- Ломка не могла кончиться одним днем. А состояние нормализовалось. А передач она не получает. Следовательно?
- Вы намекаете, что кто-то из персонала…
- Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некрасивый случай. И подсудный.
- А если прыгнет с четвертого этажа, - врач тычет в окно. - Будет красиво?!
…К двери зама главного плетется по коридору Демидова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения заторможенные.
- Присаживайтесь, мамаша, - встречает ее врач, мучимый жалостью. - Как себя чувствуем?
- Я в порядке…
Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается "сдвинутость" психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.
- А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?
- Нет… Это… Вероятно, нервное…
Больше врачу спрашивать нечего.
- Вот, товарищ приехал, - вздыхает он. - Из милиции.
Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.
- Догадываетесь, почему я к вам?
Она старается сосредоточиться.
- Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.
- Нет, я про наркотики.
Курков ожидал реакции, но женщина только поежилась и уставилась в пол.
- Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?
Молчание.
Курков приглушает напор в тоне.
- Мы вас беспокоим только как свидетельницу. Понимаете? Но прошу ответить.
- Я не знаю… о чем вы…
Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвестно, как подступиться. Чем ее пронять?
- А почему ребенка не приносят - тоже не знаете?
- Карантин… Он пока… на искусственном питании, - вяло складывает она слова.
- Владимир Иванович! - понуждает Курков высказаться врача.
- Не хотели тревожить мамашу.
- На самом же деле?
- Видите ли… - врач справляется в карточке, как ее назвать. - Анна Михайловна, если предположить - предположить, - что в период беременности употреблялись наркотические препараты, то плод - плод - получал их с током крови матери. А впоследствии новорожденный всасывал с молоком. И если предположить, что доступ к наркотикам прекращается, то наступает - наступает - абстиненция. То есть ломка, наркотическое голодание, со всеми…
- У него - ломка? - Демидова с натугой выдирается из своего инобытия и немоты. - У маленького?!.. Он же не выдержит… Это невозможно выдержать!.. Он умрет!.. Я должна его кормить грудью!
- Чтоб всасывал с молоком, - обращается Курков к врачу.
- Мальчик слишком слаб, чтобы сосать, - страдает врач.
- Так введите ему опий! - требует Демидова. - Ему так мало надо!.. Вы обязаны! Есть у вас совесть?!
- Деточка, бедная, - бросается к ней врач. - Ну как вы могли? И еще скрывать?
От сочувственного голоса, от ласкового прикосновения она расслабляется, прижимается щекой к белому халату.
- Я брошу! У меня совсем никого нет. Если будет, я постепенно брошу. Будет цель в жизни. Я начну лечиться. Честное слово! - В этот миг она и сама верит. - Спасите мне сына, я все сделаю. Я его люблю, доктор!
Горло ей перехватывает, набегают слезы.
Курков в легком смущении от прорвавшегося у нее живого чувства, но служебную задачу помнит твердо идет к ней напрямик:
- Мы с доктором подумаем, как помочь. Но и вы помогите нам. Скажите, кто был поставщиком вашего мужа.
- Стало быть, вы назначили цену за жизнь ребенка? - говорит Пал Палыч Куркову, докладывающему о результатах визита в роддом.
Курков задет.
- Товарищ полковник, я задал Демидовой вопрос строго по делу. Без нарушения процессуальных норм.
- Его сумеют спасти?
- Вряд ли. Насколько я понял, шансов мало.
- Н-да… В нашей работе, товарищ старший лейтенант, имеет значение не только конечный продукт. Важно как.
- Я понимаю, вы бы допрашивали иначе. Но и результата не имели бы!
- Ну и какой же результат? - спрашивает Пал Палыч без интонации.
- Поставщик Демидова - делец по кличке Морда, настоящая фамилия Мордвинов. Раньше они жили рядом в Купавне, - наизусть шпарит Курков. - Сначала он обоих приобщил к кайфу, потом Демидов стал распространителем наркотиков. У него были знакомства в гостиницах. Морда с четырьмя сыновьями - их зовут Мордята - контролирует наркобизнес чуть не по всей Московской области.
