Мистериозо - Арне Даль 2 стр.


Теперь дробовик уверенно смотрел в его сторону; именно этого Йельм и добивался. Вдруг Фракулла заговорил, словно декламируя стихи, на четком шведском:

- Чем черствее будет мой хлеб, тем дольше мы сможем остаться. Ты подумал об этом? Они не вышлют мою семью без меня. Я приношу себя в жертву ради них. Неужели это непонятно?

- Ты ошибаешься, Фракулла. Твоя семья тут же уедет, ее вышлют к сербам, и никто ее не защитит. Как ты думаешь, что сделают сербы с женщиной и двумя детьми-школьниками, которые пытались от них сбежать? И что, как ты думаешь, будет с тобой в тюрьме, если ты убьешь полицейского, безоружного полицейского?

С озадаченным видом албанец на секунду опустил дробовик на несколько сантиметров. Йельму этого было достаточно. Он нащупал в заднем кармане пистолет, молниеносно выхватил его и выстрелил.

Голос в его голове замолчал. "Неужели тебе до сих пор отвратительны естественные функции женского тела?"

В течение минуты, как будто вырванной из потока времени, ничто не нарушало тишину. Фракулла замер на месте, все еще держа в руках свой дробовик. Его лишенный всякого выражения взгляд не отрывался от лица Йельма. Случиться могло что угодно.

- Ай, - произнес Дритеро Фракулла и, выпустив из рук ружье, рухнул на пол.

"Что ни делается, все к лучшему", - подумал Йельм, и ему стало плохо.

Мужчина-заложник подтянул к себе дробовик и изо всех сил прижал им к полу голову лежащего. Из-под правого плеча Фракуллы растекалась лужа крови.

- Убери ружье, мать твою! - рявкнул Пауль Йельм, и его вырвало.

Глава 3

Вначале только фортепиано - легко и затейливо вверх и вниз по клавишам, затем, нежно звеня, вступают цимбалы, затем барабанная дробь. Иногда звуки осторожно, с некоторым сожалением сворачивают со своей изящной дорожки, то взбирающейся вверх, то сбегающей вниз, не нарушая при этом неровного, семенящего двухтактного ритма. Вот короткая пауза, в той же манере вступает саксофон, а после все меняется. Слышатся басы, тихо гуляющие вверх-вниз, саксофон умолкает, фортепиано время от времени выдает развернутые аккорды где-то в глубине звуковой картины, то и дело прерываемой блуждающими и несколько ленивыми импровизациями саксофона.

Пинцет ныряет в дырку и начинает тянуть. Саксофон вдруг чирикает что-то, потеряв тональность, и тут же снова находит мелодию. Фортепиано умолкает совсем, на какое-то мгновение становится так тихо, что слышно дыхание публики. Пинцет вытаскивает то, что искал. Между быстрыми переборами саксофонист два раза протягивает: "Yeah". Публика подхватывает: "Yeah". Долгие-долгие ноты. Фортепиано все еще молчит. Отдельные аплодисменты.

Фортепиано вступает. Те же самые променады, что и в начале, такой же уход в сторону, жалобные переливы и все более свободный бег. Только фортепиано, басы, барабаны. Пинцет ныряет в другую дырку. На этот раз все идет легче. Оба сплюснутых шарика падают в карман. Он садится на диван.

Фортепиано снова возвращается туда, откуда начинало. Басы тоже исчезают. Но вот они снова слышны, вместе с саксофоном. Теперь все четверо, прогулка в тумане. Аплодисменты. Yeah!

Он нажимает кнопку на пульте. Воцаряется оглушительная тишина.

Он осторожно поднимается. Мгновение стоит неподвижно посреди большой комнаты.

Несколько залетных пылинок кружатся в несуществующей воздушной воронке возле хрустальной люстры - высоко-высоко наверху. Плавные линии стереоустановки. Тусклый металл совсем не отражает слабый свет. "Банг и Олуфсен".

"Банг, банг, - думает он. - Олуфсен". На этом мысли кончаются.

