- А что ты помнишь? - спросила она. - Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?
- Этот, - ответил я.
- Этот?
- Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.
- А кроме этого?
Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.
- Учебу в старших классах, - ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. - А ты?
Она смотрела в потолок.
- Я тоже, - сказала после долгих размышлений. - Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.
Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.
Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?
- У меня перед глазами стоит то лето, - сказала она. - Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.
Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?
Я сказал, что понимаю.
- Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, - сказала Ингер. - Ты веришь в это?
Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек - кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул кризис и все пошло прахом.
- Нет, - сказал я. - Я в это не верю. А ты?
Ее веки опустились, и я увидел, как из-под них появляются слезы.
- Не знаю, - сказала она. - Все так сложно.
- Не было счастья, да несчастье помогло, - сказал я. - Или наоборот. Бывает ведь по-всякому.
Слезинка побежала по ее щеке.
- Да, ты прав, - сказала она и стерла слезу. - Лучше всего обо всем забыть.
- Что ты хочешь сказать?
- Вообрази себе, что мы забываем о каком-нибудь неприятном событии сразу после того, как оно произошло. Так - лучше всего. Что-то жуткое случится, и мы тут же о нем забудем. Представь себе, что наша память работает два или три часа, и все. Как хорошо будет! Как мы будем рады! Произошла катастрофа, и через пару часов мы уже ничего не помним.
- А что тогда станет с нами? Кем мы станем? - спросил я.
Она взглянула на меня.
- Ведь тогда мы бы не помнили друг о друге, при расставании, и никогда бы больше не встретились. Я ушел бы и забыл, что завтра мне опять надо сюда вернуться.
- Ну хорошо, пусть память будет работать двенадцать часов.
- А если бы мне пришлось уехать, хотя бы на один день?
- Хорошо. Пусть - двадцать четыре часа.
- А теперь подумай о семьях, которые поехали в отпуск. Им надо возвращаться, а они забыли, где их дом.
- Ой, какой же ты скучный.
Она шутила, и все же это меня задело.
- Скучный?
- Да. Потому что ты думаешь о такой уйме вещей, просчитываешь разные ситуации.
- Разве это так скучно?
Ее глаза широко раскрылись, взгляд стал серьезным.
- Да. Можно сойти с ума, если постоянно обо всем думать.
Казалось, она вот-вот снова заплачет.
- Лучше думать как можно меньше, - сказала она. - Лучше всего вообще ни о чем не думать.
Она положила голову на мою подушку. Ее охватила дрожь, я крепко обнял ее и прижал к себе.
- Так все и делают, - сказал я.
Я чувствовал, как мое тело задрожало в ответ. Мы лежали в объятиях друг друга, будто пережидали первые слабые толчки начавшегося землетрясения.
- Дорогая, - сказал я. - Люди вообще стараются ни о чем не думать.
- Хотела бы я, чтобы ты мог остаться, - сказала она. - Хотела бы я, чтобы ты никуда не уходил.
Я не сразу понял, что она просто продолжает наш разговор.
- После твоего ухода, - сказала она, - я не могу вспомнить, был ты здесь или нет. Вернее, я помню, но иногда сомневаюсь, давно мы виделись или недавно. Что, если мы встречались много дней тому назад?
Я вспомнил, как однажды где-то прочитал, что, если человек поселится на новом месте, ему потребуется провести там много дней, прежде чем туда сможет переселиться его душа, и тут же подумал, что квартира Ингер еще не стала для меня таким местом, а значит, когда я ухожу, там от меня ничего не остается.
Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.
Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.
- Идем, - сказала она. - Я тебе что-то покажу.
Она потянула меня из постели, я стал растерянно натягивать штаны.
Она подождала, когда я оденусь. Потом взяла меня за руку.
- Идем, - сказала она.
В комнате рядом с телевизором стоял включенный видеомагнитофон. На телевизионном экране подрагивала остановившаяся картинка - несколько детских фигурок в белых бойцовских кимоно в спортзале.
Ингер подвела меня к дивану, мы сели, и она нажала на кнопку пульта. Фигурки ожили. Девочки начали подпрыгивать на синем коврике, словно воробьи, пинаться ногами и нападать друг на друга с громкими криками.
В центре кадра оказалась одна из них.
- Это Мария, - сказала Ингер.
Камера пыталась удержать ее, но девочка так быстро бегала, что оператор успевал снимать только пряди волос, закрывавшие ее возбужденное лицо. Через некоторое время учебный бой закончился.
- Сколько ей лет здесь? - спросил я.
