- Браво, - серьезно заметил Холберг. - Очень точное наблюдение, доктор. Признаться, об этом я не подумал. Хотя и жил в предоставленном им помещении. Но он бывал там редко, и в эти редкие часы я уходил из гримерной, чтобы не мешать. Поэтому мне ни разу не довелось быть свидетелем его взрывов. Да, вероятно вы правы. И даже наверное правы.
Я снова вспомнил покойного режиссера, с его резкими колебаниями настроения, с дерзостью по отношению к окружающим. Вспомнил, как он выкрикивал первый монолог Шейлока в лицо полицейского, вспомнил…
- Постойте, - сказал я охрипшим от волнения голосом. - Вы спрашивали о странности в поведении. При нашей первой встрече у кухонного блока. Кажется, я кое-что вспомнил. Мне показалось, что в какой-то момент он кого-то увидел… Знаете, Холберг … Он повел себя так, как будто увидел кого-то, кого никак не ожидал увидеть.
- Увидел в очереди? - переспросил Холберг.
Я помотал головой.
- Нет, не в очереди. На противоположной стороне. Там как раз проходили новички. В тот день пришли сразу два транспорта - из Берген-Бельзена и из Марселя.
- То есть, он увидел кого-то в группе новичков?
- Нет, я не уверен, - я уже не был уверен даже в том, что все происходило именно так. - Возможно, кто-то просто стоял на противоположной стороне, когда проходили новенькие.
Уловив нотки сомнения в моем голосе, Холберг спросил:
- Но он действительно кого-то увидел? Или просто запнулся… закашлялся… задумался о чем-то? - он неопределенно повел рукой. - Знаете, как бывает иногда - неожиданная мысль приходит человеку в голову, он теряет нить разговора. Или же произошло то, о чем вы сами только что говорили - приступ сильной боли?
- Может и так… - во мне крепла уверенность, что все сказанное явилось плодом моей фантазии. - Может быть, вы правы. Но мне тогда показалось то, что показалось.
Холберг на мгновение задумался. Махнул рукой.
- Хорошо, - сказал он. - Пока оставим это. Вы упоминали о его визите в медицинский блок. Вместе с женой. Накануне спектакля. Что-нибудь вам запомнилось в его поведении?
- Только то, что уже получило объяснение, - ответил я. - Его отношение к жене. Он оскорблял ее, требовал, чтобы мы запретили ей ходить на работу. Но едва г-жа Бротман сказала, что в этом случае его жене урежут паек, как он тут же остыл и вышел. А затем вернулся. Был очень любезен, вручил нам билеты на спектакль.
- И все?
- Все… - мне казалось, что я упустил важную деталь, нечто, маячившее на периферии сознания и никак не желавшее оформиться в четкий образ. - Нет, погодите… - я закрыл глаза. - Погодите… Что-то такое было в тот день еще. Я имею в виду, во время его визита в медицинский блок. Так…
Я вызвал в памяти коридор, в котором сидели несколько больных. И Макса Ландау, с виноватой улыбкой вручающего мне пригласительный билет. А затем…
- Да, - сказал я. - Кажется, я вспомнил. Он произнес странную фразу. Он спросил - кто эти люди… Там ожидали приема несколько новичков. И когда я сказал - из Франции, он засмеялся и спросил: "Да? Из Франции? А из России у вас, случайно, никого нет?" Примерно так. А потом снова засмеялся и сказал, что это шутка.
- Вот как… - протянул Холберг. - Снова новенькие. Что бы это могло значить, Вайсфельд? Я имею в виду его слова о России. Как вы думаете?
- Не знаю, - ответил я. - Может быть, он имел в виду широту охвата. От Франции до России. От Запада до Востока. Знаете, художественная натура.
