- Чудесное, Труди, чудесное! Но я слишком задержалась. Мне надо сделать еще кое-какие покупки. Я пойду. - на мгновение Мэгги замолчала и подняла голову, - Что это?
Два аккордеона начали наигрывать тихую и нежную мелодию. Музыкантов я не видел, казалось, звуки музыки неслись из-за стога, который только что сложили женщины. Труди возбужденно хлопнула в ладоши и потянула Мэгги к себе.
- Это хей! - воскликнула она, как ребенок, получивший подарок ко дню рождения. - Это хей! Они собираются танцевать хей! Значит, ты им понравилась, Мегги! Они танцуют для тебя! Теперь ты им друг!
Матроны - все пожилые: с лицами, поражавшими и даже пугавшими отсутствием всякого выражения - начали двигаться в каком-то тяжеловесном ритме. Положив на плечи вилы, как ружья, они образовали прямую шеренгу и стали тяжело притоптывать, слегка покачиваясь в разные стороны. Их перевитые лентами косички подрагивали в такт музыке, становившейся все громче и громче. Движения их дополнялись пируэтами, и я заметил, что прямая шеренга изгибается, принимая вид полумесяца.
- Никогда не видела такого танца! - В голосе Мэгги звучало недоумение.
Я тоже никогда не видел подобного танца, и во мне уже росла мучительная и леденящая кровь уверенность, что никогда в жизни не захочу посмотреть на этот танец - и совсем не потому, что, судя по сложившейся ситуации, мне вообще больше не доведется ни на что смотреть.
Труди как будто повторила мою мысль, но ее зловещий смысл не дошел до Мэгги:
- И никогда больше не увидишь, Мэгги! Это только начало… О, Мэгги, ты им понравилась! Посмотри, они тебя зовут!
- Меня?
- Конечно тебя, Мэгги! Ты им понравилась. Иногда они зовут меня, а сегодня - тебя.
- Но, Труди, мне надо идти…
- Ну Мэгги, пожалуйста! На одну минуту! Тебе ничего не нужно делать. Просто стоять и смотреть на них. Пожалуйста, Мэгги! Если ты откажешься, - они обидятся!
- Ну хорошо! - наконец с улыбкой сказала Мэгги. - Но только на минутку…
Через несколько секунд Мэгги, явно смущаясь и нехотя, стояла перед шеренгой танцующих. Концы шеренги то выпрямлялись, то, приближаясь, охватывали ее полукругом. Постепенно рисунок и темп танца изменились, и шеренга, убыстряя движения в такт музыке, превратилась в кольцо, сомкнувшееся вокруг Мэгги. Кольцо сжималось и расширялось, сжималось и расширялось. Приближаясь к Мэгги, женщины склоняли головы, а удаляясь от нее, откидывали головы назад, взметая в воздух косички.
В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.
Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.
Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась - она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.
Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.
Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.
Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд - и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почти остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.
Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.
После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.
Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.
- Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! - Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.
Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:
- Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.
В этом я был уверен. Я сказал:
- Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! - Я не узнавал своего голоса - он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.
Марсель улыбнулся.
- У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.
- И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.
- Несомненно! - Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея. - По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?
- Какое дело? - недоуменно спросил я, а сам подумал: "Вот оно, начинается". Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.
- Послание от мистера Даррелла, разумеется… - Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.
- Мистер Даррелл сказал, - со счастливым выражением продолжал Марсель, - что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета. - На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов - и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.
Я выплюнул зуб и коротко бросил:
- Педик!
Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.
Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк - тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.
Теперь он стоял рядом. Я не видел Марселя, но чувствовал его близость. Я застонал и беспомощно качнулся на веревке, которой был привязан к балке. Носки мои безвольно упирались в пол. Я чуть-чуть приоткрыл глаза.
Я увидел его ноги в ярде от себя. Марсель с довольным видом перекладывал в карман крупную сумму, которую я всегда носил с собой. Бумажник он держал в левой руке, зацепив ружье за предохранительную скобу средним пальцем той же руки. Он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил, как я немного подтянулся, чтобы крепче ухватиться за веревки, фиксирующие мои руки.