- Демидова дала такие показания? - изумлен Пал Палыч.
- Да… но подписать побоялась, - несколько снижает победительность тона Курков.
- А-а… Тогда, возможно, сочинила на скорую руку, чтоб от вас отвязаться.
- Нет, она говорила искренне. Это важная информация.
- Ох уж эта мне искренность! Эта мне "информация"! Меня все время пичкают "информацией"! - постанывает Знаменский. - А где доказательства? Где твердые свидетели?.. Нет хуже дел, чем по наркотикам!
- Поскольку все это только информация, я довел ее до сведения розыска. Томин заинтересовался. Собирается выйти на осиное гнездо в Купавне.
"Прыткий юноша", - отмечает про себя Пал Палыч, спрашивает:
- Как?
- Есть сведения, что Мордята порой толкутся на рынке. Говорят, там торгуют маковой соломкой. Действительно?
- Да. Стоят себе южные бабуси. Периодически милиция проводит облавы.
Рынок. В открытом ряду разложили кто что: ручные поделки, семена, веники с мочалками, поздние осенние цветы.
Три бабуси в платочках продают маковую соломку. Две вроссыпь из мешка, стаканами и столовыми ложками, одна по-современному, в полиэтиленовых упаковках.
Посвященные молча отсчитывают деньги. А тем, кто спрашивает, что, мол, у вас такое, отвечают вежливо, но неопределенно: "Травка от разных, милый, болезней, это надо знать".
И любитель просто так прицениться отправляется дальше.
Трясущийся от наркотического голода молодой человек пытается выменять соломку на куртку, которую снимает с себя.
- Вещами не беру, - отталкивает его бабуся.
У наркомана нет сил даже говорить. Он выворачивает куртку, дабы продемонстрировать, что она хорошая, с иностранным ярлыком; затем расстегивает пиджак - дескать, и его готов снять в придачу - и показывает, сколько просит: на три пальца, полстакана.
Бабуся отрицательно мотает головой и грудью ложится на свой мешок.
В заприлавочном пространстве толчется, заговаривая с бабусями, как свойский знакомый, один из Мордят, по имени Вася. Ему лет семнадцать, он младший сын Морды, парень беспечный, добродушный и не больно оборотистый, но с ранних лет приучаемый папашей к делу. Вот и сейчас он ищет, у кого бы взять партию оптом.
Крайнее место в ряду занимают Томин с Сажиным.
Перед ними на прилавке ничего нет, кроме набора малюсеньких стаканчиков. Достаточное обозначение для посвященных, что они могут якобы предложить.
Томин не выпускает из руки кейс и тихо говорит Сажину:
- Внимание, Морденок!
Морденку между тем указывают на нашу пару, и он подходит, осведомляется:
- Есть товар, мужики?
- А чего мы тут торчим, как ты думаешь? - не отрицает и не подтверждает Томин.
- Сами будете стоять? Или, может, столкуемся?
- Никогда мы сами не стояли, - говорит Сажин.
- Никогда! - подтверждает Томин и достает платок, чтобы прочистить нос.
Платок - сигнал для милицейской облавы. Разыгрывается точно расчитанная комбинация, не новая, но почти всегда дающая результат: при совместном бегстве завязывается знакомство, и это ведет затем к его продолжению.
Милиция и сотрудники БХСС окружают ряды. Разумеется, кольцо не замкнуто, оно имеет брешь со стороны Томина с Сажиным. А неподалеку в заборе виден узкий пролом.
И пока бабуси пытаются прятать соломку куда-нибудь, Томин тихо вскрикивает:
- Братцы, тикаем! - и первым устремляется к пролому. По дороге он швыряет подальше от себя кейс. За Томиным бежит Сажин. Вася-Морденок, прикинув глазом, куда они нацелились, заражается их примером и припускает следом.