Холберг промычал что-то невразумительное, судя по интонации - выражая таким образом согласие с моим мнением. Его острый птичий профиль вырисовывался на фоне подсвеченного прожектора темно-багрового неба, словно вырезанный из картона и окрашенный черной краской персонаж индонезийского театра теней. Во время пребывания моего на Востоке мне пару раз довелось видеть представления такого театра. И я вспомнил еще, что характер перехода линии носа в линию лба на силуэте определял свойства персонажа для зрителей: если нос удлиненный, аристократичный и составляет с линий лба одну линию, - персонаж героический и, безусловно, положительный. Если же указанные линии соединяются под углом - персонаж отрицательный. Возможно даже демон.
Линия носа моего соседа действительно почти продолжала линию лба, и значит, в соответствии с эстетикой индонезийского театра, он мог быть только положительным героем, вышедшим на схватку с демонами.
В сердце каждого взрослого живет ребенок. И я не составляю в данном случае исключения, ибо меня успокоило это наблюдение. Настолько, что недавние подозрения стерлись из памяти, словно их и не было.
Я продолжал разглядывать Холберга. Он на миг поднял руку и протер глаза, напомнив давешнюю свою жалобу на периодическую боль и воспаление.
- Ваши глаза, - сказал я. - Они у вас действительно больны? Или вам нужен был повод задержаться в моем кабинете?
- Повод? - черный силуэт даже не дрогнул. - Вовсе нет. У меня действительно болят глаза. Последствия давней контузии, заработанной мною на Западном фронте в ноябре шестнадцатого года. На Сомме… - по интонации мне показалось, что он улыбнулся. - Кстати, вы знаете, Вайсфельд, что там же и тогда же был ранен фюрер? Наши роты соседствовали. Я был знаком с его командиром. Может быть я ошибаюсь, но, по-моему, мы даже встречались сразу после войны на каком-то собрании бывших фронтовиков… Да, а моя болезнь усугубилась в последние годы. Бродяжничество не способствует здоровью, хотя некоторые романтически настроенные личности завидуют, например, цыганам.
- В наше время даже романтики вряд ли позавидуют цыганам, - заметил я. - Удел, уготованный им нацистами, ничем не отличается от еврейского.
- Да. Верно… Знаете, я ведь был арестован вместе с остатками одного цыганского табора. Я, видите ли, в своих странствиях добрался аж до Румынии. И какое-то время жил в Трансильвании. Вместе с теми самыми цыганами прятался в развалинах какого-то средневекового замка в Тимешоарах. Местные крестьяне говорили, что это замок Влада Цепеша - самого графа Дракулы, знаменитого вампира. Большую часть времени я скрывался в подземелье, выходил только в сумерках, а чаще - по ночам. Так что глаза мои привыкли к ночной тьме и отвыкли от дневного света. Впрочем, я и прежде не любил светлое время суток. После контузии мне долго пришлось носить дымчатые очки, которые меня изрядно раздражали. А снимать я их мог только в сумерках. Вот я и разлюбил день. Зато ночью я порою мог обходиться без освещения. Да и сейчас могу. Это весьма пригодилось в бытность мою полицейским…
- А что же Тимешоары? - напомнил я. - Что произошло с теми цыганами, которых арестовали вместе с вами?
- Их отправили в Берген-Бельзен, - ответил он. - А меня - сюда, в Брокенвальд. По причине… Впрочем, это уже другая история. Когда-нибудь я вам ее расскажу… Знаете, доктор, - он повернулся ко мне, я видел, как в красноватом зареве на мгновение странно блеснули его глаза, - никто из цыган, среди которых я тогда оказался, ни разу не спросил меня, кто я такой. И это, наверное, хорошо: ведь полицейский для них всегда враг, даже если судьба поставила их по одну сторону. Ко мне они относились с некоторым суеверием. Причиной которого, кстати, было мое умение видеть в темноте. Не удивлюсь, если они меня самого отождествили с легендарным хозяином замка… - он негромко рассмеялся. - Представляете - знаменитый вампир вместе с транспортом цыган оказывается в лагере Берген-Бельзен. И начинает действовать в соответствии со своими привычками. Как вы полагаете, останется ли он для нас воплощением зла, если его жертвами станут эсэсовцы?.. Все относительно, - пробормотал он, поднимаясь с ящика и укладываясь на свой матрас. - Все относительно. Спокойной ночи, Вайсфельд.
