Она встала на мою сторону, но от этого я вдруг испытал непонятный страх. Нам было так хорошо вместе, что за это, как мне показалось, в будущем и даже, возможно, не в таком уж и далеком будущем нам придется расплачиваться всю оставшуюся жизнь.
Мне захотелось как можно скорее выбежать на улицу из этого дома, чтобы сохранить тепло наших отношений для следующего раза, когда мы вновь будем вместе. Или - остаться, сидеть здесь, пока время не кончится, а когда оно кончится, иссякнет, как песок в песочных часах, все равно продолжать сидеть на диване вместе с ней.
- Мы хотим одно, получается другое, - сказала она. - Но, может быть, именно таким образом все и должно происходить?
Она замолчала.
- Раньше…
Слово "раньше", подумал я, давно уже приобрело для нее особый смысл.
- Раньше я думала, что любая неприятность, которая может со мной произойти, временна, и все вокруг меня было таким же временным. Мне казалось, что надо только подождать, и тогда все переменится, станет наконец таким, каким должно быть. Просто подождать, потерпеть, и со временем все уладится. Я была совершенно уверена в этом, думала об этом каждый день. Эта мысль никогда не покидала меня. Ты меня понимаешь? Раньше я считала, что далеко не все в мире устроено так, как надо, так, как хотелось бы. Многое могло бы происходить совсем по-другому, гораздо лучше. Многое могло бы в гораздо большей степени подходить мне, соответствовать моим склонностям, моим способностям. Мне казалось, что я многого могу добиться, надо только подождать, когда обстоятельства сложатся благоприятно. Я ждала и ждала. Я была уверена, что все переменится к лучшему. Понимаешь? Это ожидание мешало мне быть собой, мешало моим отношениям с другими людьми, со всеми, кто меня окружал. Время шло, ничего не менялось, а я по-прежнему думала, что в моей душе есть прекрасные струны, способные на волшебное звучание, только их никто не касался, потому что ничего об этом не знал, потому что время для этого еще не пришло.
- Я слышал, как звучат эти струны, - сказал я.
Она наклонилась, погладила меня по щеке и сказала:
- Ты такой хороший. Все то, что я тебе рассказала, было раньше, а теперь…
Она посмотрела на меня и улыбнулась сквозь внезапно выступившие слезы. Выражение ее лица не изменилось, как будто радость и боль существовали в ней независимо друг от друга, и пока одна часть ее сознания помнила об ужасном событии, другая часть пребывала в полном неведении. Наверное, туда, как в песок, и уходило ее страдание, когда она на мгновение переставала думать о том, что произошло с Марией.
За окнами проплыла огромная туча, в комнате стало темно, день сразу превратился в вечер. Я не хотел уходить, не хотел отправляться на поиски ее дочери. Я хотел быть рядом с Ингер. Я хотел, чтобы ничего не менялось, оставалось по-прежнему, как сейчас, и с тоской посмотрел на часы.
Мы долго сидели рядом.
Наконец я встал. Ингер проводила меня до двери. В коридоре она шла, едва касаясь моей руки, но так и не взяла ее. У меня было желание утащить ее назад, в спальню, в темноту, в наш мир, в котором никого, кроме нас, не было и не могло быть.
Мы поцеловались.
- Иди пешком, не бери такси, - сказала она.
Я продиктовал Бернарду номер машины, который записал, когда приходил к Гюнериусу, и, пока мы сидели перед монитором, спросил его, слышал ли он имя Малтек. Он покачал головой.
- Звучит зловеще, - сказал он.
Цифры скакали по экрану, словно капли дождя. Ливни над городом не прекращались уже месяц. Синоптики разводили руками, экологи сваливали все на парниковый эффект, экономисты - на бездействие властей, представители власти как воды в рот набрали, но всем своим видом показывали, что без международного терроризма, похоже, и здесь не обошлось.
- Помнишь Кашоровского? - сказал я.