На перехват издалека спешит полный милиционер. Он свою задачу знает и, убедительно изображая погоню, дает троим выскочить с территории рынка.
Здесь Томин с Сажиным удирают налево, а Морденок направо, и его, разумеется, не зовут с собой: было бы нарочито.
На прилегающий к рынку улочке стоят "Жигули" с киевским номером. Сажин мигом садится за руль, Томин рядом.
Толстый милиционер с трудом лезет в заборную щель и свистит.
На этот свисток - совершенно закономерно - появляется и отрезает Морденку путь еще один милицейский мундир.
И то, что "Жигули", рванув с места, тормозят затем возле Морденка и для него приглашающе распахивают дверцу, можно рассматривать как великодушный и даже несколько рискованный жест.
Морденок ныряет на заднее сиденье, машина, вильнув, объезжает милиционера и уносится прочь.
Не обращая больше внимания на Васю, Томин затевает с Сажиным взволнованную перебранку и при этом перемешивает русские слова с украинскими:
- Вот он, твой базар! Пойдем на базар, пойдем на базар! Пожалуйста, сходили на базар!
- Напрасно вы, дядя Саша, товар бросили! Ведь утекли мы!
- А кабы не утекли?
- Утекли же, дядя Саша!
- А кабы нет? Кабы я с ним попался?
- Жалко товар! Пять кило! - сокрушается Сажин.
- Чай, он у нас свой, не купленный! Съездим, привезем, было бы кому!
- Большой убыток!
- Дурья твоя башка! Когда милиция догоняет, надо бросать! - Томин "вспоминает" о Васе и апеллирует к нему: - Правильно говорю или нет?
- Правильно. С товаром задержат - нехорошо.
- Вот столица-матушка как приголубила! - снова "забывает" Томин о Морденке. - Отверни-ка с магистрали от греха, - велит он стажеру.
- А дальше куда? - спрашивает тот. - Прямо домой? Номер сменить и на трассу? Ведь в гостиницу нельзя, дядя Саша.
- Хоть это понимаешь! Конечно, нельзя. В базарной гостинице уж небось шуруют. Хорошо, паспорта липовые.
- Значит, до дому, до хаты?
- А обои? Мне же завтра обещали!
- Потерпит тетя Оксана недельку.
- Это ты здесь говоришь. Лучше я в машине пересплю, а без обоев не поеду!
Их препирательства Морденок выслушивает очень внимательно, и каждая реплика приближает его к нужному для наших героев выводу: этих людей невыгодно упускать, на них можно подзаработать. После всего, что они пережили, озабоченность их какими-то обоями и возможным гневом тети Оксаны выглядит нелепо и потому особо убедительно. Вася не хитрит, но и не дурачок, и папаша, надо думать, воспитывал в нем осмотрительность. Так что он способен логично рассудить: если б мужики сочиняли, то сочиняли бы что-нибудь поумнее.
Морденок подается вперед между Томиным и Сажиным, спрашивает:
- Мужики, первый раз в Москве с товаром?
- Почему первый? - обижается Томин. - Давно у нас берет один здесь.
- А теперь чего же?
- Не пришел, куда надо. Не знаем чего.
- А кто он? Как зовут?
- Что-то ты все выспрашиваешь? - "осторожничает" Томин.
- Да нет, я ведь что… если заночевать - можно к нам. У отца дом большой, сеновал. И на будущее потолкуем.
У Мордвинова физиономия жесткая, хитрая, не то что палец в рот не клади - даже подумать о том не смей: откусит заранее. Немудрено, что прозвали Мордой: увидишь этот тяжелый прищур - не забудешь.
Он принимает в своем доме гостей, которых привез Вася. Кроме них тут еще трое Мордят постарше и позлее.
Комната просторна, обставлена просто. Все сидят вокруг самовара. Вечер.
- Поели-попили, - говорит хозяин. - Сыты?
Гости благодарят.
- Тогда приступим, - кивает Морда своей компании. - Чернявого туда.
Томину мигом связывают руки.