Глава 8
Утром Холберг, старательно проделав весь комплекс своих китайских упражнений и дыхательной гимнастики, вернулся на чердак. Я же отправился на работу, пребывая в некоторой растерянности. Мне никак не удавалось нащупать зацепку в деле об убийстве Макса Ландау, которая помогла бы вывести нас с моим другом на преступника. Столь соблазнительная на первый взгляд история с морфином разрешилась вполне - разговором Холберга с госпожой Зильбер в ней была поставлена точка. Никто из тех, кто соприкасался с убитым в последние дни, похоже, не имел отношения к его убийству. Я перебирал в уме все имена - начиная с председателя Юденрата Генриха Шефтеля и заканчивая моей помощницей Луизой Бротман.
Вчерашний разговор с Холбергом о странностях поведения режиссера придал моим мыслям новое направление. Я то и дело обращался к последним встречам с г-ном Ландау, пытаясь до мельчайших деталей вспомнить его слова и даже жесты. Вот мы стоим у ящиков на кухонном блоке… Вот он вбегает в кабинет с гневным выражением лица… Вот, уже с другим выражением, он в коридоре вручает мне пригласительный билет …
Долго предаваться размышлениям мне не удалось. Улицы гетто не очень приспособлены для отвлеченных мысленных упражнений - потому хотя бы, что всегда полны народу. Особенно в будние дни по утрам. Большинство моих сограждан торопливо шли в направлении кухонного блока, меньший поток двигался навстречу. Некоторые неподвижно сидели и стояли вдоль серых стен - то ли ожидая чего-то, то ли просто не имея сил для ходьбы. Все это напоминало хаотическое броуновское движение молекул и атомов. Причем не только своей непрерывностью, но и кажущейся безрезультативностью: у стороннего наблюдателя должно было сложиться устойчивое впечатление о мнимости движения и об истинной неподвижности всех частиц-людей. Если прибавить к этому удивительную похожесть лиц - вне зависимости от пола и возраста стертых примерно в равной степени, если прибавить общность их выражений и в равной степени сношенную, тусклую выцветшую одежду, сравнение с единообразными молекулами, беспорядочно снующими в разных направлениях и остающимися, по сути, в неподвижности, не казалось плодом чрезмерной фантазии.
Плотность человеческого потока, по мере продвижения моего к медицинскому блоку, возрастала, что заставило меня, по крайней мере, временно, окончательно забыть об убийстве режиссера Макса Ландау и сосредоточиться на лавировании среди встречных.
С самого пробуждения я чувствовал легкое головокружение, причиной которого могла быть слабая толика никотина, содержавшаяся в выкуренной вчера эрзац-сигаре. От калейдоскопа прыгающих лиц и странного смешения запахов головокружение усилилось, так что на углу улиц Галки и Скворечни мне пришлось остановиться и прислониться к стене.
Здесь меня неожиданно нагнал Шимон Холберг.
- Что с вами? - встревожено спросил он. - Вы очень бледны. Боюсь, это моя вина - вам не следовало вчера курить. После большого перерыва, да еще при регулярном недоедании… - он покачал головой. - Давайте-ка, доктор, я вас провожу.
Для меня его появление было большим облегчением. Я действительно чувствовал себя скверно - к головокружению прибавилась общая слабость. Тем не менее, я сделал слабую попытку обойтись без его помощи.
- Вы как будто собирались остаться дома, - сказал я. - Передумали? Если это связано со мной, не стоит беспокоиться, Холберг. Я вполне дойду до службы самостоятельно.
