Хозяйка ресторана на молу знает Паоло. И Марию тоже; наверное, думает, что это его жена. Она без конца говорит о своих детях, о новых школьных программах. Марии тоже хочется поговорить о своих ребятах, но она боится поставить Паоло в неловкое положение.
Мария смотрит, как он расправляется с лежащей на тарелке рыбой, препарируя ее, словно хирург, точными, расчетливыми движениями. Я боюсь его, думает она. Никогда раньше она не признавалась себе в этом, но именно такое чувство внушает ей сейчас Паоло. И его профессия, благодаря которой он знает уйму всяких вещей, знаком со множеством людей; и его столь непрочное настоящее и такое же неопределенное будущее; и то, что ест он не тогда, когда ест она, спит не тогда, когда спит она, потому что его жизнь никак не согласуется с порядком вещей, к которому привыкла Мария. Ее огорчает, что из-за всего этого ей приходится сдерживать свои чувства.
Потом они долго гуляют по пристани, и она время от времени берет его руку в свою. Паоло показывает ей лодки - широкие, пузатые, с высокими бортами, и другие - с глубокой осадкой, в очертаниях которых есть что-то старинное; рассказывает ей о бимсах, вантах, булинях. Мария слушает. Для нее слово "море" всегда ассоциировалось только с йодом - врач находит его полезным для детей.
Хоть она многого не понимает, ей все равно интересно, потому что, рассказывая о лодках, Паоло становится ласковее, и она может держать его за руку.
Потом они садятся на швартовый кнехт покурить. Оба довольны - и своей близостью, и свежайшей рыбой, и сухим вином, которое Паоло выбирал с такой придирчивостью, и лесом мачт, лениво покачивающихся перед ними. Местный портовый рабочий здоровается: Паоло часто видит его здесь, иногда они подолгу беседуют.
- Я взял отпуск на несколько дней, - только сейчас признается он Марии.
Когда Паоло открывает дверь, перед ним стоит Франка.
- По-моему, ты просто трус. - Эти слова звучат не как упрек, а как констатация факта. - Мне надо с тобой поговорить, - бросает она, проходя в комнату. Но говорит не Франка, говорит Паоло. Девушка внимательно слушает его, устроившись на полу на двух больших диванных подушках. И вот, пожалуйста, такой "комплимент".
- Ну, конечно, у тебя все либо трусы, либо герои! Умная какая! Главное, всегда быть уверенной в собственной правоте. Может, ты мыслишь и прогрессивно, но у тебя привычка делить все на белое и на черное, на "да" и "нет", - говорит Паоло, пожимая плечами и подливая себе в стакан.
Девушка не теряется.
- Зато ты - не черный и не белый, а серый, - говорит она. - Тебе когда-нибудь приходило в голову, что кроме серятины существует и что-то другое?
Что-то другое… Море, парусник, ветер, уносящий тебя вдаль. Паоло отгоняет от себя прекрасное видение. Возможно, это тоже своего рода бегство, тоже поиск чего-то среднего между черным и белым. Он раздражен, но не хочет, чтобы она заметила его состояние.
- Давай подойдем к вопросу с другой стороны. Что такое, по-твоему, трус?
- Человек, который, прежде чем ступить на доску, должен обязательно удостовериться, что она лежит прочно.
- Чушь собачья. Он делает это, чтобы не сломать ногу и дойти до цели.
Девушка смотрит на него с вызовом.
- Вопрос в том, намерен ли ты дойти до этой цели даже с поломанной ногой. Вот что главное.
- Послушай, мы уже начали нести вздор, продолжать не имеет смысла.
Он возмущен и до такой степени раздражен, что разговор становится для него невыносимым. И вдруг Паоло чувствует в душе пустоту: а ведь она права, я ужасная серятина и посредственность, думает он, мне нечего сказать людям, да и вообще, кто я такой?
