- Скажи мне конкретнее о цели приобретения этого ножа.
- О цели приобретения ножа… Ну, понимаете, в чем дело… Короче говоря, каждому человеку нужен нож. А я покупал кухонный нож как хозяйственный человек, что, мол, такого нет и как раз такой мне нужен. Я, по-моему, покупал за четыре рубля.
- Для благоприятного впечатления, значит? Ради бакинки?
- Да, чтобы убедить, что семейный человек. Не финку покупал, а дома нож нужен, я порядочный человек, понимаете?
- Юра, да ты же всегда играл холостяка, который собирается жениться!
- Не хотел ее обнадеживать. Хорошая девушка попалась.
- Силен ты вкручивать мозги!
Юрий Юрьевич с удовлетворением принял комплимент, сочтя, что тонкая тактика в обращении с женщинами оценена по достоинству. Дайнеко же имел в виду изобретательность, с которой тот за короткие секунды выдумывал и почти разыгрывал в лицах психологически убедительные миниатюры, призванные заменить правдивый ответ на вопрос.
- Слушай, а откуда взялись деньги распивать на "Тереке" коньяки и шампанское?
- Почему бы нет? Деньги у меня были.
- Откуда? В графе твоих доходов весь предыдущий месяц пусто. Даже почти полтора месяца пусто.
- Перед тем я во Пскове прилично взял, Михаил Петрович.
- Так то в июле, а "Терек" - сентябрь. Да еще в Астрахани пальто купил, верно?
- Верно. Думаю, еду на Волгу, хоть и тепло еще, но все равно пальто надо купить. Еще и шарф купил…
- Еще и путевку на теплоход в оба конца. Либо деньги были на исходе, либо какой-то августовский эпизод ты утаил.
- Нет, Михаил Петрович, клянусь честью! Денег, правда, немного было, но были, а я лишнего не выпью, вы знаете. Что на теплоходе, если разобраться? Плывешь и плывешь.
- Другими словами, ты сидел на мели.
- Не то чтобы на мели… немного денег было…
Все имеет конец. Наступал он и для следствия. Пришло время решительного допроса.
На экране в смонтированном виде он выглядел очень динамично. За счет убранного вступления и длиннот натиск Михаила Петровича казался стремительным. Но вместе с сокращениями ушли и некоторые краски, и смысловые оттенки, которые в литературной записи стоит, вероятно, сохранить.
С самого начала допроса в кабинете нависло напряжение. Чуя перемену, Ладжун беспокойно всматривался в Михаила Петровича, пока тот делал предварительные записи в протоколе.
- Перемудрил ты, Юрий Юрьевич, - сказал Дайнеко, откладывая ручку. - Надеялся хитрей всех быть, да не вышло… Когда-нибудь ты пробовал ставить себя на мое место? Нет? Ну, попробуй давай. Давай вместе разбираться. Сначала ты взял на себя чужое преступление. Естественно, я стал гадать: зачем? Такой ловкий, такой предусмотрительный человек не мог поступить случайно. Значит, у тебя были соображения. Ну, у меня тоже явились соображения: возвел ты напраслину на себя, чтобы создать фальшивое алиби.
Ладжун, слушавший с большим вниманием, негодующе поднял плечи:
- Что вы обо мне думаете, черт побери?
- Сейчас договорю, и ты узнаешь. Все мои сведения выложу и мысли, и будем смотреть, что получается. Так вот. В июле есть псковский эпизод, в августе и сентябре ничего нет. Где ты находился, что делал - неизвестно. Начал я копать - и раскопал "Терек". Тут тебя подвели два обстоятельства: ключ от каюты и еще пальто, что в Жданове оставил в октябре месяце. Пассажир, на которого пало подозрение, сошел с теплохода в коричневом джерсовом пальто… Погоди, не перебивай! Возражения после. А сейчас следи. Я спрашиваю: плавал на "Тереке"? Говоришь: нет. Ладно. Предъявляю доказательство, и ты вспоминаешь, что да, плыл, но последним рейсом и притом в оба конца. Я тебе снова доказательство, ты снова припоминаешь: рейс был тот, предпоследний, но с Титовой ты едва знаком. А между тем команда утверждает обратное. Утверждают, что обхаживал ты ее с самой Астрахани. Дальше. Не успели пришвартоваться, как ты в Ярославле выпрыгнул на берег. Хотя билет был "от" и "до". Но ты внезапно сошел. А по показаниям штурмана, пытался даже раньше сойти, в Тутаеве, то есть на рассвете после убийства.
- Черт побери! - не выдержал Ладжун. - Просто мне все это неприятно, понимаете. Думаю, елки-палки, я лучше сойду. Тут человека убили, еще вдруг на меня подумают, и взял сошел к чертовой матери!
- Осторожно, Юра, я предупреждал, что надо быть внимательным. Вот опять заспешил оправдываться и вредишь себе ложью. Откуда тебе знать об убийстве, когда на теплоходе еще никто не знал? Только в двух вариантах мог ты раньше всех знать. Либо был очевидцем - но не советую, потому что запутаешься. Либо…
- Я не причастен!
- Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?
- Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!
- И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?
