- При последней встрече он буквально набросился на меня, требуя отдать ему всю партию, - ответила Луиза. - С моей стороны вообще было большой ошибкой рассказать ему о запасе. Впрочем, он догадался… Так вот, в последний раз - в антракте того злосчастного спектакля - он в очередной раз взорвался. Сначала он просто просил, потом оскорблял, называл ханжой и святошей. Даже, по-моему, Тартюфом в юбке, - она слабо усмехнулась. - Потом умолял, даже собирался встать на колени. Но как раз в это время нам помешал стук в дверь.
- Я могу взглянуть на ваши четки? - спросил вдруг Холберг.
Я изумленно посмотрел на него. А вот Луиза не удивилась, вынула из кармана четки с маленьким крестиком, протянула их Холбергу. Тот повернулся так, чтобы свет от лампочки падал на руки, внимательно их осмотрел, вернул ей.
- Благодарю. И вот эту бусинку возьмите тоже, - он протянул ей коричневый шарик, который давеча демонстрировал мне. - По-моему, она из ваших четок.
- Он ухватил меня за руку, в которой я их держала, - объяснила госпожа Бротман. - Старая привычка, когда я стараюсь сдержать волнение, то обычно держу четки в руке и перебираю бусинки большим пальцем… Ну вот, а в это время кто-то постучал в дверь. Макс дернулся, четки порвались, бусинки рассыпались по полу. Макс приоткрыл дверь. Это оказался…
- Председатель Юденрата, - подсказал Холберг.
- Да, по-видимому. Пока Макс с ним разговаривал - не впуская в гримерную - я собрала рассыпавшиеся бусины. Но, похоже, не все… - она повертела в руках выточенный из кипариса шарик. - Вы нашли ее там?
- Господин Ландау держал ее в руке, - ответил мой друг. - В момент убийства.
Госпожа Бротман зябко поежилась и спрятал четки в карман пальто.
- Спасибо.
- Госпожа Бротман, а зачем вы возвращались в гримерную - уже после спектакля?
- Он сказал, что будет ждать меня у входа. Когда он не появился, я решила пойти к нему.
- Единственная причина?
- Нет, не единственная, - она вздохнула несколько судорожно. - Я… я решила все-таки выполнить его просьбу и отдать ему весь запас ампул.
- Вы всегда носили эту коробку с собой?
- Нет, я прятала ее в своей комнате. И очень боялась, как бы мои соседки - или кто-нибудь другой, излишне любопытный - не обнаружили ее. Случайно, разумеется, без всякого умысла. Но в тот вечер коробка была у меня с собой. И я решила отдать ему весь морфин. Чтобы он сам распоряжался своей жизнью. Это слабость, разумеется, но я устала от сцен и в какой-то момент подумала: в конце концов, он - взрослый человек… Знаете, искушение решить проблему и вычеркнуть ее из памяти раз и навсегда. Несмотря на то, что проблема - живой и близкий тебе человек. Ужасно! Никогда себе не прощу… - Луиза отвернулась.
- Чтобы понять, что господин Ландау мертв, достаточно было нескольких секунд, - сказал Шимон Холберг. - Мне кажется, вы задержались там несколько дольше. Зачем?
Медсестра ответила не сразу.
- Я испугалась… - сказала она еле слышно. - Я ведь оставила ему две ампулы - дозу на два дня. Когда я увидела, что он мертв… Кто-нибудь из полицейского начальства мог найти ампулы. Я постаралась их найти. Даже если бы он успел сделать укол, где-нибудь могла валяться пустая ампула. И еще одна неиспользованная.
- Ага… - протянул г-н Холберг. - Да, это понятно. И что же? Вы нашли их?
Луиза покачала головой.
- Ничего. Никаких следов. Возможно, я не очень внимательно смотрела… - она тряхнула головой. - Извините, господин Холберг, у вас есть ко мне еще какие-то вопросы?
