- Вы говорите об убийце господина Ландау? Именно в связи с этим вы пришли ко мне? Вы думаете, что я могу вам помочь? Что я знаю то, чего не знаете вы? Может быть, может быть… - реб Аврум-Гирш снова задумался. - Тогда вам придется немного подождать. Видите ли, я занимаюсь с мальчиками. Мы изучаем Тору. Здесь у нас что-то вроде ешивы. Мальчики должны учиться. И я учу их здесь. Но это запрещено. Еврейское образование запрещено. Значит, в любой момент сюда могут прийти злодеи - синие или черные - и отправить всех нас в каменный мешок. Потому мы не можем терять ни минуты. И приходится соблюдать осторожность.
- Поэтому один из ваших учеников и дежурит у входа? - спросил я.
- Да, это Хаим. Он сторожит дверь чаще других. Он схватывает все на лету, наш Хаим, у него светлая голова и резвый ум. Поэтому время от времени я именно его прошу постоять на улице, пока объясняю другим темные места из Писания. Хотя, конечно же, это все лишь самоуспокоение. Пока никто не донес, мы можем успокаивать себя тем, что наш Хаим успеет увидеть опасность… - раввин вздохнул. - Кто знает, успею ли я подготовить к бар-мицве хотя бы одного из них… Подождите, уважаемые гости, я сейчас скажу детям, чтобы они пошли на задний двор погулять, и мы с вами поговорим более-менее свободно.
Когда ученики рабби Шейнерзона послушно отправились во двор, мы вошли внутрь. Обиталище нашего раввина, одновременно и жилище, и ешива, представляло собою длинную и узкую комнату, образованную, по-видимому из двух в результате сноса простенков. С одной стороны шли двухъярусные нары - восемь пар, в дальнем углу располагался небольшой стол, вокруг которого стояли несколько ящиков, заменявших табуреты. Реб Аврум-Гирш сделал приглашающий жест и занял один из ящиков. Мы последовали его примеру. Реб Аврум-Гирш вопросительно взглянул на моего друга.
- Как вы уже поняли, господин Шейнерзон, я пытаюсь отыскать убийцу режиссера Макса Ландау. А доктор Вайсфельд мне помогает. Должен сказать, что, хотя Юденрат позволил нам этим заниматься, я не имею права никого принуждать к даче показаний. Если вы не хотите говорить со мною - можете не говорить.
- Вы действительно рассчитываете найти преступника? - реб Аврум-Гирш прищурился, отчего его правый глаз почти полностью спрятался под мохнатой бровью. - Вы настолько верите в свои силы?
- Я собираюсь все для этого сделать, - ответил г-н Холберг. - Удастся ли мне - вопрос другой. А насчет веры… Если это не удастся мне, значит, этого не сделает никто. Хотя мои слова, наверное, звучат излишне самоуверенно
- Хорошо, - рабби сложил руки на груди. - Я отвечу на ваши вопросы, реб Шимон. Я не думаю, что вам удастся найти убийцу, но я отвечу на ваши вопросы. Знаете почему? - он коротко рассмеялся и снова посерьезнел. - Потому что вы почти дословно повторили слова раббана Гиллеля Великого. Сказанные, правда, по другому поводу. Но - пусть у вас будет шанс, реб Шимон.
- Спасибо. Скажите, господин Шейнерзон, а что вас привело в гримерную после спектакля? - спросил Холберг.
Раввин явно был готов к этому вопросу и ответил тотчас:
- Господин Ландау просил меня об этом заранее. Утром, в день спектакля, он зашел ко мне и сказал, что у него кое-что для меня будет. Не для меня лично, а для моей ешивы. Он был очень весел… - реб Аврум-Гирш задумался. - Нет, пожалуй, не весел, а возбужден. Очень возбужден, знаете ли, как будто предвкушал что-то интересное в ближайшем будущем.
- Кое-что будет… - повторил Холберг. - Так. Очень интересно. Но вы, конечно, не знаете, что он имел в виду?