Его рука в перчатке легко касается белой поверхности кожаного дивана, прежде чем он делает несколько пробных неуверенных шагов по уютно скрипящему паркету. Он обходит вокруг большого - двадцать пять квадратных метров - ковра, созданного за месяц рабским трудом пакистанских детей, и выходит в коридор к веранде. Открывает дверь и на мгновение останавливается на веранде, совсем рядом с садовыми качелями. Вдыхает полной грудью тихий, прохладный весенний воздух и скользит взглядом по рядам яблонь, перебирая в уме яблочные сорта: астраханские, окере, ингрид мария, лобо, белый налив, коричные. На каждом дереве прибита маленькая табличка. На этих табличках всегда есть яблоки, красочные, хрустящие, задолго до того, как яблони начинают цвести. Плоские искусственные яблоки.

Ему хочется верить, что это песня сверчка, но звук вибрирует в его собственной голове. "Банг, - думает он. - И Олуфсен".

Хотя это был не совсем "банг".

Он закрывает за собой стеклянную дверь и возвращается по длинному коридору назад, в огромную гостиную. И снова обходит сотканную вручную пылающую картину на ковре, подходит к стереоустановке и нажимает кнопку "Извлечь". Описывая едва заметный эллипс, кассета смиренно выезжает из магнитофона. Он берет ее и кладет в карман. Выключает стереосистему.

Он оглядывается вокруг. "Атмосфера", - думает он. Даже пылинки производят впечатление специально заказанных, чтобы подходили к хрустальной люстре, вокруг которой они так элегантно кружатся.

Перед его внутренним взором предстает список. Он мысленно ставит галочку.

"Куно, - думает он, улыбаясь. - Разве это не командная игра?"

Он выходит из большой гостиной другим путем.

Стол из тикового дерева и четыре стула того же оттенка с высокими спинками стоят на другом ковре ручной работы, который он про себя называет персидским. В отличие от красного пакистанского, этот ковер в бежевых тонах.

Хотя сейчас они довольно похожи.

Возле стола он должен перешагнуть через то, что окрашивает персидский ковер в красный цвет. Он делает два больших шага.

В саду сонная луна выглядывает из-под пушистого одеяла облаков и позволяет таинственным эльфам, танцуя, коснуться обнаженной яблони.

Глава 4

Комиссар криминальной полиции Эрик Бруун, по-видимому, нажал на зеленую кнопку, расположенную где-то на его письменном столе, потому что на дверном косяке в коридоре, сопровождаемая легким жужжанием, загорелась зеленая табличка с его именем. В свою очередь Пауль Йельм нажал на ручку вечно закрытой двери и вошел в кабинет.

Местоположение полицейского управления было очень необычным и даже причудливым: находясь в районе Фиттья, оно имело почтовый адрес "Норсборг, муниципалитет Буткюрка, полиция Худдинге". Если, например, вам не хотелось упоминать район Фиттья во избежание лишних ассоциаций, то вы могли всегда сказать "полиция Буткюрка" (городка, в котором, помимо церкви, есть несколько известных местечек, таких, как Ворста и Грёдинге), или "полиция Норсборга" (родины гениального игрока в пинг-понг Вальднерса или команды хоккеистов с мячом "Бальруг"), или просто упомянуть спальный пригород Худдинге. Сам Йельм жил в Норсборге, в одном из выстроенных в линию семейных коттеджей, всего в нескольких шагах от дома Вальднерса. И все же он никогда не мог сказать точно, что это за место. По крайней мере сейчас.

"Богом забытое место", - обреченно подумалось ему, когда он входил в кабинет, известный также как "коричневая комната", где раз в год меняли обои, которые все равно за несколько дней приобретали бежевый налет благодаря усердной обработке табачным дымом. Йельм никогда не бывал у Брууна дома, в его холостяцкой квартире в Эриксберге, которая, по слухам, имела гигантские размеры, но мог представить себе, как выглядели стены там. Сам Йельм не курил, но время от времени позволял себе сигарету-другую, чтобы, как выражаются мудрецы, не стать рабом добродетели.