- Нет, благодарю вас, - ответил Шимон Холберг. - Вы мне очень помогли. И господину Шефтелю, разумеется. Вы подтвердили его алиби, а значит - невиновность в убийстве. Не смею больше вас задерживать. Всего хорошего. Пойдемте, доктор. Госпожа Бротман должна отдохнуть.
Я вспомнил о полицейском и его намерении ночью заявиться к моей помощнице с очевидной целью:
- Но мы же не можем вас оставить вот так…
Луиза оглянулась, уголки ее губ дрогнули, словно она хотела улыбнуться.
- Не волнуйтесь, доктор Вайсфельд. Уверяю вас, все будет в порядке, - сказала она. - Я немного знаю этого красавчика. Он женат, и как всякому полицейскому, ему выделили отдельную комнату - здесь, недалеко. Так что его слова можете расценивать как шутку - грубую, разумеется, но не более того. Жены своей он боится больше, чем начальства.
Я собирался высказать свои сомнения по этому поводу, но г-н Холберг вдруг сказал извиняющимся тоном:
- Еще один вопрос, госпожа Бротман. Теперь точно - последний.
Луиза уже ступила на лестницу, которая вела на второй этаж. При этих словах она остановилась и взглянула на моего приятеля сверху вниз.
- Что еще? - недовольно спросила она.
- При каких обстоятельствах вы впервые встретились с господином Ландау здесь в Брокенвальде?
Г-жа Бротман поморщилась.
- Это очень важно? Впрочем, если угодно… Мы встретились в одно из воскресений на мессе у отца Серафима. На Парижской улице.
Мне показалось, что я ослышался. Воскресная месса? Здесь? В гетто?
Шимон Холберг был удивлен не меньше моего. Словно не замечая этого, госпожа Бротман сказала:
- Вы интересовались характером наших отношений с Максом Ландау в Вене? Так вот, я была его восприемницей.
- Кем-кем?
- Крестной матерью, - пояснила она. - Макс Ландау во время своего пребывания в Вене принял крещение по католическому обряду. Его крестил мой духовник, отец Серафим. Он и ведет сейчас службы по воскресеньям. Это запрещено, но, я надеюсь, вы не побежите докладывать коменданту об этом нарушении. Ну, теперь все?
Не дожидаясь ответа, Луиза быстро поднялась по ступенькам и скрылась за дверью второго этажа.
Судя по выражению лица, Холберг был поражен услышанным не меньше моего.
- Такое впечатление, что спектакль, поставленный нашим покойным другом продолжается, - пробормотал он. - Признаться, многое из сказанного вашей помощницей, для меня - полнейшая неожиданность. Но, как бы то ни было, нам здесь больше делать нечего. Пойдемте домой.
- А полицейский? - снова вспомнил я. - Вы тоже считаете, что Луизе… то есть, госпоже Бротман, - поправился я, - что ей ничего не угрожает?
- Уверен, - ответил он. - А вот нам, вернее, нашей одежде, угрожает серьезное испытание. Дождь не прекращается, слышите?
Он оказался прав. Дождь не только не прекратился, но еще усилился, так что мое ветхое пальто вскорости промокло, что же до одеяния г-на Холберга, то я и представить себе боялся те ощущения, которые он должен был испытывать сейчас. Мы прибавили шагу, а в виду нашего дома почти побежали.
Конечно же, наш чердак основательно отсырел, но иллюзия дома, иллюзия защищенности в четырех стенах с крышей создавало обманчивое чувство сухости и даже тепла.
Мы развесили промокшие пальто по фанерным перегородкам так, чтобы они высохли хотя бы к утру, обтерлись полотенцами - не слишком, впрочем, сухими, после чего каждый занял свое место - я растянулся на топчане, Холберг - на матрасе.
- Вам, конечно, не было известно, что ваша помощница - католичка?
- Нет. Я и сейчас не могу в это поверить. Мало того, что католичка - монахиня! По-вашему, это имеет какое-то значение?
Г-н Холберг пожал плечами.
