и "разводам"- нашим людям не привыкать...
Юля взяла со стола пластиковый тюбик "Визина", капнула в покрасневшие от суточного напряжения глаза;
- Ладно, с этими-то все ясно, но Президент!.. Что они сделали с ним?! Он все реже и неохотнее снимает трубку, когда она звонит, да и говорит то раздраженно, то с какой-то терпеливой безысходной усталостью... И это сейчас! Сейчас, когда- разгребаются прогнившие завалы четырнадцатилетней давности, когда страна- дышит надеждой на воскресение и счастье, когда ее, премьерские, решения должны восприниматься людьми, как их ОБЩИЕ, ЕДИНЫЕ, НАРОДНЫЕ!.. Когда так важно, чтобы они постоянно- были рядом!