А в следующий момент я уже сильным рывком выбросил вперед свое тело, вложив в бросок всю ненависть, ярость и боль, переполнявшие меня. Неожиданно для себя Марсель пошатнулся от моей подсечки, потерял равновесие и упал прямо на меня, а потом уже соскользнул на пол. При этом он не издал ни звука, но голова его конвульсивно задергалась. Был ли это бессознательный рефлекс или осознанное движение тела, скованного пароксизмом боли, - я не разобрался, да и не стал выяснять. Выпрямившись, я отступил назад, насколько позволяли мои узы, и снова обрушился на него.
Во мне шевельнулось смутное удивление: каким образом его голова еще держится на плечах? Конечно, обращаться с ним таким образом было совершенно непорядочно с моей стороны, но ведь я тоже имел дело с непорядочными людьми.
Ружье все еще держалось на среднем пальце его левой руки. Я отцепил его носком ботинка и попытался поднять, зажав между ступнями, но коэффициент трения металла и кожи был довольно низок, ружье выскальзывало и падало на пол. Тогда я начал шаркать пятками об пол, и наконец стянул ботинки, а потом, тем же методом, но с большей затратой времени - носки. При этом я изрядно содрал кожу и заработал солидную порцию заноз, но практически не испытал никаких неприятных ощущений: у меня так сильно болело лицо, что любое более слабое раздражение и боль казались пустяковыми и как будто вовсе не существовали.
Босыми ногами я уже крепко обхватил ружье. Не выпуская его, я свел вместе концы веревки, и подтянувшись, ухватился за балку. Таким образом я получил четыре фута веревки, которой можно было оперировать более чем достаточно. Я повис на левой руке и, подтянув колени, потянулся вниз правой. Еще мгновение - и ружье оказалось у меня в руках.
Я опять опустился на пол, сильно натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло ружья. Первый же выстрел разрезал ее не хуже ножа. Я освободился от пут, оторвал кусок белоснежной рубашки Марселя, чтобы вытереть кровь с лица, забрал свой бумажник и деньги и ушел, даже не удостоверившись в том, жив он или мертв. На мой взгляд, он был уже покойником, но этот факт не настолько меня интересовал, чтобы тратить на него время.
Глава 12
Я вернулся в Амстердам в середине дня. Солнце, которое во время гибели Мэгги радостно и весело светило, сейчас, словно в знак траура, ушло за тучи, за тяжелые мрачные тучи, приплывшие со стороны Зейдер-Зее.
Я мог бы вернуться в город на час раньше, если бы не дотошный врач сельской больницы, куда я заехал, чтобы привести в порядок свое лицо. Он засыпал меня вопросами и пришел в сильное раздражение из-за моей неуступчивости - я упорно настаивал на том, что в данный момент мне нужен только пластырь, много пластыря, что правда, то правда, а бинты и швы подождут. То ли из-за пластыря, то ли из-за ссадин и полузаплывшего левого глаза, но только я имел вид человека, чудом спасшегося во время крушения поезда. Но, тем не менее я был теперь не настолько страшен, чтобы от меня шарахались дети.
Я оставил полицейское такси неподалеку от гаража проката машин, где мне удалось выпросить у его владельца маленький черный "опель". Он не выразил особого желания удовлетворить мою просьбу - одного взгляда на мое лицо было достаточно, чтобы убедиться в моих водительских талантах, но в конце концов я его уломал, и он согласился.
Когда я выезжал из гаража, начал накрапывать дождь. Я остановился у полицейской машины, забрал сумку Астрид и, на всякий случай, две пары наручников и поехал дальше. Оставив машину на боковой улице, где приходилось и раньше останавливаться, я прошел в сторону канала. Я быстрым движением высунулся из-за угла и моментально отпрянул. Через секунду я уже выглядывал краешком глаза.
Перед церковью Общества американских гугенотов стоял черный "мерседес". Его большой багажник был распахнут, и двое мужчин поднимали очень тяжелый на вид ящик, чтобы поместить его в машину. Там уже стояли два или три подобных ящика.