Он окидывает взглядом свою комнату, царящий в ней "упорядоченный" беспорядок, привычные вещи на привычных местах… Да и сама его работа в газете, направление которой, в общем, отвечает его идеалам, в газете, выступления которой всегда соразмеряются с генеральной линией руководства, отчего любой слишком индивидуальный взлет может обернуться однообразной серостью. Говорят, ночью все кошки серые.
- Самое нелепое, что у меня есть только ты, - продолжает Франка. - Никому больше я не могу довериться. Против тебя лично я ничего не имею, но история эта мне не нравится. Убит мой отец, убит его друг, возможно, убит кое-кто еще. Все это входит в условия чьей-то игры, меня же в нее не принимают. А ты в ней участвуешь как пешка в чьих-то руках, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. И хочешь ты того или нет, я буду с тобой до самого конца.
Сказав это, Франка вызывающе смотрит на Паоло. А Паоло поначалу и ответить ничего не может. Он привык иметь дело с фактами, с взаимосвязанными фактами, а не с абстрактными рассуждениями. С помощью приемов формальной логики можно доказать все, даже то, что быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху, от которой его отделяют десять метров. Он старается дышать ровнее, потом спокойно и тихо - почти шепотом - говорит:
- Ты сумасшедшая. Какие игры, какие пешки? Что ты, интересно, имеешь в виду?
- В чем состоит твоя профессия? Переводить бумагу на всякую напыщенную болтовню, которая понятна вам одним? Священники, например, всегда переходят на латынь, когда надо морочить голову прихожанам.
- Что ты несешь? Что ты в этом деле понимаешь? И вообще, по какому праву!.. - возмущенно кричит Паоло, но сразу же спохватывается. Увы, поздно. Франка, сверкая глазами, ехидно улыбается.
- "По какому праву", "что ты понимаешь" - так взрослые, разговаривают с детьми, власть имущие - с теми, у кого ее нет. Вечно люди делятся на тех, кто знает все, и тех, кто не знает ничего; на тех, кто может себе позволить все, и тех, кто не имеет права ни на что. Но ведь мы говорим сейчас не о власти, а об ответственности, не так ли? Да, я ничего не знаю, пусть так, но где сказано, что я не имею права знать?
Паоло чувствует, что он обезоружен; вот до чего довел его пошлый скептицизм, поверхностная любознательность, напускная смелость. Наверное, в глазах девушки он выглядит сейчас чемпионом, сошедшим с дистанции.
Глядя на Франку, юную, распаленную гневом, Паоло испытывает жгучую тоску и желание обладать этой девушкой.
Он усаживается на пол рядом с ней и говорит:
- Давай спокойно разберемся во всем с самого начала.
С Маринетти он все-таки встретился. Разговор получился натянутый, скомканный. И не потому, что председателю комиссии по вопросам обороны есть в чем упрекнуть журналиста. Просто Паоло чувствовал себя виноватым: он не постарался встретиться с Маринетти сразу же по возвращении из Генуи. Однажды в два часа ночи ему позвонил Бьонди:
- Тебя разыскивает Маринетти, он никак не может застать тебя дома. Парламент возобновил работу, и Маринетти, по-моему, что-то задумал, но сначала он хотел бы поговорить с тобой.
Они встретились у кабинета председателя палаты депутатов на площади Монтечиторио. Секретарь доложила о его приходе, и со словами: "Я - обедать" - вышла, как-то странно взглянув на него.
У Маринетти, как всегда, царил невообразимый беспорядок, всюду разбросаны газеты, на одном из кресел - полураскрытый чемодан. Хозяин кабинета освободил для Паоло стул, переложив с него на свой стол ворох каких-то вырезок.
- Я потребую, чтобы по этому делу было назначено расследование комиссии по вопросам обороны, и займусь им сам, но прежде мне надо кое о чем тебя спросить.
Паоло рассказал все, не упустив ни единой подробности. Под конец он заметил, что вид у Маринетти обеспокоенный.
Телефонный звонок раздается в десятом часу. Паоло чертыхается: спать он лег почти под утро и поставил будильник на двенадцать.