Сегодня он успел выкурить шесть и знал, что их будет больше. Никотин уже ударил ему в голову, и поэтому он, вопреки обыкновению, не испытал шок, войдя в коричневый кабинет, который несколько раз классифицировался комиссией по санитарному надзору как опасное для здоровья место. Чрезмерно ревностный служащий комиссии как-то приклеил на дверь изображение черепа с костями, а Йельм и Эрнтсон потратили три часа ценного рабочего времени на то, чтобы соскрести его.

Эрик Бруун был в комнате не один. Он сидел за своим загроможденным столом и пыхтел какой-то невероятной русской сигарой. На диване у стены с окном сидели два очень хорошо одетых господина примерно одного с Йельмом возраста, около сорока лет - но кому бы пришло в голову назвать Йельма "господином"? А эти были именно "господа", даже на первый взгляд. Он не видел их прежде, но такие напряженные лица, как у них, ему уже доводилось встречать.

Да-да, это было как раз то, чего он ожидал.

Бруун поднял свои пышные телеса и шагнул ему навстречу; такое проявление внимания, равнозначное для него утренней пробежке, было поистине редкостью. Бруун пожал Йельму руку и запустил пальцы в рыжую с проседью бороду.

- Я хочу тебя поздравить, - произнес он, подчеркивая "я". - Прекрасная работа. Как ты себя чувствуешь? Ты говорил с Сесилией?

- Спасибо, - ответил Йельм, бросив взгляд на незнакомцев на диване. - Я еще не успел позвонить ей. Полагаю, она узнает обо всем из других источников…

Слегка помедлив, Бруун кивнул и вернулся за любимый стол.

- Как я уже сказал, я и все мы в управлении поздравляем и поддерживаем тебя… Ты не ответил, как ты себя чувствуешь?

- Неплохо. - Йельм опустился на стул напротив комиссара.

Бруун снова кивнул - медленным, красноречивым кивком.

- Понимаю. - Он затянулся сигарой. - Это Никлас Грундстрём и Ульф Мортенсон из отдела внутренних расследований. Будут ли они поздравлять тебя, на данный момент вопрос открытый.

Поскольку последнее заявление Брууна прозвучало как прощание, оба господина поднялись с дивана. Затем возникла небольшая заминка, потому что начальник отдела криминальной полиции продолжал курить черную сигару, сидя на своем месте, а это порождало некоторую неясность, которой двое господ хотели любой ценой избежать. Йельм поблагодарил Брууна спокойным взглядом и получил такой же взгляд в ответ. Комиссар сделал последнюю затяжку и неторопливо поднялся.

- Представитель санитарной комиссии распорядился, чтобы я не покидал своего кабинета с сигарой в руке, - извиняющимся тоном произнес он и вышел из комнаты, окруженный клубами дыма. Сигара в пепельнице продолжала посылать коричневые дымовые сигналы.

Грундстрём отодвинул от себя пепельницу с таким видом, как будто это была выгребная яма, и с некоторой неохотой сел на прокуренный стул Брууна, больше похожий на кресло. Мортенсон снова опустился на диван. Грундстрём положил свой портфель на стол, достал из него круглые очки и обстоятельно укрепил их на переносице. Затем вытащил большой коричневый конверт и вечернюю газету. Поставив портфель на пол, он развернул "Экспрессен". На первой странице жирные кричащие заголовки: "Последние известия! Героизм полицейского в Фиттья! Драма с захватом заложников завершена!" Под заголовками помещена фотография Пауля Йельма десятилетней давности, тогда он еще был рядовым полицейским.

- Журналисты уже распределили роли, - произнес Никлас Грундстрём ясным, хорошо поставленным голосом, свернул газету и уперся взглядом в Йельма. - Невероятно быстро они справились, не так ли? Подумать только, они успели тиснуть это уже в вечерний выпуск. Перо бежит быстрее мысли.

- Сарафанное радио, - не успев подумать, выпалил Пауль Йельм. И тут же прикусил язык. Грундстрём уставился на него, ни одна черточка его лица не дрогнула. Наклонившись, он извлек из портфеля маленький диктофон.