- Почему же? Знаю, разумеется, - раввин вытащил из кармана большой носовой платок, чистый, но утративший цвет от частой стирки. - Очень даже знаю, господин сыщик. Это ведь не в первый раз. Покойный мне помогал уже около месяца. Не знаю уж, каким образом ему это удавалось, но он время от времени снабжал меня продуктами для моих учеников. Это было очень кстати, потому что детский паек в Брокенвальде… Ну, вы сами знаете. Его не хватает.
Мы с Холбергом переглянулись. Он был удивлен не меньше моего.
- Интересно, - пробормотал бывший полицейский. - Весьма интересно. Снабжал продуктами в течение месяца.
- Обычно это происходило в канун субботы, - добавил раввин. - Я даже могу сказать точно, в течение какого времени. Это, значит, спектакль был в пятницу. Это, значит, нынешняя суббота - четвертая… - он помрачнел. - Когда я пришел и увидел… Ужасная картина, ужасная… Первая мысль, которая пришла мне в голову в тот момент, была очень глупой: я подумал, что кто-то позарился на продукты, предназначавшиеся моим мальчикам. И убил господина Ландау, чтобы завладеть ими. Да, глупо, глупо, конечно… И очень стыдно… Ай-я-яй, реб сыщик, как же мне было стыдно! - реб Аврум-Гирш скривился, будто от зубной боли. - Не дай вам Бог испытать такой пронзительный стыд!
- Почему стыдно? - спросил Холберг.
- Потому что, увидев мертвого человека, я в первую очередь подумал, что мы теперь больше не получим продуктов, - расстроено объяснил раввин. - Только потом мне пришло в голову, что ведь человека лишили Божьего дара - жизни. И может быть, как раз из-за этой самой еды - нескольких буханок хлеба, пары-тройки брикетов маргарина, дешевых конфет… - он зачем-то встал со своего ящика, подошел к угловым нарам, взял в руки лежавшую там тетрадку. С рассеянным видом пробежал записи. - Как трудно быть человеком в наше время… - негромко произнес он.
- Думаю, человеком быть трудно в любое время, - заметил Холберг. - В этом смысле наше время отличается от остальных только большей концентрацией зла - и в душах, и в мире вообще.
- Да, вы правы, - рабби тяжело вздохнул. - Концентрацией зла. Это вы очень точно сказали, реб Шимон… - он помолчал немного. - Рабби Ицхак Луриа, Ари а-Кадош, да будет благословенна его память, учил, что искры Божественного света рассеяны повсюду и что каждую из этих искр окружают силы зла, именуемые клипот. Когда-то, еще на заре творения, произошла надмирная катастрофа, которую мы называем "швират а-келим" - "сокрушение сосудов". Сосуды - каналы, по которым должен был распространяться Божественный свет, не выдержали его полноты, разбились. Тогда-то и рассыпались искры по тьме нижних миров, а остатки сосудов стали тем злом, которое удерживает частицы света и не дает им соединиться и вернуться к Творцу, в первоначальное состояние… - он говорил размеренным, чуть суховатым тоном. Таким точно тоном он, по-видимому, читал лекции своим ученикам - еще в давние времена, когда преподавал в лодзинской ешиве. - Разумеется, реб Шимон, это всего лишь жалкая попытка на человеческом языке выразить явления сверхчеловеческие, для описания которых нет в нашем языке средств…. А голус, рассеяние народа Израилева - это было лишь отражение в нижнем мире той катастрофы, которая произошла в высшем. Но не только происходящее в высших мирах отражается в земной жизни. Все, что случается здесь, точно так же влияет на происходящее там, - он указал пальцем вверх. - Когда окончится рассеяние, когда соберутся в Святой Земле все изгнанники, явится Мессия. Но придет он лишь тогда, когда ни одной частицы Божественного света, ни одной искры не останется в плену клипот. И его конечной целью будет завершение процесса "тиккун", процесса исправления и возвращения всей вселенной к первозданной гармонии… - раввин окинул нас долгим взглядом расширенных светлых глаз, дважды моргнул. На лице его появилось выражение смущения. - Простите, господа, я увлекся… - пробормотал он и поднялся со своего ящика.