- Не знаю. Но, во всяком случае, здесь, в Брокенвальде, у католиков не так много возможностей следовать канонам, предписанным религией. В частности, ходить к исповеди, к мессе…
Еще недавно мне показалось бы, что он бредит. Исповедь? Месса? Здесь, в гетто? Но после признания Луизы подобные вещи меня уже не удивляли.
- Воскресная месса, - произнес я растерянно. - Кто бы мог подумать…
- Да, - сказал г-н Холберг. - Об этом я уже слышал. В гетто Брокенвальд служат мессу. Представьте себе. Отец Серафим, которого упоминала госпожа Бротман, договорился с пастором Гризевиусом. И теперь лютеране и католики по-братски делят крохотное помещение на чердаке и по очереди проводят там службу.
- Пастор Гризевиус? Кто это?
- Глава местной общины лютеран… - он поднялся с матраса, взял один из ящиков, служивший мне иногда тумбочкой, а иногда - креслом. Поставил ящик ближе к окну, сел на него. - Берите второй ящик, располагайтесь здесь, доктор, - сказал он. - Здесь не холодно и не так сыро, как может показаться, зато воздух посвежел.
Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на пустую, блестевшую от дождя мостовую. Улица вела к воротам, но в ту сторону я старался не смотреть.
- Что скажете, Холберг? - спросил я. - Список подозреваемых тает на глазах.
- Во-первых, ни госпожа Бротман, ни доктор Красовски, ни тем более, председатель Шефтель не рассматривались мною всерьез в качестве подозреваемых. А во-вторых, их свидетельства помогли нам восстановить картину убийства и некоторых предшествовавших ему событий. Что же до уменьшения списка… Я еще никого из него не исключал. Вероятность того, что преступником является кто-то из троих, вами названных, все-таки есть. Хотя, не спорю - она существенно уменьшилась.
- Но ведь слова Шефтеля подтверждаются свидетельством Луизы, - напомнил я. - Ландау действительно не впустил его в гримерную! И насчет четок вы получили исчерпывающее объяснение.
- Может быть, может быть… - он вздохнул. - Да, сказанное госпожой Бротман подтверждает тот факт, что председатель Юденрата не входил к Максу Ландау, а говорил с ним на пороге комнаты. В антракте. Между тем, после окончания спектакля и обнаружением трупа раввином Шейнерзоном прошло не так уж мало времени - двадцать минут или около того. Госпожа Бротман могла дважды посетить гримерную. Кроме того, она и господин Шефтель могли сговориться. Он подтверждает ее слова, а она - его. Этого тоже нельзя исключать. Маловероятно - еще не невероятно. Так сказать, в-третьих.
- Но… - я инстинктивно искал оправдания своей помощнице. - Но с какой целью они могли сговариваться?
- Понятия не имею, - г-н Холберг пожал плечами. - Я просто хотел вам показать, что стопроцентно очистить кого бы то ни было от подозрений нам пока не удалось… Да, мы совсем забыли… - он быстро поднялся со своего ящика-кресла, подошел к развешенному пальто и вытащил из внутреннего кармана коробку с ампулами. - Здесь девять ампул с морфином. Для Брокенвальда - немалое состояние. Что вы собираетесь с ними делать?
- Понятия не имею, - растерянно ответил я. - Я успел забыть об этом.
- Не думаю, что есть смысл нести их в медицинский блок. Доктор Красовски наложит на них лапу, - заметил бывший полицейский.
- Так как же мне с ними поступить?
Г-н Холберг пожал плечами.
- Может быть, есть резон вернуть все владелице. Пусть воспользуется по своему разумению. Мало ли кому еще понадобиться обезболивающее средство… - мой сосед надолго замолчал. Мне даже подумалось, что он уснул, сидя на ящике. Но когда я собрался тронуть его за плечо и посоветовать лечь на матрас, он вдруг заговорил. Как обычно, лишенным эмоциональной окраски голосом.
- Профессор Зайдель - хороший специалист, - сказал он. - Очень хороший. Может быть, лучший в Европе.
- Вы уже говорили это, - заметил я. - И я вам верю.