- Одиннадцать.
Девочки сделали поклоны. Одна пара поклонилась другой. На первом плане вдруг снова появилась Мария, которая пила из бутылки через соломинку. Тот, кто снимал ее, вплотную подошел к ней, но по лицу Марии нельзя было понять, нравится ей, что ее снимают, или нет.
- Ты довольна своими результатами? - спросил мужской голос.
Звук был искажен, видимо, оператор-любитель говорил прямо в микрофон.
Мария только молча поморгала.
- Очень устала? - спросил мужчина.
Я узнал его голос.
- Нет, - ответила она, не выпуская изо рта соломинку. - Мне пора в раздевалку.
- Ты не хочешь еще что-нибудь сказать? - спросил отец. - Мы потом вместе посмотрим, какой у нас получился фильм.
Мария невозмутимо заглянула в объектив камеры, ничего не говоря. Затем раздался булькающий звук. Она посмотрела вниз. Соломинки в кадре не было.
- Не знаю, - сказала она.
- Тебе будет интересно увидеть себя на экране? - спросил Халвард.
Ужас охватил меня. Мне на мгновение показалось, будто он здесь, в комнате, сидит рядом с нами на диване и показывает мне видеокассету. Ведь мы теперь одна семья, и, значит, нам положено собираться всем вместе и проводить вечер перед видеомагнитофоном, заново переживая какие-то мгновения нашей общей жизни.
Затем он повторил вопрос, на который дочь не пожелала ответить. Его голос стал громче. Пока он расспрашивал ее о том, когда она собирается на следующую тренировку, когда у них будут проводиться соревнования, успеет ли она к ним подготовиться, мне послышалось, как он совершенно отчетливо сказал, обращаясь прямо ко мне: "Это мой мир, мир Марии и Ингер. Ты тут посторонний".
Мария наклонилась к камере и скорчила жуткую гримасу.
Ингер взяла пульт, остановила изображение, нажала на перемотку, и кадры толчками пошли в обратном порядке.
- Вот она, - сказала Ингер, снова переключив кнопки. - Моя Мария!
Я взглянул на экран и увидел детское удивленное лицо с широко открытыми глазами и губами, искривленными в неопределенной улыбке. Ингер положила пульт на диван рядом с нами.
Сначала я не знал, что мне следует сказать, но, когда я стал рассматривать крупное лицо девочки вплотную, мне показалось, что теперь я вижу ее такой, какой она была на самом деле.
То, что я видел, мне не нравилось. Избалованная, упрямая, нахальная, обиженная на весь мир девица. Я видел это по выражению ее лица. Ингер делала для нее все, что было в ее силах, и тем не менее ребенок не отвечал матери благодарностью. Недовольная гримаса так срослась с лицом, была настолько характерной, что представить ее веселым или жизнерадостным подростком было уже невозможно. Казалось, она постоянно думает о собственной особе, а до других ей и дела нет.
В ней было что-то вызывающее неприязнь. При взгляде на ее лицо я понимал: полностью уверена в том, будто окружающий мир существует только для нее, и он ей не нравится. Что бы ни делала для нее мать, ответом была кислая физиономия. Чем больше мать старалась ей угодить, тем меньше тепла и участия она получала взамен. Ребенок просто издевался над матерью. Это было отвратительно.
Ингер в тот вечер поставила ее на место. Удивительно, что она не сделала это раньше!
Я представил себе, как найду ее изуродованное тело, и подумал, что теперь вряд ли это вызовет во мне сильное эмоциональное потрясение, хотя случившееся было, конечно, ужасно.
Я посмотрел на Ингер. Она сидела как зачарованная, не могла отвести взгляд от экрана.
Она видела свою Марию.
Это была та самая Мария, но она никогда не существовала. Это была девочка, которую она хотела иметь, надеялась, что дочь станет такой, но только она такой не была.
Я еще раз посмотрел на экран. Чем дольше изображение оставалось на экране, тем очевиднее становились различия между той девочкой, о которой Ингер рассказывала мне, и тем человеком, который, как я теперь понял, жил вместе с ней. Та Мария, которую ты помнишь, не существовала никогда, подумал я. Та Мария, которой тебе не хватает, никогда не будет найдена, потому что ее вообще нет. Та Мария, которую ты однажды будешь хоронить, никогда не была той, о ком ты постоянно думаешь.
И тут я почувствовал облегчение, словно исчезла причина моих страхов. А боялся я того, что в наши отношения вклинится призрак детской привязанности и любви из прежней жизни. Призрак, бояться которого, как оказалось, совсем не надо.