Я попытался вспомнить, как выглядел тот польский сутенер, но в памяти всплыла только его белая куртка. Когда мы уходили, она уже не была белой.
- И про такого тоже не слышал, - сказал Бернард не оборачиваясь.
В свое время я сделал несколько безуспешных попыток отыскать его след в наших полицейских протоколах. Я даже просматривал польские газеты в разделе "Происшествия", но ничего не нашел или, может быть, его не нашли и он до сих пор лежит там в грязном дворике, за мусорным баком.
- А кстати, - сказал Бернард и наклонился над монитором, - если ты имеешь в виду Яроша Малтека, то я знаю, кто это. Это владелец черной "Субару-лигаси два-ОР", - сказал он и откинулся на стуле.
Я посмотрел на строчку, которую он показывал мне.
- Не так уж и плохо, - сказал он. - Но досье на него у нас в управлении нет, насколько я могу судить.
- Знаю, проверял, - сказал я. - Адрес правильный?.. Похоже, этот Малтек - крупная рыба.
Бернард с любопытством взглянул на распечатку и протянул ее мне.
Рисберг подозвал меня, когда я стоял у кофейного автомата. Тон, с которым он ко мне обратился, не обещал ничего хорошего. Я взял стаканчик с собой, когда пошел к нему в кабинет. После ремонта комната шефа стала отгораживаться от коридора стеклянной стеной. Это было сделано по распоряжению Рисберга, пожелавшего стать более демократичным и открытым начальником.
Он предложил мне сесть.
Я вспомнил, как он напутствовал меня при приеме на работу.
- Следователь должен быть недоверчивым, - сказал он тогда. - Не следует морочить себе голову разными сложными гипотезами. В большинстве случаев мотив преступления до ужаса банален. Улики всегда бросаются в глаза. Преступники, как правило, глупы до такой степени, что их умственные способности можно не принимать всерьез.
Действительно, как только я приступил к моему первому заданию, улик, указывающих на одного из подозреваемых, было так много, будто их нарочно подкинули, чтобы направить следствие по ложному следу.
- Как продвигается расследование? - спросил Рисберг.
- Какое именно?
Я попытался проглотить кофе, но обжег язык.
Рисберг поморщился.
- Послушайте, я попросил вас выяснить обстоятельства несчастного случая с женой одного уважаемого в нашем городе человека, а не начинать против него крестовый поход.
- Крестовый поход?
- Мне звонили из министерства. Понимаете? Адвокат Гюнериуса консультировался с ними, и теперь они спрашивают, чем это мы тут занимаемся.
- Я вышел на след.
- След? Гюнериус уверяет, что это был несчастный случай. Его жена тоже на этом настаивает. Какой тут еще может быть след?
- Нет, это не было несчастным случаем. Она мне сама призналась.
Я уже собирался рассказать ему о своем визите к Гюнериусу, но вовремя удержался. Вместо этого я сказал:
- Я даже знаю, кто в этом может быть замешан.
Рисберг покачал головой:
- Что с вами происходит в последнее время?
- Вы о чем?
Он махнул рукой.
- Вы до сих пор не сдали в архив материалы о пропавшем ребенке. Что у вас по этому делу? Вы с ним закончили?
Он подождал немного, чтобы проверить, не захочу ли я прояснить этот вопрос.
Когда я не ответил, он продолжил:
- А теперь вы начали расследовать несчастный случай в семье Гюнериуса. Вам все рассказали, а вы продолжаете копать, провоцировать. Гюнериус считает, что вы испытываете к нему личную неприязнь. По словам его адвоката, вы ведете себя совершенно неподобающим образом.
- Другими словами, я должен все оставить как есть?
Рисберг заерзал на стуле, словно такая постановка вопроса вызвала у него обострение геморроя.
- Кстати, мне нужен ордер на обыск, - сказал я.
Рисберг закатил глаза к потолку.
- У кого?