- Да, - он словно размышлял вслух. - Профессор Зайдель дал очень подробное описание всех болезней покойного. В том числе и неизлечимого рака. Как это называется? Да, аденокарцинома с отдаленными метастазами. Он отметил и все наружные повреждения - например, царапины от плохой бритвы, оставшиеся на подбородке, старый синяк неизвестного происхождения на левом бедре, и так далее.
Я все еще не понимал, к чему он клонит. Он искоса, вполоборота взглянул на меня. В сгустившемся сумраке его глаза казались глубокими черными провалами на смутно серевшем лице с заострившимися словно у покойника чертами.
- Такие дела, - сказал г-н Холберг. - Профессор Зайдель ни словом не упомянул о том, что покойный регулярно кололся. На теле Макса Ландау отсутствуют следы инъекций. И значит, либо госпожа Бротман нам сказала неправду, либо Ландау находил другое применение для морфина, которым его снабжала сердобольная восприемница… - он помолчал, потом добавил: - Я склоняюсь ко второму, поскольку госпожа Бротман уже знала с моих слов об осмотре тела, произведенном Иржи Зайделем. И значит, понимала, что отсутствие следов уколов вызовет недоверие к ее рассказу.
- Значит, она была уверена в том, что Макс Ландау колет себе морфин, - вставил я.
- Вот-вот. А что в действительности делал с лекарством покойный, нам только предстоит разобраться, - он поднялся с ящика и направился к своему матрасу. - Спокойной ночи, доктор Вайсфельд. Я зайду за вами завтра вечером. На службу. Составите мне компанию? Хочу навестить нашего раввина. Ведь он первым нашел тело убитого.
Глава 6
Время от времени я вспоминал разговор, случившийся у нас с рабби Аврум-Гиршем в период моей вынужденной безработицы. Не помню, с чего он начался - может быть, с любимых нашим раввином рассуждений о прежних реинкарнациях обитателей гетто. Я высказался в том смысле, что подобным образом может быть оправдано любое зло. "Неужели, - спросил я тогда, - можно предположить, что нынешний злодей, душа которого чернее ночи, способен стать праведником, вернувшись к земной жизни в ином обличье и совершив некоторое количество праведных дел?" Реб Аврум выразился в том смысле, что, наверное, носитель абсолютного зла был бы лишен подобного шанса. "Но ведь абсолютного зла не бывает, - сказал он. - И значит любой человек имеет шанс новым воплощением избавить свою душу от посмертных мук…" Утверждение о том, что абсолютного зла не бывает, поразило меня в большей степени, нежели предположение о возможности спасения злодеев, под которыми и я, и мой собеседник, разумеется, подразумевали Гитлера и его банду. Просто в окружении истощенных и телом и душой несчастных, стоявших в бесконечной и страшной очереди за пайком, мы инстинктивно остерегались произносить эти имена вслух. И, как я полагаю, не столько из страха перед доносчиками, сколько из инстинктивного опасения одним только таким упоминанием призвать именно сюда и именно сейчас чудовищ, олицетворяющих смерть.
- Да, - повторил господин Шейнерзон, - абсолютного зла нет. И быть не может. Есть только низшая степень добра. Так писал каббалист Моше Кордоверо, и то же самое утверждал рабби Исраэль Баал-Шем-Тов. Что вас так удивляет, реб Иона? Вы смотрите вокруг себя, видите свою и нашу нынешнюю жизнь и говорите: "Это не жизнь! Это ужас! Это зло! Зло абсолютное!" Но лишь потому, что вы пока не видели ничего более страшного, верно, доктор?
Говоря все это, наш грустный клоун поглаживал пепельную свою бороду и размеренно покачивал головой.