Звонит Джулио, секретарь федерации металлистов области Реджо-Калабрия. Познакомились они во время судебных процессов над мафией. Джулио выступал тогда свидетелем обвинения. Потом мафиози подложили бомбу в его автомобиль, постоянно угрожали ему, однако он до сих пор жив.
- Прости, я знаю, что в это время ты обычно спишь, но, может, ты слышал сегодня в семь тридцать утренний выпуск последних известий?
Разумеется, Паоло его не слышал.
- Дело в том, - продолжает Джулио, - что решено закрыть "Россано" и "Реджо". Вот так, в один день. Вернее, в одну ночь.
- Кто решил? Что закрыть? - Паоло спросонья соображает с трудом. Он ощупью втыкает в розетку кофеварку.
- Это два завода. Один выпускает аэробусы, другой - запасные части, - поясняет Джулио. - Сейчас там занято шесть тысяч человек, а в ближайшие три года на них планировали трудоустроить еще пятнадцать тысяч. Американцы сорвали соглашение о совместном производстве, говорят, это дело сейчас их не интересует, им выгоднее заплатить неустойку. Выходит, все деньги пока у нас, в фонде экономического развития Юга, это триста миллиардов лир, которые должны были пойти на расширение производства. Ты же знаешь, чего нам все это стоило. Борьба с мафией, покушения, шантаж. И теперь все летит к чертям. Что же это творится, Паоло?
Кофеварка начинает посвистывать, и Паоло поспешно выдергивает вилку. Неужели до сих пор не придумали автоматических кофеварок!
- Помолчи-ка, дай подумать, - говорит он. Для него подумать прежде всего несколько глотков обжигающего кофе и сигарета. - Я об этом ровным счетом ничего не знаю. Они не намекали раньше, не предупреждали?..
- Намекали?! Да на прошлой неделе к нам явился сам министр государственных участий - специально чтобы показать, как печется о нас. правительство - и наобещал всем работы и хлеба. К военной промышленности у нас, понятно, душа не лежит, но разве устоишь, когда предлагают пятнадцать тысяч рабочих мест? Вот мы и завязли по горло.
- Что вы собираетесь делать?
- А что, по-твоему, мы можем делать, если нам не известно, что происходит? Я разговаривал с председателем областной администрации. Он тоже в ужасе. На завтра у нас назначена встреча с представителями правительства. А пока на предприятиях прекратили работу, и сегодня в Реджо состоится демонстрация протеста. Но мы не знаем, что сказать рабочим. По сути дела, строительство обоих заводов - инициатива профсоюзов и левых сил. Черт побери, Паоло, по-моему, кто-то хочет перерезать нам горло.
- Успокойся. Может, это ложная тревога. Там, у вас, и не такое бывало. Сейчас я обзвоню своих коллег, попробуем поднять шум, надавить.
- Возьмись за это. А что касается давления, так у вас его и здесь хватает, - ворчит Джулио. - Либо вы там начнете действовать, либо мы здесь потонем и дерьме.
Чтобы пробить расследование инцидента в Генуе, понадобилось несколько дней. Вместе с Маринетти в главный город Лигурии выехали два докладчика: один от парламентского большинства, другой - от оппозиции. Через неделю им предстояло доложить обо всем комиссии.
По возвращении Маринетти устроил пресс-конференцию. Заседание комиссии проходило бурно. Докладчик от христианско-демократической партии потребовал, чтобы результаты расследования не оглашались до завершения следствия, проводимого органами юстиции. Но Маринеттн был непреклонен: общественность должна узнать всю правду и немедленно. Кое-кто из членов комиссии помчался консультироваться с руководством своей партии; в конце концов было принято компромиссное решение. По крайней мере, так говорят.
Уже четыре часа журналисты чего-то ждут. Вместе с остальными сидит в приемной и Паоло.