- У Гюнериусов.
Рисберг зажмурился и несколько раз провел рукой по волосам.
- Беда в том, что если вы будете продолжать в том же духе, то нас обвинят в травле невинного человека. Его адвокат легко добьется чего угодно.
- Вы утверждаете, - сказал я, - что у нас есть достаточные основания для прекращения дальнейшего расследования?
Рисберг запыхтел.
- Я всего-навсего хочу сказать… - начал он, но тут что-то происходящее в коридоре, за стеклом, привлекло его внимание, и он мгновенно лишился дара речи.
Потом он перевел взгляд на меня. Я повернулся. По коридору шел Бернард, поддерживая под руку женщину. Это была Ингер. Я встал.
- Волл, - сказал Рисберг, узнавший ее. - Что тут происходит, черт вас побери?
Я поставил стаканчик с кофе ему на стол и вышел. Ингер выглядела ужасно, но, увидев меня, улыбнулась. Я кивнул Бернарду, который спросил меня, может ли он быть свободным, и, обняв Ингер за талию, повел ее к моему кабинету. Очевидно, она промокла до последней нитки. От холода у нее зуб на зуб не попадал. Краем глаза я заметил, что Рисберг, стоя в дверях, смотрел нам вслед.
Она дрожала, когда мы вошли в кабинет.
- Успокойся, - сказал я. - Оставайся здесь.
Я помог ей снять плащ, сходил в гардероб и нашел полотенце. Потом вернулся и вытер ее волосы и лицо.
- Что случилось? - спросил я.
- Ничего. Просто я должна была увидеть тебя, - сказала она. - Не могу оставаться дома одна.
Она заплакала. Мокрый плащ упал на пол, и я растер Ингер полотенцем. После этого мы сели и обнялись. Она засунула свои холодные руки мне под пиджак и вытянула их вдоль моей спины.
- Кристиан, - сказала она.
Я наклонился, наши губы встретились, я почувствовал, что у меня начинает кружиться голова. Чуть погодя мы занялись любовью. Ингер сидела на моем письменном столе. Мы продолжали целоваться. Она подняла ноги и позволила мне войти в нее. Она негромко стонала. На несколько мгновений мы стали единым целым, срослись так, что вся страсть оставалась внутри нас, словно мы были системой сообщающихся сосудов, которым не было дела до того, что происходит в мире.
По адресу, который значился в распечатке на Малтека, оказался заурядный секс-шоп. Мне показалось, что я уже был здесь однажды в связи с каким-то делом, хотя я мог ошибаться. За прилавком стоял прыщавый парень.
Я сказал, что хочу поговорить с Малтеком. Он недоуменно покачал головой. Я предъявил ему мое удостоверение и спросил, где я могу найти Малтека.
- Минутку, - сказал он и исчез за занавеской.
Я огляделся по сторонам. Повсюду полки с фильмами, насколько я мог судить, расставленными по алфавиту. "Укрощение строптивого", "Уроки мадам Вонг", "Утренний кофе". На обложке одной кассеты атлетически сложенный негр делал старику глубокий минет. Зрелище было удручающим. Несколько покупателей молча бродили между полок, останавливались, шли дальше, словно имели в голове точную картину того, что им хочется посмотреть, но все было пока напрасно. Прямо у прилавка стояла кукла в военной фуражке, с резиновым членом, который указывал прямо на меня.
Прыщавый паренек вышел из-за занавески.
- Подождите минутку, - сказал он и встал у кассы с таким видом, как будто меня здесь не существовало.
Звякнул колокольчик на двери, и в магазин вошел крепкий мужчина. По-видимому, продавец дал ему какой-то знак, потому что он направился прямо ко мне и пригласил меня следовать за ним. Мы вышли на улицу, потом прошли через двор в пристройку, которая когда-то была прачечной, но теперь ее перестроили в конторское помещение.
Мужчина дотронулся до моего локтя.