- Это что же такое, хозяин?! Это зачем же?! - крайне изумляется он.
Томина выводят в соседнее помещение.
Вася в экзекуции не участвует, но, вероятно, она не является для него неожиданной.
- Вася! - негодует Сажин.
Тот стыдливо потупляется.
- Музыку! - кидает ему Морда.
Вася идет включать. Музыка гремит во всю мочь, пока не закрывают плотную дверь на террасу, где и надрывается магнитофон, глуша звуки, которые могут доноситься из дома.
Морда достает крупнокалиберный пистолет, указывает им Сажину встать к стене. Сажин подчиняется. Морда затевает серьезную проверку и, естественно, выбрал для этого младшего.
- Ну, легавый, думал, вошли в доверие? А что выйдешь из него вперед ногами - не думал?
- Хозяин, ты сбесился!
- Цыц, Петровка! Давай, - обращается Морда к одному из сыновей.
У того тоже пистолет. Он идет через комнату и с ходу делает несколько выстрелов, всаживая пули вокруг головы Сажина.
- Парень, ты неправ! - кричит Сажин, вжимаясь в стену и прикрывая ладонями сердце. Не верит он, что расстрел всерьез, но чем черт не шутит, колени все-таки ватные.
- Гляди, как положил! - Мрачноватый Морденок тает от радости, видя, до чего аккуратно окаймляют сажинскую голову пробитые в стене дыры.
- Хорошо, сынок, хорошо, - любуется чистой работой Морда. - Иди, кончай чернявого… Через кого на нас вышли? - требует Морда. - Расскажешь - может, помилую.
- Как "через кого"! Вот он нас сам позвал! Мы про вас слыхом не слыхали! Ты зачем нас заманил, подлюга?! - кричит Сажин Васе.
- Дурак, ментов не срисовал, - кривится Морда.
Снаружи раздается приглушенный музыкой выстрел, затем еще один.
Сажин, не обращая внимания на угрожающие окрики Морды, садится на пол.
- Делай что хочешь… За что дядю Сашу!.. У-у-у…
- Дядя… по опергруппе, - ехидничает хозяин.
Двое, отряженных с Томиным, возвращаются.
- Признался? - спрашивает один из них отца.
- Врет пока. Ну соври, соври, откуда твой родственник был?
- С Киева. Грех на тебе, хозяин! - Сажин даже всхлипывает.
- И кому товар возили?
- Звали дядя Миша.
- Где встречались?
- Да какая разница… последнее время - на Котельнической набережной.
- Врешь! Шлепну я тебя, ментяра.
- Хозяин, ты неправ! Ты ошибаешься, хозяин!
Морда некоторое время размышляет. Все это похоже на правду. Что дядя Миша исчез, он знает, и знает, что милиция тут ни при чем.
- Давайте брюнета, - командует он.
Мордята вводят Томина, по знаку отца освобождают его от пут.
- Дядя Саша! - вскакивает Сажин.
Восторженные объятия.
- Хрен с вами, давайте выпьем! - решает Морда.
Томин растирает руки, Вася, ухмыляясь во весь рот, тащит на стол водку.
Ардабьев с женой бродят по городу.
И по тому, как они смотрят друг на друга, как держатся, можно безошибочно заключить, что Вероника не устояла на своей рационалистически-порядочной позиции. Помолодела, расцвела, переживает вторую весну.
Оба счастливы, заново открывают для себя окружающее и радуются всему.
Валентинов на "рабочем месте": на людной вечерней улице у газетного стенда. К нему бочком протирается девушка, сует деньги, Валентинов что-то ей объясняет. Девушка отходит, приседает возле телефонной будки, завязывая шнурки кроссовок, и одновременно выуживает из-под будки небольшой пакетик.
Ее поглощает толпа, Валентинов провожает взглядом спешащую фигурку и вдруг видит Ардабьева. Радость преображает его усталое равнодушное лицо. Бросив свой пост, он кидается за Ардабьевым.