- Не оставлял я… - впервые мы увидели смятенного Ладжуна.
- Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.
- Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.
- А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.
Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!
- Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?
- А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.
- А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?
Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун - как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:
- Закрыт.
- Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?
- Никогда в жизни!
- Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на "Тереке" оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…
- Уликами, - подхватил Ладжун, осененный новой идеей. - А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт - и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?
- Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.
- Тысячу раз нет! - Ладжун заслонился от Михаила Петровича руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще "не для протокола".
- Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?
- Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…
- Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. - В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. - Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… - Михаил Петрович провел пальцем по горлу. - Нельзя молчать!
- В камере я не хочу ни с кем говорить, - бессвязно бормотал в ответ Ладжун. - О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…
- Это потребность облегчить душу.
- У меня столько риска, - прошептал Ладжун. - Я вам не могу ответить "да". Или "нет". Стою я вот так, - он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.
- Все понимаю, Юра.
- Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены - рот есть, и я буду говорить!
- Говори, слушаю.
- Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!
- Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…
И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Ладжун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.
Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!
В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут пригодились 30–40 метров пленки, снятые на "Тереке" "про запас": путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог "вписаться" в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то операторские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказались и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучительным попыткам Ладжуна выговорить правду.
- Ты вышел из своей каюты… - медленно произносит Дайнеко.
И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой "20", отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.
- Я … - доносится осипший голос Ладжуна. - Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом… Изображение смазывается и исчезает.
- Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты…
И снова возникает тот же отрезок пути; на сей раз мы продвигаемся чуть дальше и в конце с трудом преодолеваем две-три ступени ведущего вниз пролета… но снова картина вздрагивает и искажается, смятая голосом Ладжуна:
- Я не могу… Никогда в жизни.
На экране два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.
- В тот вечер ты вышел из своей каюты, - мягко, но неумолимо повторяет Дайнеко. - Огляделся. В коридоре никого не было.
Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осиливает его! И устремляется вниз по лестнице.
- В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?
Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушенными светильниками.
- Короче говоря, да. Да!
И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в коридор и замирает перед дверью с табличкой "15". Дверь открывается - пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.
- Она так лежала, когда ты уходил? - Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.
Тот морщится, стараясь не смотреть.
- Какое значение, так или не так…
В нашей каморке воцарилось тихое ликование.
- Сознался, - зашептала киногруппа. - Надо же, сознался!
- Теперь у фильма есть развязка!
А тем временем развязка продолжала "развязываться". Михаилу Петровичу надо было услышать о подробностях преступления, потому что только они могли восстановить истинную картину происшедшего.
- Она так лежала?
- Какое значение, так или не так… - и, кривя губы, старается не смотреть.
Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдерживает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоминанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.
- Как ты ее?
- Я ее задавил, черт бы ее побрал!
- Голыми руками?
- Да.
- Просто руками справился?
- Да-а… - с интонацией "подумаешь, делов-то!". - Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были…
- Но она все-таки сопротивлялась?
- Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.
- Кричала она?
- Как она могла закричать?
- Вырывалась, ногами билась?
- Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.
- Ты рассказываешь о себе. А что она?
- Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…
- Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?
- Нет, наверно.
- А отчего не воспользовался ножом?
Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т. е. действовал с заранее обдуманным намерением.
- Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел… Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя…
- Что же тебя разозлило?
- Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.
- Ну-ну, концы отдавать не надо.
- Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.
И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.
- Да зачем же вы отпустили?! - кинулся оператор.
- Проголодался, братцы. Пора обедать.
- Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы ловить, пока рассказывает.
- Он вправе подумать. Пусть защищается.
- Снова упрется!
- Снова и разговорится.
Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобретательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убийстве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.
В двух словах версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина, и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически можно было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случилось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.
Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасплох, женщина оказалась беззащитной.
Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые указывали либо на первый, либо на второй вариант развития событий.
- Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня западная кровь…
- Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?
- Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни вывели меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей - как ее там зовут? - пока никого нет. И тут у меня настроение все и испортилось и тому подобное… я говорю, за такое мужья убивают!
- Когда ты понял серьезность твоего намерения? Сразу?
- Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил.
- Ну, а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?
Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.
- А черт ее знает, видела - не видела… Я не хочу врать.
- Врать не надо, - покровительственно согласился Дайнеко, будто в детском саду. - Но постарайся восстановить картину.
- Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…
- Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень просматривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, азербайджанка. Молодая, красивая.
- Впрочем говоря, аферистка, - быстро сказал Ладжун.
- Почему вдруг?
- Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда я что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, я знал, что она наведет шмон, - понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.
- Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.
- Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.
- Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине, девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…
- Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нравилась? Коллекция мне нравилась!
- На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.
- Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подавалась.
- И ты для коллекции переключился на Титову? И возревновал до беспамятства?
- Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.
- Ладно. А как ты про деньги сообразил?
- У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! - и плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. - А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.
- Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.
- Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.
- А где полагалось сдать выручку?
- В Горьком.
- Ты хорошо осведомлен.
Ладжун забеспокоился, спохватившись, что "пронес".
- Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…
- Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккуратный, чистоплотный.
- Да.
- Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.
Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.
- Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.
- Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?
- А как же.
- При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.
- Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?
- Пожалуйста.