- Ничего, все в порядке, доктор, - Холберг улыбнулся. - Я изрядный эгоист, так что из нашей совместной прогулки надеюсь извлечь максимум пользы для расследования. Пойдемте. Если вам действительно тяжело, можете опереться на мою руку.
Мы продолжили путь вместе, причем - странное дело - несмотря на то, что вдвоем мы занимали на тротуаре больше пространства, чем я один, встречные задевали нас гораздо реже.
- Не дает мне покоя сказанное вами насчет поведения господина Ландау накануне смерти, - Холберг сосредоточенно смотрел перед собой, не забывая при этом слегка придерживать меня за локоть. - Кого он увидел? Что его удивило?
- Вы полагаете, его поведение связано с убийством? - спросил я.
Холберг пожал плечами.
- Все может быть, - ответил он задумчиво. - Конечно, post hoc - ergo, propter hoc - пример ложного умозаключения, но в расследовании убийства любая деталь поведения жертвы непосредственно перед преступлением зачастую становится единственным ключом к разгадке. И если мы знаем, что накануне убийства нечто насторожило господина Ландау - ведь его что-то насторожило, верно? - то нам следует попытаться ответить на вопрос: что именно? Так что я решил заняться проверкой заключенных, прибывших в Брокенвальд тем транспортом.
- В тот день было два транспорта, - напомнил я. - Один из Франции, из Марселя. Бывшая неоккупированая зона. Второй - из Берген-Бельзена.
- Да-да, я помню, - Холберг кивнул. - У меня есть основания предполагать, что покойного Ландау заинтересовал все-таки именно марсельский транспорт. И это определенным образом облегчит поиски.
- Почему вы так думаете?
- Но вы же мне вчера именно об этом и сказали! - заметил мой друг, немало меня удивив. И тут же пояснил: - По вашим словам, придя к вам с женой, в день премьеры, он заинтересовался кем-то в коридоре. А этот кто-то входил в группу заключенных, прибывших из Франции. Он ведь спросил вас - откуда прибыл новый транспорт. И вы ответили…
- И я ответил - в основном из Франции, - сказал я. - Да, именно так.
- Значит, в тот момент в коридоре находились заключенные, прибывшие из Франции, - заключил Холберг. - Потому я и говорю, что поиски немного облегчаются. Хотя и это - работа адская.
Я хотел спросить, каким образом он намеревается осуществить свою проверку. Вряд ли г-н Шефтель ознакомит его с картотекой вновь прибывших. Если только г-н Холберг не приведет в действие те самые связи, о которых он упоминал вскользь. Мне вспомнилась вдруг вчерашняя сцена, невольным свидетелем которой я стал: мой сосед о чем-то беседует с незнакомцем у заднего крыльца Юденрата. Нет, спрашивать о возможностях Холберга я вряд ли рискну. А даже если рискну, он, скорее всего, не ответит откровенно. Во всяком случае, так мне казалось.
В это самое мгновение людской поток, двигавшийся нам навстречу и казавшийся бесконечным, вдруг остановился и словно распался надвое, образовав относительно широкий проход посередине улице. Мы тоже остановились.
Спустя короткое время стала понятна причина происшедшего. По мостовой, в направлении ворот двигалась скорбная процессия. На четырехколесной телеге, в которую была запряжена крепкая гнедая лошадка с коротко подстриженной гривой - одна из трех, являвшихся собственностью Юденрата, - стоял сколоченный из струганных досок гроб. Телегу сопровождали несколько человек, среди которых с некоторым удивлением я обнаружил председателя Юденрата Генриха Шефтеля и глав обеих христианских общин - отца Серафима и пастора Гризевиуса. С лица пастора еще не сошли следы побоев, а губа, рассеченная полицейской дубинкой, казалась почти черной. Отец Серафим тоже выглядел не лучшим образом - глаза его глубоко запали, а острые скулы выпирали так, словно за сутки пребывания в тюрьме он похудел минимум килограммов на десять. Оба священнослужителя являли собою контраст внешне вполне благополучному г-ну Шефтелю, не утратившему своей дородности, с пышными, закрученными вверх усами. Правда, так же, как прочие жители гетто, председатель Юденрата был коротко острижен.