Тот смотрит на остановившего его человека сначала с недоумением, потом с испугом. Неужели это старый друг?
- Володька! Не узнал? Плохо выгляжу, да? Димка Валентинов! - и долго трясет протянутую руку. - Освободился!.. Встретились!.. Володька!
Прохожим они мешают, и Валентинов тянет Ардабьева к стенду.
- Как я рад, Володька!
- Я тоже, - неискренне выдавливает Ардабьев.
- Мы с ребятами сколько тебя добром поминали, что нас не потянул!
- За что же? Вас я… угощал только.
- Да скажи ты, что мы покупали какой химикат или чем тебе помогали, - и амба, через соучастие та же статья! - Без перехода Валентинов впадает в уныние: - А ребята скололись. Женю весной схоронили, Колю недавно.
Все это из прошлой жизни, которую Ардабьев отринул и с удовольствием позабыл бы вовсе, однако известие о друзьях все же болезненно. Он собирается что-то произнести, но Валентинов уже снова радуется:
- Выглядишь ты на тысячу долларов! Как с курорта!
- Да… побыл на свежем воздухе.
Вопрос задан для приличия, по облику Валентинова без того ясно, что к чему. Но он хватается за возможность излить душу.
- Володя, милый, говорить больно! Я же был умный человек, три языка знал, хотел кем-то стать… Володя, я теперь подонок. Связался с блатными. Я у них грязь, тряпка для ног… Да, старик, я подонок. Уличный торговец, работаю за дозу для себя. Продал десять, одиннадцатая моя. Чтоб отключиться. Володя, я раб у них, раб! Встаю в полчетвертого. Три будильника. Тося ушла. Черт с ней… Видеть себя не могу, зеркало завесил. А ведь я моложе тебя!.. Володя, пойми, я в четыре утра должен все расфасовать и, пока нет людей, растыкать по норкам. При себе держать нельзя. Какое время было, когда ты сам делал! Ты мне лучший друг, Володя! Я тебе по гроб благодарен!..
Последние фразы слышат подошедшие парни - высокий и коротышка, - грабившие пенсионера. Дергают Валентинова за рукав:
- Отец, ларек работает?
- Давайте, давайте.
У парней в руках большой потертый кошелек. Вместе с деньгами в нем лежат стариковские очки в металлической оправе. Их парни выбрасывают, Валентинову отдают требуемую сумму.
- Под урной и за той водосточной трубой, - сообщает он, где взять пакетики с наркотиком.
- Видал? - говорит Ардабьеву. - С чужими кошельками приходят. При себе товар держать нельзя, эти ограбят. А то милиция застукает. Надо прятать. Рассую, рассую, потом вздремну - и опять сюда дежурить. Продал - бежишь отдать деньги… С вечера забалдеешь, чтоб забыться, в полчетвертого три будильника… Тося ушла… Весь день на ногах, как бездомная собака… А способности были, три языка… - Валентинов приостанавливается: его осеняет: - Володя, ты один можешь спасти! Пяток солидных людей подберу, сам буду разносить. Себе да им - раз плюнуть. Как заживем!
Ардабьев отшатывается:
- Я это дело отрезал. Все!
- Ну?! Я просто… преклоняюсь! - Валентинов рад за друга, но со своего плана не сбит. - Ты молодец! Ты, только мне помоги, а? А то околеваю!
Ардабьев вырывает свой рукав из пальцев Валентинова и уходит.
Тот смотрит ему вслед и потом жестом словно стирает с лица надежду.
Парни, зарядившись и повеселев, возвращаются к Валентинову.
- Отец, - говорит коротышка. - Не боишься, что кто-нибудь выследит, куда прячешь?
- Какое умное дерьмо! - глумится в ответ Валентинов. - Против умников средство есть: на десять захоронок две с крысиным ядом. Один я знаю, где что. Валяй выслеживай, нарвешься. Страшная смерть. Боли адские и судороги!
Валентинов изображает мучительные конвульсии.
Туча-тучей приходит Ардабьев домой, молча ложится на диван.