Я стоял у полок и рассматривал книги Ингер, они были очень разные, новые и старые, расставленные по системе, которая была понятна только ей самой. Иногда я узнавал автора или название и, если книга была мне знакома, чувствовал приятное покалывание в груди.
- Дождь еще идет? - спросила она.
- Да. Он не кончится никогда.
- А на улице есть хоть кто-нибудь?
Казалось, она расспрашивает меня о подробностях городской жизни, в которой сама больше не принимает участия. Здесь, в ее теплой квартирке, мы были в нашем собственном мире, но у меня, в отличие от Ингер, был еще и свой отдельный мир, связанный с городом и работой.
Я поднял пакет с вином, купленным по дороге сюда. Вино я специально не выбирал. Просто купил две бутылки, стоявшие ближе всего к кассе.
- Наверное, нелегко без машины передвигаться по городу, чтобы поговорить с таким количеством разных людей? - спросила она.
Я осторожно вытащил бутылку и налил нам обоим, потом сел на диван рядом с Ингер.
- Во всем есть свои плюсы, - сказал я. - За рулем мне было бы нельзя пить.
Мне хотелось, чтобы мы целый день могли сидеть и болтать о всякой ерунде.
- Почему ты не берешь такси?
- Не знаю, не приходило в голову.
Мы помолчали. Ингер поняла, что я о чем-то задумался, и спросила, о чем.
Я пригубил вина.
- О том, что мне сказал однажды отец.
- И что он тебе сказал?
- "Никогда не езди на такси".
- Почему?
- Не знаю. Просто сказал: "Никогда не такси".
Ингер улыбнулась:
- И что, ты так хорошо усвоил его совет?
- Наверное, - сказал я.
- Вы с ним похожи?
- Внешне?
- Ну да. И по характеру тоже.
Я задумался, попытался сообразить. Получалось, что мне надо представить себя со стороны и рассказать о самом себе в третьем лице, а в этом было что-то нечестное. По-моему, что я ни скажу, будет далеко от истины. В таких вопросах так легко попасть пальцем в небо.
- Он умер, когда мне было пятнадцать лет.
Ингер держала бокал в руке, но еще не пригубила вина, ждала, когда я продолжу рассказывать об отце.
- Я никогда не хотел быть похожим на него, - сказал я. - Не хотел стать таким, как он. Вообще-то, мы были очень разными людьми. И характеры у нас были разными. И чем дальше, тем сильнее мы расходились в разные стороны. Это происходило, пока он был жив. Я точно не знаю, но думаю, что если бы он все еще был жив, я продолжал бы упорствовать и развиваться по-своему. Сейчас я был бы уже совсем не похож на него ни в чем. Но только после его смерти, когда его не стало и мне уже не нужно было стремиться вырабатывать собственный характер, я, как мне кажется, занял то место, которое он оставил свободным после себя в этой жизни.
Я посмотрел на Ингер, не очень уверенный, что она поняла сказанное мной.
- Я планировал пройти по собственному пути, но вдруг его путь оказался свободным, и дело кончилось тем, что я пошел по нему.
- Почему ты не завел ребенка?
- Не знаю. Так вышло.
Мне в голову пришла абсурдная мысль: у нас обоих нет детей.
К счастью, это не пришло ей в голову.
- У тебя есть друзья? - спросила она.
Я рассмеялся.
- Почему ты смеешься?
- Не знаю, - сказал я, сам не понимая, что вызвало смех.
- Не знаешь?
- Не знаю, что отвечать! - сказал я.
- У тебя нет друзей? - удивленно спросила она.
- Нет! - засмеялся я.
- Ты ни с кем не дружишь на работе?
Ингер была совершенно серьезна.
- В таком случае я моху назвать Бернарда.
- Бернард?
- Да.
- Почему ты считаешь его своим другом?
- Просто потому, что он мой друг, - сказал я.
Отвечать на ее вопросы было мучительно, но в то же время приятно. Она не сдавалась и продолжала меня расспрашивать.
- Просто так не бывает.
- Потому что мы…
Я уже хотел прекратить ее бессмысленные расспросы, но вдруг понял, что если я когда-нибудь захочу поделиться с ней той историей, рассказать, что нам довелось пережить в Кракове, то сейчас - самое время.
- Хорошо, слушай, - сказал я. - Когда мы были в Кракове в прошлом году…
- Ты и он?
- Да, Бернард.