В одном из мужчин я сразу же узнал преподобного Гудбоди. Другой - худощавый, среднего роста, черноволосый, в темном костюме, тоже был мне давно знаком. Именно он убил в аэропорту Джимми Дюкло. На какое-то мгновение я даже забыл про боль. Не могу сказать, что встреча эта доставила мне радость, но и обескуражен я не был, ибо этот тип никогда не выходил у меня из головы. Я почувствовал, что круг смыкается.
Они вышли из церкви, волоча еще один ящик. Погрузили его и закрыли багажник.
Я поспешил к своему "опелю" и, выехав к каналу, увидел, что Гудбоди и черноволосый успели отъехать ярдов на сто. Я поехал за ними, держась на почтительном расстоянии.
Черный "мерседес" двигался через город, держась то западного, то южного направления. Теперь дождь полил всерьез и, хотя до вечера оставалось еще далеко, казалось, уже наступили сумерки - таким мрачным и темным было небо. Меня это устраивало, так как значительно облегчало преследование. В Голландии существует закон - при сильном дожде обязательно включение фар, а в подобных обстоятельствах одна машина ничем не отличается от другой. Обе представляют собой одинаковую бесформенную массу.
Мы миновали последние предместья и выехали за город, обходясь без гонки, свойственной преследованию. Хотя "мерседес" довольно мощная машина, Гудбоди вел ее на умеренной скорости, и ничего удивительного, учитывая тяжесть груза. Я внимательно следил за дорожными указателями и вскоре у меня не оставалось никаких сомнений относительно того, куда мы едем. Да я и раньше почти не сомневался.
Я решил, что мне следует первому прибыть в конечный пункт нашего путешествия. Поэтому я прибавил скорость и сократил расстояние между машинами до двадцати ярдов. Можно было не бояться, что Гудбоди узнает меня в своем зеркальце, так как его машина поднимала тучи брызг, и он, наверняка, не мог различить ничего, кроме двух размытых пятен от светящихся фар.
Улучив момент, я нажал на акселератор и обогнал "мерседес".
Проезжая мимо, я заметил, что Гудбоди равнодушно взглянул на мою машину и так же равнодушно отвел взгляд. Вскоре я опять вернулся в правый ряд и помчался вперед, не сбавляя скорости.
Проехав мили три, я увидел ответвляющуюся вправо дорогу и указатель "Кастель Линден - 1 миля". Я повернул на дорогу и через минуту миновал величественную каменную арку с золоченой надписью наверху: КАСТЕЛЬ ЛИНДЕН. Проехав еще ярдов 200, я съехал с дороги и остановил машину в густой чаще.
Мне предстояло промокнуть насквозь, но иного выбора не было. Я вышел из машины, и, пробежав через поляну, покрытую высокой травой и редкими деревьями, добрался до густого соснового леса, точнее, сосновой полосы, которая, видимо, защищала от ветра населенный пункт.
Я осторожно пробрался между сосен - и действительно: передо мной стоял замок Кастель Линден. Не обращая внимания на дождь, щедро поливавший мне спину, я растянулся в густой зеленой траве и стал изучать открывшуюся перспективу.
Прямо передо мной находилась дорога, поворачивавшая направо к арке. За дорогой возвышался сам Кастель Линден - прямоугольное четырехэтажное здание с окнами на двух первых этажах и амбразурами наверху, увенчанное башенками и зубцами в лучших традициях средневековой архитектуры. Замок окружал ров шириной в пятнадцать футов и, согласно путеводителям, почти такой же глубины. Не хватало только каменного подъемною моста, хотя в стене до сих пор виднелись остатки цепей. Вместо него через ров был перекинут мостик.
Слева, ярдах в тридцати от замка, стояло одноэтажное кирпичное здание, очевидно построенное совсем недавно.
Из-под арки появился черный "мерседес". Он прокатил по гравийной дорожке и остановился у кирпичного здания. Гудбоди остался в машине, а черноволосый вышел и обошел здание кругом. Гудбоди всегда производил на меня впечатление человека, не полагающегося на волю случая. После того, как черноволосый обошел замок, Гудбоди вышел из машины, и они начали перетаскивать ящики в дом. Дверь была заперта, но у Гудбоди, видимо, имелся свой ключ, и притом настоящий, а не отмычка. Внеся последний ящик, они закрыли за собой дверь.