- Постарайтесь его не сердить, - тихо сказал он.
- Что?
Он кивнул в сторону конторы:
- Он в дурном настроении.
- Малтек?
- Да. Когда он в дурном настроении, то может взорваться ни с того ни с сего, - сказал он тихо и доверительно, словно предостерегал себя, а не меня.
Он еще что-то говорил, поднимаясь по лестнице, но его слова заглушил дождь.
Мы шли по винтовой лестнице, во двор выходили небольшие окна с одинаковыми занавесками. В одном окне я увидел мужчину в белой майке. Он стоял у приоткрытого окна и курил. В другом - мелькнуло лицо девушки. Я подумал, а не Мария ли это, но отогнал от себя мысль, потому что сходства не было никакого.
Меня впустили в большой кабинет на втором этаже. Дождь стучал по крыше с приятным звуком, тяжелые, мягкие постукивания сливались в однородный шум. Мужчина, которого я уже видел, когда он увозил мальчика в черной "субару", сидел за письменным столом и заканчивал телефонный разговор. Мой провожатый сел на стул у двери. Мужчина положил трубку, встал и представился:
- Малтек.
На пальце у него было кольцо, которое врезалось мне в ладонь, когда мы здоровались. Он извинился и показал кольцо, на котором вместо камня была металлическая свастика. Спросил, не хочу ли выпить. Я, поблагодарив, отказался. Он предложил мне сесть, я сел.
- Вот погодка-то! Нас скоро всех зальет!
У него был высокий голос, как у подростка.
Я выглянул во дворик, кивнул в сторону противоположной стены с окнами, на которых висели одинаковые занавески.
- Номера внаем тоже держите? - спросил я.
- Да, - ответил Малтек и засмеялся.
- С интимными услугами?
- О нет, - возмущенно сказал он. - Это же запрещено законом!
Он посмотрел на телохранителя.
- Вы это лучше меня должны знать, раз вы из полиции!
Он подавил усмешку. Я никак не мог определить, притворялся ли он сейчас специально для меня, или это была его обычная манера поведения. Но второе было маловероятным. Обычно люди себя так не ведут.
- Зачем вам это кольцо? - спросил я.
Он посмотрел на свастику, потом поднял кулак и сделал боксерское движение в мою сторону.
- Вы нацист?
- Да, - сказал он. - А вы разве нет?
Он вновь подавил улыбку и вдруг стал серьезным.
- Можно сколько угодно рассуждать о преступлениях Гитлера. Он много чего натворил, и я это понимаю. Но ведь он почти решил еврейский вопрос. Не будем этого забывать!
Он невинным взглядом посмотрел на меня и не выдержал, улыбнулся.
- Конечно, я шучу. Методы были совершенно негодными, но у каждого на этот счет могут быть свои взгляды. Плюрализм мнений, не так ли? Согласитесь, мы живем в свободной стране и можем иметь любые взгляды по любым вопросам.
Он поднял со стола портсигар, достал сигарету, закурил.
- Точно так же я могу курить любое зелье, какое сочту нужным.
Он глубоко затянулся. Запах дыма был тот же самый, что и в гостиной у Гюнериуса.
- Я не имею права распространять это, но могу употреблять. Точно так же я могу быть нацистом в теории, но не на практике.
Он засмеялся. Потом протянул портсигар мне. Я покачал головой и достал пачку своих сигарет. Малтек откинулся в кресле, заложив руки за голову.
- У вас в стране странные законы.
Он говорил с едва заметным акцентом.
- У меня самого иногда появляется желание заняться политикой. Хочется, знаете ли, выбраться из этого законодательного хаоса.
Я закурил сигарету, от первой затяжки голова закружилась, я не мог вспомнить, когда ел в последний раз.
- Но какие бы они ни были странные, я их изучил. Я занимался ими очень тщательно. И точно знаю, где находится граница дозволенного. И стараюсь, конечно, не нарушать ни одного параграфа вашего уголовного права.