- И какого беса они так долго совещаются! - восклицает один из старых газетных зубров, у которого за плечами добрых два десятка лет работы парламентским корреспондентом. Сам он христианский демократ и испытывает неодолимое отвращение ко всяким комиссиям.
- Поживем - увидим, отвечает Паоло, не теряя хладнокровия. После возвращения из Генуи Маринетти избегал встреч с ним. Собравшиеся с напускным безразличием высказывают всякие предположения: так уж принято в их среде. Но все это - камуфляж. Парламентское расследование и пресс-конференция с барабанным боем - штука для всех привычная. Одни хвалят Маринетти, другие ругают.
- Он хоть что-то делает.
- Маринеттн не политик. Неизвестно еще, что он там наворотил.
Члены комиссии выходят небольшими группами. У некоторых мрачные лица. Журналисты засуетились, каждый спешит к "своему" депутату. Но те держат язык за зубами: председатель сам все скажет.
Оператор телевидения, уже начавший работатъ, отключает телекамеру и закуривает. Но ему приходится тотчас ее включить - Серена приглашает всех в кабинет Маринетти. Перед письменным столом рядами стоят кресла. Впервые в этом кабинете порядок.
Слово берет докладчик от парламентского большинства; это он, кажется, хотел, чтобы результаты работы комиссии не стали достоянием гласности. Оператор теленовостей приготовил камеру. Ведущий проверяет микрофон: пощелкав по нему пальцами, он тихо произносит:
- Комиссия по вопросам обороны. Расследование генуэзского дела. Передача первая.
Докладчик бесцветным голосом зачитывает проект сообщения, слюнявя языком палец, когда нужно перевернуть страницу. Сообщение длинное, изобилует фигурами умолчания, где дело идет о тайне следствия, но выводы взрывоопасны. Маринетти молчит, не отрывая взгляда от кончиков пальцев.
Аккредитованные в парламенте журналисты то и дело обращаются за разъяснениями к коллегам из специализированных газет и журналов что-то сосредоточенно записывают.
Под конец старый журналист, который говорил с Паоло, поднимает руку:
- Я хотел бы кое-что уточнить.
- Пожалуйста, - отвечает Маринетти.
На лице докладчика появляется гримаса раздражения и скуки.
- Комиссия ездила в Геную, чтобы провести расследование, а главное, чтобы внести ясность в споры, вспыхнувшие после ареста профсоюзного лидера.
Маринетти утвердительно кивает.
- Но вы, - продолжает журналист, - почему-то рассказываете нам совсем о другом: что компания "Эндас" без санкции правительства или министерства государственных участий заключила соглашение с ФРГ о производстве нового вида оружия.
- Не с ФРГ, а с одним из западногерманских оборонных предприятий, - поправляет его Маринетти.
- Хорошо, пусть будет так. Но при чем здесь покушение, при чем здесь профсоюзы?
- В настоящий момент мы не имеем возможности говорить о покушении. Магистратура еще ведет следствие, а подобные заявления, как известно, может делать только она. Мы же хотим лишь подчеркнуть, что кроме так называемого покушения, - кстати, надо еще доказать, что это было именно покушение, - "Эндас" заключила коммерческую сделку, которую можно квалифицировать как не-
законную. При таких обстоятельствах нам кажется несколько преждевременным поднимать вопрос об ответственности профсоюзного деятеля, якобы причастного к взрыву. Ведь именно благодаря сигналам, поступившим к нам от профсоюзов, мы сумели раскрыть факты незаконной деятельности компании "Эндас". Тут не выдерживает Паоло:
- Выходит, профсоюзный деятель, с которым произошел несчастный случай на заводе, сознательно называет эту историю несчастным случаем - как раз он вел расследование этой незаконной деятельности?
Маринетти, стараясь сохранить официальную беспристрастность, отвечает:
- Ничего подобного я не говорил. Профсоюзный деятель находится еще в коматозном состоянии. Ни я, ни следователь не имели возможности выслушать его версию…
- …которая могла бы оказаться весьма любопытной. Именно это следует из ваших слов? - включается в разговор ведущий телепрограммы. Он устроился рядом с Маринетти, чтобы их обоих можно было дать крупным планом.
