- Не знает, - соглашается Томин. - Не его люди убирали Нуриева. Китаева права: простое заказное убийство.
- Прекрасная мысль, с которой ты еще год будешь сидеть в Москве, в моем прекрасном обществе.
- И погублю карьеру. Я не могу даже заикнуться: дескать, здорово, Крыса ученая. Он выйдет и растворится в воздухе. И опять ищи его по всему свету, - сетует Томин, следя, как Ландышев на экране прощается со следователем и направляется к двери. - Когда раскрутишь эти дорожные грабежи?
- Трудно сказать.
- Паша, да ведь явный рэкет!
- Да, но… надеяться могу только на своих. Привлекать территориальные органы опасно.
- Почему? - изумляется Томин.
- Возможна смычка с криминалом… Ты немного отстал от нашей действительности.
- Так все худо?
- Если оглянуться на историю, бывало хуже.
Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:
- Раз так обстоит дело, наш главный интерес - новый приезжий иностранец.
- Наружное наблюдение установлено.
Наружное наблюдение, проще наружка, а еще проще - слежка - штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену - подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с тем-то, передал ему нечто (описание вещи), затем пошел (поехал) в адрес такой-то, где обедал за одним столиком с женщиной, личность которой не установлена (следуют приметы), и так далее и тому подобное, порой до бесконечности, если "объект" ведет подвижный образ жизни.
Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполнителей, чтобы "объект" не засек "хвост". Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока "хвоста" не замечает.
Он подходит к юрисконсультации.
- Меня ждет Валентина Николаевна, - бросает дежурному.
Валентина Николаевна предупредительно встает навстречу ему, просит садиться.
- Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведения несколько огорчительные.
Она справедливо полагает, что человек, разыскивающий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.
Коваль молча вопросительно смотрит.
- Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.
- Когда?
- В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.
Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; может быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече - самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.
- Теперь о ее сыне, - продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. - Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок - сейчас уже молодой человек - не знаю, известно ли вам, - он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, - она передает Ковалю адрес. - Такое невеселое учреждение.
"Психоневрологический интернат", - читает Коваль и лезет за деньгами.
Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.
Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится "своими словами", не по уставу.
Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:
- Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.
Ставит вторую свечу:
- Это за Любу. Прости меня, Люба…
Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.
Возвратился с третьей свечой.
- Упокой, Господи, убиенную Веронику… - и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.
И снова Коваль идет по набережной Яузы.
Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника. Он останавливается напротив подъезда, поднимает глаза к окнам ее когда-то квартиры.
Стоит долго, дав волю воспоминаниям.
Видит ее - юную, радостную, любящую. Видит последний день - как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом "отпаде", видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица бездыханной Вероники.
До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась - другая, конечно, и чужая, но такая похожая…
На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими "Жигулями".
Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.
- Знаешь, - говорит Знаменский. - Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовница… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.
Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.
- Знаешь, - говорит он, - не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…
Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталинских домов. Квартиру получали еще его родители.
На кухне он, засучив рукава, организует скорую нехитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту накрывает тут же стол.
- До чего приятно посидеть на кухне, - приговаривает он. - Без малейших церемоний.
Знаменский достает початую бутылку.
Томин открывает дверцы кухонного шкафа.
- Берем стопки или стаканы?
- Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.
- Ага, помню.
Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски - с водой и водкой. "Сельские" крысы пили только воду. "Городские" же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы - животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.
- Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, - говорит Томин. - Мы позволим себе по шестьдесят пять, - он ставит на стол рюмки нужного калибра.
Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: "Будь здоров - будь здоров".
Разговор крутится вокруг тех же тем:
- Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, - докладывает Томин. - Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был - кто? Мокрый, Паша! Оценил?
- Да, они должны быть знакомы.
- Почти наверняка знакомы! Хозяин - квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.
- И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? - спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки "быструю" вермишель.
- У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.
- Вон что. А зачем он официально-то приехал?
- Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.
Друзьям долго предстоит приближаться к "загадке Янова", и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый - Ландышев - Нуриев.
- Кто он вообще, этот Янов, Саша?
- По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским партнером. Стал совладельцем и директором российского отделения… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?
- Стоит.
- Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприятие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвращены денежки - уже на его личный счет в Вене.
- Как говорится, простенько, но со вкусом, - хмыкает Пал Палыч. - И дальше?
- Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.
- К чаю есть сахар, печенье и мармелад.
- Пир горой.
- Мои новости тоже о Янове, - сообщает Пал Палыч. - Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку - всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.
То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.
У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами - обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы - сумбурной, скандальной, лихорадочной.
Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена - настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь - целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?
И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…
Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. "Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, - уверяет Коваль, - но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях".
По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.
В результате звонит телефон у Ландышева.
- Слушаю, - говорит тот и кривится. - Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.
Он бросает трубку и раздраженно рыскает по кабинету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.
- Козел третейский! Навязался на мою голову!
И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помогает, и он кричит в переговорник секретарше:
- Катьку ко мне!
Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.
Следует разнос:
- Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?
- Я стараюсь, - ощетинивается Катерина.
- Больше старайся! Чаще старайся!
Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:
- Давайте отгулы!
- За это дело отгулы? - озадачен Ландышев. - Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понравилась?
Он обнимает девушку, та вывертывается.
- Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провинции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!
"Ты меня подобрал! - внутренне кипит Катерина. - Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!.."
Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.
- Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!
В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.
- А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?
- Не, влюбилась.
Римма Анатольевна искренне обрадована:
- В кого?
- Такой человек особенный! Такой сильный!
- Да кто такой?
Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.
- Секрет! - и выскакивает вон.
На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.
- Риммочка, - просит она, - выручи, порежь сегодняшние бумажки.
Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в "предбанник" секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.
Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.
Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченными деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впереди угадывается бывшее поместье.
Машина тормозит у территории, огороженной высоким забором. Коваль вылезает из машины, забрав полиэтиленовую сумку с коробками и фруктами.
На воротах вывеска: "Психоневрологический интернат".
Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти - как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.
Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом замызганном халате - из тех, кого обычно называют "нянечка".
- Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещаемый, - тон строгий, но с "намеком".
Коваль протягивает универсальную визитную карточку - денежную купюру, - нянечка расцветает:
- Вы кого-то хотите повидать?
- Хомутова Михаила Сергеевича.
- А-а, знаю, знаю. Сейчас, - и приглашает Коваля в глубь территории.
Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывается усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.
Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Видимо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то "продвинутая" музыка, то обрывки международных новостей.
С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.
Нянечка тянет его за руку.
- Вот вам Хомутов, - говорит она Ковалю. - Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.
Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.
- Мишенька! - старается привлечь его внимание Коваль. - Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?
- Ху-тов, - косноязычно отзывается наконец тот.
С речью плохо, хуже, чем раньше.
- Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.
- Миснь-ка, - повторяет он как нечто незнакомое.
Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!
- Меня ты тоже забыл? Я - дядя Олег.
- Дя-дя.
- Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.
Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.
Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:
- Дядя, дядя.
И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.
- Дядя Олег, - подсказывает Коваль.
"Зачем это мне, чтобы он меня узнал?" - думает он.
Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то просветляется.
- Дядя Оег, - говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. - Дядя Оег! Пиехай!
- Приехал, Мишенька.
Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.
Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: "Дядя Оег… Пиехай…"
- Как ты живешь, мальчик?
- Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…
- Обижают? - дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.
- Жают, - кивает Мишенька. - Кашу отдай, кашу отдай!
- Отнимают кашу?
- Мают, - жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.
Он не был плаксив. Когда всплакнет - Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба - по-своему мудро - радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…
Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.
- А маму помнишь?
Эх, не надо было спрашивать. Зачем?
- Ма… Ма… Ма хаосия…
- Мама хорошая, - подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.
- Ма Лю… - стонет Мишенька.
- Да, мама Люба.
- Де?! - вскрикивает он.
- Где? Далеко.
- Пиехая?
- Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.
- Ма… нету? Нету? - и заливается уже настоящими горькими слезами.
Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.
- Фетки! Фетки! - У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.
Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.
Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.
Мишенька замечает их интерес и смущается.
- Гостить… - говорит он, просительно глядя на Коваля. - Гостить?..
Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.
- Можно, Мишенька, угости.
Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.
У Катерины отгулы, и ее бы воля - она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.