- В давние времена, во времена кровавых дел Хмельницкого и его гайдамаков, - сказал он, - когда злодеи на глазах матерей разрубали детей, подносили к их лицам кровавые куски и спрашивали: "Эй, жидовка, это треф или кошер?" - в те жуткие времена, ученейший доктор Вайсфельд, разве не казались те чудовища абсолютным злом? Разве не вынесли тогда раввины галахическое постановление - не жить евреям на Украине и не иметь там имущества? Но прошли столетия - и мы уже по-другому смотрим на те злодейства. "Э, - говорим мы, - это, конечно, страшные дела, кровавые дела, но ведь они миновали, а народ жив. Зло? Ну, так оно мертво, то давнее зло, что о нем вспоминать!" Может быть, и на сегодняшние злодейства люди будут смотреть так же - как на историю? Может быть, все дело лишь во времени? - он уже не просто качал головой - он раскачивался всем телом, словно на молитве. - Может быть, человек не вправе определять степень зла? И если давние кровавые дела уже не вызывают в наших душах того отклика, какой вызывали у современников, то давнее зло не было абсолютным? Ведь то, что абсолютно, не подвержено воздействию времени. А если зло - не абсолютно, значит, рабби Моше из Кордовы прав: это всего лишь низшая степень добра. Зла нет, но есть добро, есть абсолютное добро, и Добро - Творец…
В очередной раз я вспомнил этот разговор вечером, когда мы с Шимоном Холбергом отправились к рабби Шейнерзону. Я примерно представлял себе вопросы, которые мой друг собирался задать нашему раввину, и потому помалкивал; что же до г-на Холберга, то он, по обыкновению, не спешил посвящать меня в свои мысли.
Так, в полном молчании, мы дошли до угла улиц Пражской и короля Фридриха. Здесь находилось пристанище рабби Шейнерзона. Собственно говоря, он жил не один - мне было известно, что тут же обитали детей - мальчиков от восьми до десяти лет, чьи родители умерли уже здесь, в гетто.
Один из них встретил нас снаружи у входной двери. Он стоял, прислонившись к стене, с деланно-ленивым видом, и зорко поглядывал по сторонам. С нашим приближением, мальчик сразу же скрылся за дверью.
Мы остановились у входной двери.
- Подождем, - сказал г-н Холберг. - Думаю, мальчишка побежал предупредить о нашем появлении.
Через несколько минут появился раввин. Он плотно прикрыл за собой дверь и лишь после этого поднял на нас глаза.
- Доктор Вайсфельд, - сказал он. - Да. Добрый вечер, доктор. Это вы. А это… - он перевел взгляд на г-на Холберга. - А это вы. Да. Я вас узнал. Добрый вечер. Что вас привело ко мне, господа? Или вы просто так - проходили рядом?
- Нет, не просто так, - ответил Холберг. - Я шел повидаться с вами. А доктор Вайсфельд согласился меня сопровождать. Сейчас мы с ним вместе занимаемся одним делом. И нам нужна ваша помощь.
Моей скромной особой рабби не заинтересовался. Но его явно очень занимал мой спутник. Он рассматривал его так долго, что это могло бы показаться в других обстоятельствах бесцеремонностью или невоспитанностью.
- Я вас не знаю, - сказал он, наконец.
- Верно, простите… - г-н Холберг виновато улыбнулся. - Меня зовут Шимон Холберг, к вашим услугам, рабби. Когда-то - в другой жизни - я был полицейским. Ловил воров и грабителей.
Рабби Шейнерзон кивнул.
- Да, это очень важная работа, - промолвил он уважительно. - Только не говорите - в другой жизни. Ваша жизнь сегодняшняя и та, которую вы вели за воротами Брокенвальда - суть одна и та же. Просто разные отрезки одного не очень долгого пути. Что было в вашей прежней жизни - в настоящей прежней жизни, в прежнем вашем воплощении, - о том ни вы, ни я судить не можем. Но, видимо, что-то необычное было. Иначе вы не оказались бы в нынешней жизни в Брокенвальде… Да. Так зачем я вам понадобился?
Шимон Холберг выглядел несколько растерянным.
- А ведь вы правы, реб Аврум-Гирш, - он вдруг рассмеялся. - Моя нынешняя жизнь - да, в ней я продолжаю делать то, что делал смолоду. Когда-то я ловил преступников - воров, грабителей, мошенников. И убийц, конечно же. И сейчас то же самое. Я ловлю убийцу. Пытаюсь поймать…