- Нет-нет, рабби, это очень интересно, - поспешил его успокоить Холберг. - Очень интересно… Вы, значит, полагаете, что рассеяние евреев, изгнание - явление временное?
Рабби опустил голову и заложил руки за спину.
- Да, - сказал он. - Я часто рассказываю своим ученикам об одном суждении Маарала Пражского, да будет благословенна память его. Он был человеком весьма сведущим не только в Писании и Законе, но и в светских науках - математике, астрологии, астрономии. И часто, толкуя то или иное духовное понятие, прибегал к аналогиям из этих, казалось бы, вполне материальных наук. Так вот, в "Нецах Исраэль", рассуждая о голусе, о рассеянии евреев, он пишет следующее. В механике существует понятие устойчивого и неустойчивого равновесия. Устойчивое равновесие - например, состояние, в котором свинцовый шарик лежит в глубокой чашке, на донышке. Вы можете его сдвинуть, но он вернется в начальное положение. Но переверните чашку и положите тот же шарик на самый верх образовавшегося купола. Вы получите состояние неустойчивого равновесия: толкнув шарик, вы заставите его скатиться вниз. Назад он уже не вернется самостоятельно. Я полагаю устойчивое равновесие естественным состоянием, а неустойчивое - противоестественным. Естественный порядок вещей долговечен, а противоестественный всегда ограничен коротким промежутком времени… - он сделал небольшую паузу, окинул задумчивым взглядом сначала меня, затем Шимона Холберга. - Как вы полагаете, реб Шимон, можно ли рассматривать не физические, а общественные явления в аналогии?
- Думаю, да, - ответил г-н Холберг, явно заинтересовавшийся рассуждениями раввина. - Во всяком случае, есть достаточно много примеров того, что явления, происходящие в природе, имеют свои аналоги в человеческом обществе.
- Очень хорошо, - реб Шейнерзон удовлетворенно кивнул. - В таком случае вполне разумно будет предположить, что и в жизни человеческого общества естественный порядок вещей долговечен, а противоестественный - нет… - заложив руки за спину, он прошелся по узкой комнате-пеналу, словно аудиторией его были не два случайных гостя, а сотня увлеченных учеников. - В изгнании - голусе - содержится тройное нарушение естественного порядка вещей. Первое: народ не может быть насильственно отделен от собственной земли. Это противоестественно. Все народы - дети Адама, и значит, не должен один народ находиться в подчинении у других. Это противоестественно. Не может один народ жить рассеянно среди других народов. Это противоестественно. Коль скоро противоестественное состояние всегда ограниченно относительно коротким промежутком времени, то и голус, будучи тройным нарушением естественного порядка вещей, непременно закончится… - рабби немного подумал и добавил, печально разводя руками: - Конечно, этот промежуток времени короток по сравнению с жизнью народа, но не с жизнью отдельного человека. Потому он и кажется нам вечностью… И все-таки мои ученики часто спрашивают: как Бог допустил то, что происходит сейчас? Как Бог - если он любит свой народ - допустил его до такого существования? Почему Он, воплощенное милосердие, не вмешался?
- Я и сам задаю себе такие же вопросы, - признался г-н Холберг. - Правда, мне проще. Я не верю в Бога. Во всяком случае, в течение последних нескольких лет понял, что не могу в него верить. Как он может наблюдать за всем происходящим - и не вмешиваться? Одно из двух - либо Его нет, либо… - он пожал плечами. - Да нет, без всякого "либо". Значит, Его нет.
Рабби снова сел на нары, помолчал немного, словно обдумывая сказанное Холбергом.