- Я надеялся, что мы сможем этого избежать, - сказал он, включая аппаратик. - Допрос инспектора криминальной полиции Пауля Йельма, проведенный Грундстрёмом и Мортенсоном в помещении полицейского управления Худдинге. Тридцатое марта, приблизительно семнадцать часов шесть минут.

- Допрос? - изумился Йельм.

- Допрос, - подтвердил Грундстрём. - Вы сами это выбрали.

Йельм снова прикусил язык. Больше ни слова. И началось:

- Являетесь ли вы или являлись ли когда-либо членом какой-либо организации, враждебно относящейся к иммигрантам?

- Нет, - ответил Йельм, стараясь сохранять полное спокойствие.

- Каково ваше отношение к иммигрантам?

- Скорее хорошее, чем плохое.

Грундстрём покопался в большом коричневом конверте, извлек оттуда нечто, напоминающее список, и начал его зачитывать:

- За время вашей службы в этом районе 42 процента задержанных вами людей составляли лица иностранного происхождения. За последний год эта цифра достигла 57 процентов.

Йельм кашлянул и сосредоточился.

- По последним подсчетам во всем муниципалитете Буткюрка 32 процента населения имеют иностранное происхождение, из них 20 процентов - иностранные граждане. Севернее, в Альбю, Фиттья, Халлунде и Норсборге, эта цифра значительно выше, 50–57 процентов и даже больше. Другими словами, всего 42 процента иммигрантов среди задержанных показывают лишь несколько меньшую их склонность к преступлениям, чем у лиц шведского происхождения, проживающих в этих районах. В любом случае приведенная цифра не имеет ни малейшего отношения к расизму, на который вы так прозрачно намекаете.

Йельм был очень доволен своим ответом; в отличие от Грундстрёма.

- Какого черта вы поперлись стрелять в того мужика, американского кино захотелось?

- Того, как вы изволили выразиться, мужика зовут Дритеро Фракулла, и он принадлежит к албанскому меньшинству провинции Косово в Южной Сербии. Вы, конечно, знаете, какая там сейчас ситуация. Почти все косовские албанцы, с которыми мы имеем дело в нашем округе, - это люди, ассимилировавшиеся здесь, выучившие шведский язык, определившие своих детей в шведские школы. И вот почти всех их выдворяют из страны. Это неминуемо вызовет эксцессы.

- Тем меньше у вас было причин идти и убивать его. Государственный спецназ был уже в пути, специалисты, эксперты. Какого дьявола вам понадобилось туда соваться одному?

Йельм не успел прикусить язык:

- Чтобы спасти ему жизнь, черт побери!

Часы показывали почти восемь вечера. Йельм и Бруун были в коричневой комнате, Бруун сидел в своем кресле, Йельм полулежал на диване. На столе перед ними стоял большой катушечный магнитофон. Из его динамиков раздалось:

- Чтобы спасти ему жизнь, черт побери!

Бруун едва не проглотил свою сигару. Быстрым движением он выключил магнитофон.

- Ты, - сказал он, тем же быстрым движением руки указывая на Йельма, - очень смелый человек.

- Знаю, это звучит по-идиотски… - ответил Йельм с дивана. - Впрочем, записать тайком допрос, который проводит отдел внутренних расследований, - не меньший идиотизм.

Бруун пожал плечами и снова включил магнитофон. Сначала короткая пауза, затем голос Йельма:

- Их специализация делает их специалистами в одном деле, и вы так же, как и я, хорошо знаете, в каком: обезвредить преступника, не причинив вреда заложникам. Обезвредить в значении уничтожить, то есть убить.

- И вы действительно рассчитываете, что мы поверим, что вы стреляли в него, чтобы спасти?

- Думайте что хотите, черт побери.

Бруун поглядел на него и горестно покачал головой; теперь наступила очередь Йельма пожать плечами.

- Вот этого мы как раз делать не собираемся, - продолжил Грундстрём своим обычным тоном. Предыдущие две реплики он произносил совсем иначе. - Мы здесь, чтобы отделить правду от лжи, убедиться в том, что вы не совершили служебную ошибку, и таким образом избавить вас от выговора. Именно так действует правовая система. Если потребуется, мы возьмем вас на заметку. И это не имеет никакого отношения к тому, что думаем мы лично.