Правду сказать, мое мнение о Шефтеле диктовалось личной неприязнью к еврейскому руководству гетто. И базировалась моя неприязнь, как я подозревал не без оснований, на не сложившихся отношениях с одним из членов Юденрата - моим непосредственным начальником доктором Алексом Красовски.
На углу, как раз напротив нас, похоронная процессия остановилась - из-за внезапно заупрямившейся лошади. Пока хмурый возница, с длинным кнутом, заткнутым за голенище рыжих потрескавшихся сапог, поправлял запутавшуюся ветхую сбрую, обрывая при этом бумажные черные цветы, кем-то вплетенные в короткую гриву, г-н Холберг, не отпуская моего локтя, шагнул с тротуара, увлекая за собой меня, и мы оказались рядом с отцом Серафимом.
- Отец Серафим, здравствуйте, - сказал Холберг. - Рад, что вас уже освободили…
Священник окинул потухшим взглядом сначала его, потом меня.
- А, это вы… Да. Здравствуйте, господа. Господин доктор Вайсфельд и господин полицейский, господин… Да, вас зовут Холберг. Да, господин Холберг, нас отпустили. Вчера же вечером, благодаря заступничеству господина Шефтеля, - он покосился на председателя Юденрата, бросившегося помогать вознице. - А вот сегодня… - он показал на гроб и сокрушенно покачал головой. - Как видите.
Холберг тоже посмотрел на гроб, похожий на обычный длинный и узкий ящик.
- Кто-нибудь из ваших прихожан? - участливо спросил он.
- Прихожан? Нет-нет, господин Шейнерзон не был моим прихожанином, что вы. Просто мы с пастором сочли необходимым отдать ему последний долг. Ведь кроме нас в Брокенвальде теперь не осталось священнослужителей…
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Когда же дошел, головокруженье, почти прекратившееся, вернулось резко и с такой силой, что я едва не упал. И упал бы, если бы не рукав арлекинского плаща моего друга, в который я вцепился в последний момент..
Холберг, похоже, был поражен не меньше моего:
- Господин Шейнерзон… Погодите, отец Серафим, вы хотите сказать, что рабби Аврум-Гирш умер? Боже мой, какое несчастье…
С упрямой лошадью и ее сбруей, наконец, удалось справиться. Процессия двинулась дальше. Мы пошли рядом с отцом Серафимом, подстраиваясь к его семенящей походке.
- Мы виделись с ним позавчера, никаких признаков болезни я не заметил, он показался мне вполне здоровым, - г-н Холберг выглядел искренне расстроенным. - Надо же…
Только сейчас я обратил внимание, что кроме Шефтеля, Гризевиуса и отца Серафима, за гробом в некотором отдалении шла маленькая группа знакомых нам мальчиков - учеников рабби Аврум-Гирша.
Отец Серафим, опасливо оглянувшись по сторонам, сказал еле слышно:
- Рабби не был болен. И умер он не от болезни. Тело обмывали при мне. У него на шее рана, вот тут, - священник осторожно коснулся пальцем своей яремной впадины и тут же поспешно убрал руку. - Вот тут - рана. От ножа. Или… В общем, от чего-то острого.
Холберг невольно оглянулся и тоже понизив голос, произнес:
- Вы хотите сказать, что рабби был убит?
Священник молча кивнул.
- Разрез широкий? - спросил Холберг вполголоса, так что даже мне приходилось напрячь слух. - Простите святой отец, вы не специалист, да и не время сейчас. И не место. Но все-таки: как вы полагаете, лезвие ножа, которым был убит рабби, широкое или узкое?