- Когда Всевышний проявляет свою власть над миром, история молчит, - сказал он негромко. - Чудо - оно вне истории. Вы говорите - почему Бог не вмешивается? Я не знаю, реб Шимон, почему. Я даже не знаю, не вмешивается ли. Может быть, мы просто не чувствуем этого - до поры до времени. Как не чувствовали поколения жившие до нас. Так часто пытались враги уничтожить народ Израилев. Но он существует по сей день. Это и есть вмешательство Творца в историю… Недавно я рассказывал своим ученикам о том, насколько Бог любит свое творение. Он даровал человеку высшее проявление Своей любви. Он даровал человеку свободу выбора. "Вот, - словно бы говорит Творец, - Я мог бы создать тебя таким, что зло не появилось бы никогда в твоей душе. Но Я не сделал этого, ибо что значила бы Моя любовь?" - реб Аврум-Гирш замолчал, несколько раз погладил дрожащей рукой лежавшую на коленях тетрадь. - Сначала Бог намеревался построить мир на принципах строгой справедливости - так говорили наши мудрецы, да будет благословенна их память. Но в мире справедливости не было бы места Божественному милосердию. И он сотворил мир, соединив справедливость с милосердием. А ведь именно милость Бога дает людям силы восставать против Него. Мир, построенный на Божьей справедливости, не смог бы выдержать Божьего гнева, мир, построенный на Божьем милосердии, погиб бы из-за человеческой гордыни. Поэтому есть суд и есть Судья. Но суд бесконечно откладывается благодаря Божьему милосердию и долготерпению.
- И вы полагаете, - сказал г-н Холберг, - что Божье милосердие оправдывает Его же молчание сегодня? Странное оправдание, - он повернулся ко мне. - Вы так не думаете, Вайсфельд?
Лицо раввина приобрело строгое выражение.
- По-вашему, Бог должен был вмешаться? - сказал он. - Да, наверное. Весь вопрос - когда? Когда это вмешательство могло бы предотвратить сегодняшнюю трагедию? Когда должен был вмешаться Творец, чтобы спасти Свой народ от преследования и истребления? Может быть, он должен был помешать вторжению немцев в Польшу? Или предотвратить победу Гитлера на выборах? Или даже вообще помешать рождению этого злодея? - рабби покачал головой. - Вас ведь, господин Холберг, и вас, доктор Вайсфельд, поражает не само злодеяние, а его масштаб, разве не так? Сейчас страдает целый народ, и вы восклицаете: "Где же Ты, Господи?" Но для Творца нет разницы - страдает ли миллион или один невинный человек. А разве была на протяжении всей истории человеческой хотя бы одна минута, когда бы где-нибудь не страдал невинный? И значит, чтобы предотвратить появление страдания в мире, Он вообще не должен был сотворить человека таким, каким сотворил. Он творил человека с любовью к нему, а высшая форма Божественной любви - дарование свободы выбора. Человек с самого начала выбрал неверный путь - но это был свободный выбор, а не навязанный человеку высшей силой. Может быть, действительно, этот мир следовало бы разрушить, а вместо него сотворить другой? - он пожал плечами. - Не знаю. И никто не знает. Разве есть сегодня человек, готовый подсказать Богу правильный путь? И нужна ли Творцу такая подсказка?.. Знаете, что я вам скажу, высокоученый доктор Вайсфельд, уважаемый реб Иона? Думается мне, доктор, кажется мне, господин замечательный сыщик Холберг, реб Шимон, не верящий в Бога, что Он ждет от нас сегодня только одного.
- Чего же? - спросил я.
Рабби поднялся с нар, аккуратно спрятал тетрадку под подушку и только после этого ответил:
- Чтобы мы Его простили…
- Что ж… - г-н Холберг выглядел несколько ошарашенным последним утверждением. - Можно и так считать… - он смущенно откашлялся. - Все это чрезвычайно интересно, рабби. И, наверное, умно. Но мы несколько отвлеклись от события, которое привело нас сюда сегодня - от убийства режиссера Макса Ландау. Итак, после окончания спектакля вы направились в гримерную господина Ландау, где тот должен был передать вам продукты для ваших учеников.
Реб Аврум-Гирш кивнул.