- Для протокола: выстрел произошел в 8.47, а спецназ подъехал в 9.38, - сказал Йельм. - Мы должны были сидеть на корточках перед зданием и в течение целого часа дожидаться, что будет с отчаявшимся человеком, вооруженным ружьем, с перепуганными до смерти заложниками и парализованным центром Халлунда?

- Хорошо, давайте на некоторое время оставим вопросы почему в стороне и перейдем к тому, что вы совершили де факто.

Пауза. Мортенсон и Грундстрём меняются местами. Йельм размышляет о том, что за человек может употреблять выражение "де факто".

Отточенный голос сменился более грубым:

- Так-так. Пока мы, так сказать, плавали по поверхности. А сейчас примемся нырять.

Бруун выключил магнитофон, поднял бровь и, искренне удивленный, повернулся к Йельму:

- Уж не хочешь ли ты сказать, что они на полном серьезе применили прием "плохой полицейский - хороший полицейский"? И это к человеку, который сам провел не один допрос?

Йельм снова пожал плечами и почувствовал, что его клонит в сон. И без того длинный день короче не станет, если его затягивать. Когда голос Мортенсона зазвучал опять, слова и картинки в его памяти стали путаться. В течение краткого промежутка между сном и бодрствованием они боролись между собой. А потом он заснул.

- Шаг за шагом. Первое: вы крикнули из-за двери без предупреждения; уже одно это могло привести к катастрофе. Второе: вы утверждали, что безоружны, в то время как у вас был пистолет; достаточно было ему попросить вас повернуться спиной, и катастрофа была бы неизбежна. Третье: вы обманывали преступника; знай он кое-какие факты, случилась бы катастрофа. Четвертое: стреляли вы из неположенного места; это также могло закончиться катастрофой.

- Что с ним? - спросил Йельм.

- Что? - опешил Мортенсон.

- Как он себя чувствует?

- Кто?

- Дритеро Фракулла.

- Кто это такой, черт возьми? Сорт апельсина? Трансильванский граф? Сосредоточьтесь на фактах, дьявол вас раздери!

- Это и есть факты. Это факты.

Пауза была настолько длинной, что Бруун принялся проматывать пленку, чтобы узнать, не закончилась ли запись. Йельм не мог помочь ему; он крепко спал. Наконец на пленке снова послышался голос Мортенсона, приглушенный и тихий.

- Он лежит в хирургическом отделении больницы в Худдинге под круглосуточной охраной. Состояние стабильное. Чего нельзя сказать обо всем остальном. Мы продолжим завтра в половине одиннадцатого. Спасибо, Йельм.

Раздались звуки: скрежет отодвигаемых стульев, выключение диктофона, шелест собираемых документов, щелчок замка портфеля и стук закрывающейся двери. Комиссар Эрик Бруун зажег угольно-черную неровно свернутую сигару и сосредоточился. Вскоре он услышал то, чего ждал. Голос Грундстрёма:

- Он неслыханно хитер. Какого черта ты дал ему ускользнуть так просто? "Трансильванский граф"! Черт возьми, Уффе! Мы не можем позволить этому типу ускользнуть. Один такой "ковбой", вышедший сухим из подобной истории, открывает дорогу сотням расистов по всей стране.

Остаток разговора уже было не разобрать. Мортенсон что-то пробормотал, Грундстрём вздохнул, заскрипели стулья, дверь открылась и захлопнулась. Бруун остановил запись и некоторое время сидел неподвижно.

Ясный весенний вечер за окнами полицейского управления тонул в ледяной темноте. Бруун осторожно выбрался из-за стола и подошел к спящему Йельму. Прежде чем сделать глубокую затяжку и выдохнуть дым прямо ему в лицо, Бруун некоторое время смотрел на спящего, устало качая головой.

Вот как оно повернулось, подумал он и выдохнул дым, я все равно его лишусь, так или иначе.

Назад Дальше