Я замолчал не потому, что раздумал рассказывать, а потому, что подыскивал нужные слова. Мне никогда не приходило в голову, что про это придется рассказывать кому-то, поэтому я не знал, с чего начать.
- Нас с ним отправили в Краков по поводу одного дела, связанного с нелегальной перевозкой людей в грузовых фурах. Когда фуру загнали на паром, там все задохнулись. Все до одного погибли. В деле было замешано несколько норвежцев, и поэтому нам с Бернардом поручили приехать на место и проверить след, который мог вывести нас на организаторов с польской стороны.
Ингер завозилась на своем краю дивана, вытянула ноги и толкнула меня в бок.
- Расследование зашло в тупик. Оно с самого начала было безнадежным. Потом в газетах написали, что норвежские детективы помогли своим зарубежным коллегам раскрыть его, но правда состоит в том, что дело вообще не было раскрыто. Нам удалось задержать только второстепенных участников. Двоих схватили, остальные остались на свободе.
Ингер молчала и слушала, предоставив мне возможность выговориться.
- Когда мы были в Кракове, мы вышли на одного парня, сутенера, который, ну, как бы это сказать, напрямую не был связан с нашим делом, но мы постоянно наталкивались на его имя. Он как будто все время был на заднем плане, как будто ни во что не вмешивался, не оставлял явных улик, мы ни в чем не могли его обвинить, но в то же время он казался нам главной фигурой. Все сходилось к нему, но мы никак не могли до него добраться.
Внезапно у меня возникло ощущение неловкости оттого, что надо было продолжать. Я допил вино в своем бокале. Ингер сидела все такая же спокойная и слушала. Ее внимание показалось мне преувеличенным. По крайней мере, я его не заслужил.
- А Бернарду очень хотелось до него добраться, - сказал я. - Не знаю, почему он так уперся. Может, оттого, что этот парень казался нам страшным мерзавцем, и хотя мы понимали, что не сумеем его прижать, попробовать все-таки стоило. Мы вышли, в частности, на одну из его девиц…
По лицу Ингер я понял, что она не ждет пикантных подробностей.
- Ну так вот, - сказал я, - в тот вечер, перед отъездом, мы отправились в старый город, посидели в одном из подвальчиков и порядком выпили пива. К концу вечера Бернард отправился в туалет, но тут же вернулся и потащил меня за собой, ничего не объясняя, мимо туалетов, во дворик, где под навесом стояли контейнеры для мусора. Там, прислонившись к одному баку, стоял тот самый сутенер. Парень был так пьян, что еле держался на ногах. Не знаю, как это вышло, где он ее подобрал, но у Бернарда оказалась в руках железная труба, и, прежде чем я успел сказать слово, он ударил сутенера этой трубой. Сутенер даже охнуть не успел, сполз на брусчатку без единого звука. Бернард бил его изо всех сил, потом отбросил трубу. Я не помню, что думал в ту минуту. Наверное, что нам надо смываться, но только я нагнулся за трубой - и тоже приложил его пару раз.
Ингер смотрела в сторону и продолжала меня внимательно слушать.
- Потом мы ушли, - сказал я. - Расплатились и вышли как ни в чем не бывало, совершенно спокойно, так, что никто ничего не заметил. Трубу я вынес под пиджаком, и мы бросили ее с моста в реку. Дело можно было считать закрытым. На следующий день мы уехали домой. Бернард не упомянул об этом происшествии в отчете. Я тоже. Мы вообще никому об этом не рассказывали. Ты - первая, с кем я этим поделился. Поэтому, - я улыбнулся, - Бернард - мой друг. Ведь у друзей должны быть общие тайны, что-то такое, о чем никто посторонний и не догадывается, правда?
Ингер промолчала.
Я погладил рукой ее ногу.
- Такие тайны у меня есть только с Бернардом и с тобой.
Она ничего не сказала, но я заметил по ней, что она обдумывает мой рассказ. Очевидно, она была не в восторге от того, что мы с Бернардом натворили в Кракове, но в то же время я не заметил, чтобы она меня осуждала. Что было, то было, и ничего с этим не поделаешь.
Я посмотрел на нее. Сейчас она не думала о Марии. Неизвестно на какой срок, но только она забыла, что у нее есть дочь. Сейчас она была только со мной. Мы оба были одиноки, но мы делили свое одиночество поровну. Никакие посторонние воспоминания не могли нам помешать в эту минуту.
- То, что человек считает справедливым, - сказала она после небольшой паузы, - не всегда оказывается законным, но это не зависит от нас.