Он взмахнул руками.
- На кой черт нарушать закон, когда все можно сделать в рамках закона?
Произнося каждое предложение, он бросал быстрый взгляд на своего телохранителя, которого я не мог видеть со своего места, как будто он хотел получить подтверждение сказанному.
- Значит, вы законопослушный гражданин? - спросил я.
Он долго думал, прежде чем ответить.
- И честный налогоплательщик. - Он выпустил дым к потолку. - Знаете, в конечном счете, все мы евреи.
Он пустил несколько колечек дыма, которые, дрожа, поплыли по комнате, и я подумал, что он специально тренировался.
- Как звали вашего старого министра иностранных дел? Он сказал: "Все мы сербы". И он был совершенно прав. Все мы сербы, все мы евреи. Ха-ха! У нас у всех больная совесть!
- А что, у сутенера есть совесть? - сказал я без всякой надежды изменить ход беседы.
- Кстати говоря, знаете, какая разница между маслом и маргарином? - спросил он. - Масло делают из коровьего молока, а маргарин из животного жира. Поэтому все считают, что настоящее масло - это благородно, это придает ему вкус и статус. Несколько лет назад в Германии один мужчина убил жену, потому что она кормила его маргарином. Никогда не покупала масло, представляете? На суде он сказал, что у них не было денег, чтобы купить масло, а что же это за жизнь без масла? Поэтому он убил ее. Вот такие дела. Убийство из милосердия. Он прекратил ее страдания.
- Так как насчет совести? - повторил я.
- Гитлер был вегетарианцем. Его очень интересовали эксперименты одного ученого еврея, который пытался создать альтернативный маргарин. Это правда. Эксперименты проводились в Рурской области. В качестве первичного сырья использовали уголь. Из угля делали не только маргарин, но и мыло. При других условиях он был бы послан в концентрационный лагерь, но он получал от нацистов деньги и сумел-таки изготовить хороший маргарин из угля. И Гитлер, и Геринг были вне себя от восторга и решили, что производитель маргарина и его семья должны считаться почетными арийцами. Да-да, он получил даже два высших военных ордена за свой вклад в экономическое процветание рейха. Его фирма существует по сей день - "Имхаузен", вы наверняка слышали о ней. Они еще были замешаны в скандале о поставке химикатов в Ливию, во время эмбарго в начале восьмидесятых, помните?.. Кроме всего прочего, - сказал Малтек, не дожидаясь ответа, - для работающих в моей сфере очень важно вести себя прилично, быть на хорошем счету. Вы понимаете, что я имею в виду. Надо быть готовым, что тебя станут проверять с ног до головы. Надо иметь документы и все, что положено, в безупречном порядке, чтобы не попасть в западню. Я тружусь уже несколько лет и могу сказать, что ни у кого ни разу не было претензий к моей бухгалтерии. Никогда!
Он постучал по столешнице.
- Какой-нибудь губернатор может спокойно заниматься своими делами, и никому в голову не придет дикая мысль проверять его. Понимаете? Я должен ходить по струнке, рассчитывать каждое движение, семь раз отмерять, перед тем как решиться на законный шаг. Это ведь несправедливо, правда? Но именно так обстоят дела в мире. Именно так.
Он тяжело вздохнул.
- Закон, как наша погода, - сказал он и хихикнул. - Всем кажется, что он мог бы быть и помягче, да только это от нас не зависит.
Меня раздражало его веселое настроение, но потом до меня дошло, что так действует на него выкуренная сигарета.
- Скажите мне, вы бы согласились щелкнуть пальцем, чтобы убить какого-нибудь богача в Китае и получить его деньги в наследство? Безнаказанно.
Он уставился на меня, открыв рот.
- А вы? - спросил я.
Он сложил руки на груди, с выражением футболиста, которому только что показали желтую карточку. Я заметил, что у него был маникюр, одни ногти красные, другие черные, через один.