Маринетти поднимается, показывая, что пресс-конференция окончена:
- Не приписывайте мне слова, которые на этом этапе расследования я сказать не могу. Но ваше замечание, пожалуй, небезосновательно. Всегда любопытно узнать, что думает человек, обвиняемый в саботаже.
Выходя из кабинета, все живо обмениваются впечатлениями. Многие вспоминают дискуссию о военных заказах, когда левые требовали установить более жесткий контроль, о министре обороны, говорившем на днях о том, сколь благотворно военные заказы отражаются на состоянии платежного баланса. Совсем недавно Италия взяла на себя обязательство внести весьма крупный вклад в межевропейскую программу строительства новых истребителей-бомбардировщиков, способных конкурировать с американскими F-15.
Каждое слово, каждое замечание немедленно берется на заметку: услышанное можно выгодно продать, не делая различия между фактом, гипотезой и слухами.
Все гоняются за парламентариями, более или менее компетентными в этих вопросах, стараясь хоть что-нибудь у них выведать. Потом звонят в свои редакции:
- Да какой там завотделом! Соединяй с главным. У меня такая сенсация!
10
Месье Клошерон не из тех, кто потеет. Потеть могут люди, не принадлежащие к высшему обществу, миллиарды же месье Клошерона обеспечивают ему и весьма высокое положение в обществе, и право не потеть.
Но сегодня швейцарец уже третий раз нервно вытирает лоб платком, заметно утратившим свою свежесть. И все из-за этого проклятого Проккьо, думает он. Надо же ему было впутаться в такое дело. Как сказал американец, некрасиво получается. А то я без него не понимаю.
Американец оказался самым упорным. Прямой, подтянутый, седовласый, розовощекий, с прекрасными манерами и тихим голосом. Не курит, не пьет. Представился консультантом. Прибыл из Парижа. Никогда раньше швейцарец его не видел, ничего о нем не слышал. Клошерон предпочел бы иметь дело с кем-нибудь из этих неуклюжих, грубых, горластых американских атташе, которые глушат виски литрами и курят сигары.
- Некрасиво… - повторяет американец. По его голубым глазам ничего не угадаешь. Когда американец вошел, элегантный, в строгом костюме из серого твида, Клошерон заметил, что он хромает. И еще подумал, что он наверняка еврей.
Немец - тот совсем из другого теста. Баварец. Американца ненавидит. Толст и явно нервничает. В сущности, положение немца не менее щекотливо, чем у тех, кого представляет Клошерон.
И немец, и американец явились не одни. Чтобы устроить эту встречу, пришлось прибегнуть к тонким дипломатическим уловкам и помощи специалистов-посредников. Они тоже присутствуют на встрече - этакие третейские судьи. Оба они сидят в сторонке с папками на коленях, с виду безучастные, на самом деле очень внимательные и настороженные. Скажи, что посредники представляют здесь одну из самых крупных и известных бельгийских юридических контор, они решительно это опровергнут. Естественно. Сегодняшняя встреча - не тот случай, когда можно болтать направо и налево.
Толстый немец нервно ерзает в кресле. Он говорит, что должен проконсультироваться со своим правительством. Американец понимающе кивает: фирма, которую представляет немец, чрезвычайно влиятельна.
- Никто вас не торопит. Главное - прийти к взаимному согласию. Естественно, многое, я бы даже сказал, очень многое зависит от хозяина дома.
Американский джентльмен одаряет улыбкой месье Клошерона. Когда американец улыбается, вокруг глаз у него набегает множество морщин. Но глаза остаются холодными.
Платок в руке швейцарца превратился во влажный комочек. Он бросает его под кресло и нервно поддергивает штанину. Ему, а не Проккьо и его хозяевам приходится иметь дело с этими людьми. "Нашим" хозяевам, мысленно поправляет себя он.