- Вы шли… поправьте меня, если я ошибаюсь… вы шли из зрительного зала через фойе…
- Нет, - сказал раввин. - Не из зала. Я не был на спектакле. Не обижайтесь, господин сыщик, и вы, доктор Вайсфельд, но я не понимаю этой формы развлечения. Я… Извините, - прервал он сам себя, - это неинтересно. Так вот, я шел с улицы, через широкий коридор. Который вы называете фойе. И прямо во второй коридор, тот, который вел к гримерным и другим подсобным помещениям, это вы верно сказали. Да. И пришел. Дверь… - рабби задумался. - Дверь, как мне кажется, была слегка приоткрыта. Да, точно. Оттуда падал свет. Знаете, такая узкая полоска.
- Вы никого не встретили в коридоре? - спросил Холберг.
- Как будто, нет… Мне так кажется. Хотя… - рабби опустил голову и некоторое время внимательно разглядывал пол. - Вы знаете, - сказал он, наконец, - сейчас, когда вы спросили… Я вспоминаю, что там, в темном коридоре, я видел какое-то движение.
- Что вы имеете в виду? - быстро спросил мой друг. - Какое движение?
- Там было темно… - пробормотал раввин. - Очень темно, особенно после светлого фойе… Вы же помните, вы же сами там были… Когда я подходил к двери… Мне показалось, что за моей спиной кто-то быстро прошел. Помните, там такая ниша. Краем глаза я заметил нечто вроде тени… Или человека, двигавшегося бесшумно, как тень…
- Очень интересно, - Холберг посмотрел на меня. - Да, там есть ниша, в которой вполне может скрыться человек. И даже не один. Помните, доктор, мы с вами тоже там стояли? Хорошо, - он вновь повернулся к раввину. - А в гримерной - вы долго пробыли рядом с телом?
- Нет, конечно, нет! - раввин даже замахал руками. - Я просто испугался. От неожиданности. Сначала я подумал… Не знаю, что я подумал, но уже через секунду я понял, что господин Ландау мертв. Я сразу же побежал кого-нибудь позвать. Встретил доктора Вайсфельда, позвал его. Дальше вы и сами все знаете. Нет, - повторил он, успокаиваясь, - совсем недолго я там был, не больше двух минут. Ну, может быть - трех…
- Вы успели разглядеть что-нибудь? - спросил бывший полицейский без особой надежды. - Насколько я понимаю, вы бывали в этом помещении. Странно, что я ни разу вас там не встретил… Впрочем, сам я приходил туда лишь перед сном, да и впустил меня господин Ландау за три дня до смерти… Так что? Вы не увидели ничего особенного? Ничто не бросилось вам в глаза?
Рабби отрицательно качнул головой - раз, потом еще раз.
- Понятно… - г-н Холберг вздохнул. - Проходя по коридору, вы ни на кого больше не наткнулись?
- Если бы я встретил кого-то раньше, чем встретил доктора Вайсфельда, я бы привел его и не стал бы разыскивать доктора. Просто он оказался первым, кого я увидел. То есть, - поправил себя рабби, - там было много людей, очень много. Но в моем состоянии… Увидев знакомое лицо, я словно увидел единственного человека …
- Пока вы бегали за доктором Вайсфельдом, в гримерную вернулся я… - задумчиво произнес Холберг. - Но в коридоре уже никого не было. Ни теней, не людей, похожих на тени. Да. Скажите, реб Аврум-Гирш, а что вы можете сказать о семейных проблемах вашего знакомого? О его отношениях с женой?
На лицо г-на Шейнерзона легла тень.
- Об этом вспоминать тяжело, - сказал он сухо. - Я пытался с ним разговаривать, я рассказывал ему историю праведной Рут-моавитянки, я говорил ему, что его жена - такая же праведница, пожелавшая разделить судьбу своего мужа и всего народа Израилева в годы скорби… Все было напрасно! Он закрывал свой слух. Не знаю, может быть она чем-то провинилась перед ним раньше, когда они оба были молоды. Но даже в этом случае ее нынешнее поведение искупило прежние грехи.
- В том числе и грехи прежних воплощений? - спросил я и тут же пожалел о неудачной шутке. Рабби холодно посмотрел на меня, осуждающе покачал головой.